Бродский: Русский поэт

«Я ПЕРЕСЕК ЧЕРТУ…»

К 1972 году Иосиф Бродский своим независимым поведением порядком поднадоел всем контролирующим органам в Ленинграде. Арестовать его без большого шума уже было нельзя, да и не за что — в политику поэт никогда особенно не лез. Но и выпускать просто так, на время за границу для выступлений и публикаций не хотелось. Было, наверное, и мстительное злопамятство конкретных людей из органов или из Ленинградского обкома, вынужденных отменить приговор Бродскому под давлением Москвы. Сам Бродский за границу после ссылки особенно не рвался, он дорожил и родным городом, и родителями, и любимой Мариной. Его вполне бы устраивала возможность, подобно Евтушенко, Вознесенскому или питерскому земляку Виктору Сосноре, время от времени выезжать за рубеж по приглашениям. К тому же в 1970-е годы эмиграция, вынужденная или добровольная, означала пожизненное расставание с родиной и близкими.

Когда-то пытавшийся улететь на самолете в Персию, Бродский, осознав себя русским поэтом, оставил и мечты о эмиграции. Но теперь об этом возмечтали сами карательные органы. Перед приездом президента США Ричарда Никсона в Москву была вновь разрешена еврейская эмиграция, закрытая после разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем в 1967 году. Почему бы и не избавиться от столь независимого гражданина? Насколько известно, Бродский на самом деле получил официально заверенный израильскими властями вызов с приглашением переехать на родину предков.

В мае 1972 года поэта неожиданно вызвали в отдел виз и регистрации ленинградской милиции (ОВИР). Впрочем, доверимся памяти самого Бродского, рассказавшего эту историю в интервью Адаму Михнику уже в 1995 году: «Я знал, что из ОВИРа гражданам просто так не звонят, и даже подумал, не оставил ли мне наследство какой-нибудь заграничный родственник. Я сказал, что освобожусь довольно поздно, часов в семь вечера, а они: пожалуйста, можно и в семь, будем ждать. Принял меня в ОВИРе полковник и любезно спросил, что у меня слышно. Все в порядке, отвечаю. Он говорит: вы получили приглашение в Израиль. Да, говорю, получил; не только в Израиль, но и в Италию, Англию, Чехословакию.

А почему бы вам не воспользоваться приглашением в Израиль, спрашивает полковник. Может, вы думали, что мы вас не пустим? Ну, думал, отвечаю, но не это главное. А что? — спрашивает полковник. Я не знаю, что стал бы там делать, отвечаю.

И тут тон разговора меняется. С любезного полицейского „вы“ он переходит на „ты“. Вот что я тебе скажу, Бродский. Ты сейчас заполнишь этот формуляр, напишешь заявление, а мы примем решение.

— А если я откажусь? — спрашиваю. Полковник на это: тогда для тебя наступят горячие денечки.

Я три раза сидел в тюрьме. Два раза в психушке… и всем, чему можно было научиться в этих университетах, овладел сполна. Хорошо, говорю. Где эти бумаги? <…> Это было в пятницу вечером. В понедельник снова звонок: прошу зайти и сдать паспорт. Потом началась торговля — когда выезд. Я не хотел ехать сразу же. А они на это: у тебя ведь нет уже паспорта».

Через три недели после звонка из ОВИРа, 4 июня 1972 года, Иосиф Бродский вылетел из аэропорта Пулково в Вену. В день отъезда он и послал Леониду Брежневу письмо, где писал о своей принадлежности к русской литературе, которую невозможно куда-то выслать. Он был по-настоящему растерян, ибо не знал, что его там, за чертой, ждет. Что случится с его поэзией?

В венском аэропорту его ждал глава издательства «Ардис» Карл Проффер, а уже через день он с Проффером ехал на встречу с великим англо-американским поэтом Уистеном Хью Оденом. Большой дружбы не получилось, да и Оден был уже не в той форме: это была, скорее, встреча двух поколений, двух поэтик, двух великих культур. Общение со своим поэтическим кумиром смягчило для Бродского контраст от перемещения в другой мир, в другую цивилизацию. Впрочем, его английский был еще недостаточно хорош, и потому он больше слушал Одена, чем говорил. Слушал, наблюдал, задавал короткие вопросы. Вместе с Оденом он вылетел из Вены в Лондон на международный поэтический фестиваль в июле 1972 года. В письме своему другу и будущему биографу Льву Лосеву Бродский не без восхищения пишет о своих впечатлениях от встреч с Оденом:

«Первый martini dry [сухой мартини — коктейль из джина и вермута] W. H. Auden выпивает в 7.30 утра, после чего разбирает почту и читает газету, заливая это дело смесью sherry [хереса] и scotch ’а [шотландского виски]. Потом имеет место breakfast [завтрак], неважно из чего состоящий, но обрамленный местным — pink and white [розовым и белым] (не помню очередности) сухим. Потом он приступает к работе и — наверно потому, что пишет шариковой ручкой — на столе вместо чернильницы красуется убывающая по мере творческого процесса bottle [бутылка] или сап (банка) Guinnes’а, т. е. черного Irish [ирландского] пива. Потом наступает ланч — 1 часа дня. В зависимости от меню, он декорируется тем или иным петушиным хвостом (Imean cocktail [я имею в виду коктейль]). После ланча — творческий сон, и это, по-моему, единственное сухое время суток. Проснувшись, он меняет вкус во рту с помощью 2-го martini-dry и приступает к работе (introductions, essays, verses, letters and so on [предисловия, эссе, стихотворения, письма и т. д.]), прихлебывая все время scotch со льдом из запотевшего фужера. Или бренди. К обеду, который здесь происходит в 7–8 вечера, он уже совершенно хорош, и тут уж идет, как правило, какое-нибудь пожилое chateau d’… [„шато де…“, то есть хорошее французское вино]. Спать он отправляется — железно в 9 вечера.

За 4 недели нашего общения он ни разу не изменил заведенному порядку; даже в самолете из Вены в Лондон, где в течение полутора часов засасывал водку с тоником, решая немецкий кроссворд в австрийской Die Presse, украшенной моей Jewish mug [жидовской мордой]».

Сама судьба повернулась к нему лицом и помогла бережно перевернуть страницу его жизни. Карл Проффер сразу же предложил Бродскому поработать в США, в Мичиганском университете в качестве «поэта-в-присутствии», вести своего рода творческую мастерскую для любителей поэзии. Эта неутомительная работа давала возможность поездить с выступлениями по разным городам Америки. Тогда Бродский жил недалеко от Детройта, в Энн-Арборе, откуда ездил к своим студентам в Мичиганский университет. Читал студентам стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама и разбирал их по строчкам. Те, кто ценил поэзию, внимали ему, остальные отсиживались или занимались своими делами. Заодно он исколесил весь Североамериканский континент, включая Мексику. Охотно ездил с выступлениями и по Европе, подолгу задерживаясь в Париже, Лондоне, Дублине, Риме, Амстердаме, Венеции. Он с жадностью неофита открывал для себя весь мир.

Да, в западном мире ему с самого начала эмиграции сопутствовало небывалое везение, которое никак нельзя объяснить ни его еврейством (мало ли еврейских эмигрантов, и даже вполне талантливых, приезжало в те годы в Америку), ни даже его талантом (увы, немало больших талантов получали признание уже после своей смерти). В русской литературной эмиграции «третьей волны» он очень быстро стал первой величиной. Даже из старшего поколения такую же известность снискали, пожалуй, лишь Александр Солженицын и Владимир Набоков, более никто. Хватало и завистников, которые непрерывно писали о «мафии Бродского», нацеленной на Нобелевскую премию, о его умелой организации своей ссылки на Север и своего изгнания или же о его поддержке всем мировым еврейством. По-моему, завистники первыми и напророчили Иосифу Бродскому Нобелевскую премию. Но почему не Науму Коржавину, тоже незаурядному поэту? Почему не Василию Аксенову? Почему не Сергею Довлатову или Юзу Алешковскому?

И книги у него новые выходили, и в жизни всё обустраивалось: в 1981 году он из тихого Энн-Арбора переехал в Нью-Йорк, на уже широко известную всем бродсковедам Мортон-стрит, небольшую тихую улочку в западной части Гринвич-Виллидж. За все американские годы он поработал в шести университетах, в том числе в Нью-Йоркском и Колумбийском. В должной мере обеспечив себя грантами, а особенно после получения «премии гениев» в 1981 году, он смог оставить преподавательскую работу и целиком отдаться стихам, чтению, путешествиям — трем вещам, которые увлекали его, пожалуй, в равной мере.

Поразительно, что шквал критики в его адрес раздавался в те годы не из Советского Союза, где о нем молчали, а из самых либеральных эмигрантских кругов. Одни литераторы были недовольны тем, что Бродский отстраняется от активного антисоветизма и прямо заявляет, что не намерен в чем-то обвинять свою родину. Другие были уверены, что он работает на КГБ — иначе почему его так легко отпустили сперва из ссылки, а потом и из страны? Не удержались от травли поэта ни Лев Наврозов, ни Наум Коржавин, ни Эдуард Лимонов, ни даже художник Михаил Шемякин, который написал, что поэзия Иосифа Бродского «рассчитана на то, что ее прочтут „люди с Литейного и с Лубянки“, поймут и оценят, какой вы хороший». Так и возникли известные стихи «Меня упрекали во всем, окромя погоды…», направленные отнюдь не в адрес Кремля.

Сегодня же, наоборот, в тех же эмигрантских либеральных кругах преувеличивают его антагонизм с властью, чуть ли не боязнь мести советских карательных органов, уверяют в его вечной нелюбви к России. К примеру, некий Виктор Финкель пишет в «Новом русском слове»: «Это чувство преследуемого сохранилось в Поэте навсегда, даже много лет спустя в спокойной обстановке 1987 года („Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…“), в условиях жизни признанного и ни от кого не зависящего мэтра поэзии. Вероятно, в глубине души он сохранил ощущение загнанности, настороженной затравленности… Добавьте сюда и то, что он всегда допускал возможность сведения с ним счетов тоталитарным монстром, проигравшим схватку вчистую и способным послать ликвидаторов».

Прямо детектив какой-то, абсолютно ни на чем не основанный! Конечно, в разные годы Бродский высказывал немало скептических мыслей по поводу событий в России — как, впрочем, и в других странах. Но делать из него отчаянного русофоба на этом основании могут или закосневшие в ненависти к России русскоязычные эмигранты, или такие же радикальные ура-патриоты. И те и другие не останавливаются перед передергиваниями и умалчиваниями, но человек непредвзятый, не склонный к наклеиванию ярлыков, отдаст должное независимости взглядов и высказываний Бродского. По своей жизни, особенно в начале эмиграции, после пересечения черты между прежней и новой жизнью, он был гораздо более путаный, непоследовательный и противоречивый человек, отстаивающий прежде всего свою личность, право на собственную точку зрения. Сводить всё его творчество — и любовные элегии (к примеру, «Прощайте, мадемуазель Вероника»), и обращения к античности, к Тезеям и Минотаврам — к мнимому отторжению от России, к разрыву со своим прошлым просто нелепо и неграмотно. Пожалуй, если всерьез, то, на мой взгляд, все претензии к покинутой отчизне, да еще учитывая невольную тягу любого эмигранта к самооправданию, он высказал в стихотворении «Пятая годовщина», написанном к пятилетию отъезда из России. Но, с другой стороны, если бы Россия для него уже ничего не значила, разве стал бы он вспоминать каждый год прощание с ней, отмечать эту печальную годовщину?

Вряд ли бывшие заключенные год за годом отмечают свое время выхода из тюрьмы, они стараются скорее забыть о ней. А в эту «Пятую годовщину» вплетаются не только воспоминания о лужах, пивных и тюрьмах, но и пушкинское Лукоморье, и лермонтовский Терек, и Гагарин, летящий к звездам. Так что, скорее всего, это его личное воспоминание об исчезнувшем для него мире. Да, конечно, там можно найти сатирические моменты:

Но для того чтобы сожалеть о запоротом великом плане, надо чувствовать и величие этого плана. Никуда не уйти от некоторой ностальгии, даже погружаясь в ироническое брюзжание:

Вот с определением своего места в исчезнувшем российском пейзаже я не соглашусь. Дыра оказалась более, чем большая, и хорошо, что есть возможность заполнить ее поэзией самого Бродского. Это заполнение началось с первых же лет его «означенной пропажи». К тому же и замену себе и своему пространству поэт на новых просторах никакую не нашел. Иосиф Бродский с христианским смирением принимает и благодарит любую судьбу:

Вряд ли можно сказать, что при всех минусах этого покинутого «оцепеневшего лукоморья» Иосиф Бродский приобрел нечто ценное взамен. Увы, другой родины не бывает, и поэт это прекрасно понимает:

Отказавшись «одомашнивать» свое новое пустое пространство, так и не написав до конца дней своих никаких поэтических строк о Нью-Йорке, поэтически он остался в той же России, в том же пространстве «кириллицыного знака».

В другом своем знаковом стихотворении первоэмигрантского периода, «Колыбельной Трескового мыса» 1975 года, Бродский, уже попрощавшись с Россией, старается все-таки понять, что же он нашел взамен.

И впрямь, горелым несло, но — конкретно для самого Бродского, что он и не отрицает. Даже в этот мучительный период жизни он не собирается воевать с государством, тем более со своей родиной, он отделяет себя от систем, от идей, он — одинокий поэт, частный человек, сохраняющий свою независимость от всех. Может быть, и его концепция автономной личности поэта, изложенная в нобелевской лекции, это концепция эмигранта, покинувшего родину? Лишь о русской литературе, о русских литераторах он до конца жизни говорит «мы», «наше», в западном мире он так и оставался уже навсегда единичкой, личностным «я», и не больше.

Это и была его плата за то, что «с соленым вкусом этой воды во рту, / я пересек черту…». Интересно проследить, как и когда он в своей поэзии и в своей публицистике употребляет сакральное, общинное «мы» и когда утыкается в одинокое «я». «Мы» — до пересечения черты, при обращении к русской культурной общности, и всегда «я» в обращении к западному миру.

Думаю, он осознанно оставил для себя лишь одну русскую нишу — вполне ведь мог в эмиграции почувствовать себя евреем во всей полноте и этнического, и культурного, и религиозного смысла. А такие предложения в Америке у него были, и достаточно выгодные. Но, оставив себе этническую, неотъемлемую часть своего еврейства, уходить из русской ниши в эмиграции Иосиф Бродский не пожелал. Об этом очень точно написал Зеев Бар-Селла, израильский писатель, размышляя, почему Иосиф Бродский не пожелал стать еврейским поэтом, почему он ушел в русскую культуру. Он проанализировал поэму «Исаак и Авраам» как осмысление Бродским всей еврейской Катастрофы от жертвоприношения Авраама до Освенцима: «В „Исааке и Аврааме“ Бродский постиг смысл еврейской судьбы. Я не хочу сказать, что он понял его верно, а может, и верно, — поэт все-таки гениальный. По мнению Бродского, так, как я это мнение понимаю, Б-г заключил с евреями не завет, не договор — Он вынес им приговор. И еврейская Катастрофа была не чем иным, как приведением этого приговора в исполнение. Когда-то в журнале „22“ я писал, что еврейский народ — единственный, у которого конец света позади: евреи после Катастрофы так и не поднялись. Да, они продолжают существовать, даже государство создали, но того еврейского народа, который был до Катастрофы, — никогда уже не будет. И Бродский в этой поэме проделал со своим народом весь путь от начала — жертвоприношения Авраама — до самого конца. После „Исаака и Авраама“ у Бродского был выбор: либо умереть вместе с умершими, либо перестать быть поэтом. Бродский выбрал третий — перестал быть еврейским поэтом…»

Если в еврейской культуре уже нет выхода, поневоле большие таланты от Пастернака до Бродского, от Юнны Мориц до Александра Кушнера ищут себя в русской национальной культуре. И находят. Это не было ренегатство, это был поиск собственной поэтической судьбы. Он понял, и наиболее отчетливо в эмиграции, что его суть — русский поэт Иосиф Бродский. И больше ничего. Поэтому он не хотел никаких поездок в Израиль. Однажды его почти уговорили приехать из Америки на выступления в Тель-Авив, уже и билеты купили, но Бродский придумал самый примитивный предлог и отказался от поездки. Тот же Бар-Селла объясняет его отказ: «Да и в каком качестве он бы в Израиль прибыл? В качестве американского поэта? Но ведь все знали, что он — еврей. А еврейского поэта Бродский в себе уже пережил…» Американским поэтом он тоже так и не стал. Оставалась привычная русская судьба.

Да и самые близкие друзья у него в эмиграции все-таки были из русских кругов. Хотя с американцами или европейцами, особенно из литературного мира, он с удовольствием общался, но когда хотелось раскрепоститься или отметить какую-то личную дату, всегда звал «своих», выходцев из России. Пожалуй, самыми близкими друзьями в Америке были Михаил Барышников, Геннадий Шмаков, Лев Лосев. Он постоянно общался с Сергеем Довлатовым, Юзом Алешковским, в Европе высоко ценил Владимира Максимова, да и из западных друзей ближе всех были слависты, говорящие по-русски: Бенгт Янгфельдт, Карл Проффер, Кейс Верхейл.

Михаил Барышников говорил о Бродском: «Безусловно, Иосиф на меня влиял. Он мне помог просто разобраться в каких-то жизненных ситуациях. Показал мне механизм принятия решений. Как что-то делать, исходя из каких соображений, из каких этических норм. Я всегда пользуюсь его советами, примеряю, как бы это сделал он… Он меня звал не Мишей, а — Мышь или Мишель. Он — кот, я — мышь. Так мы с ним играли. Он ведь, как и моя мать, похоронен не на родине. Он обожал Италию. „Куда вы? В Италию — зимой?“ — „Италия в декабре — это как плавающая Грета Гарбо“…» В свою очередь, Иосиф Бродский очень тепло отзывался о друге, написал ему на книге: «И все же я не сделаю рукой / Того, что может сделать он — ногой!», — вспоминал о нем в стихах.

Это и был все тот же заброшенный за океан осколок России в кругу друзей и близких. Вот потому, хотя и было у него немало подружек среди итальянок, англичанок, немок, но в жены взял русскую Марию, хотя и с итальянской фамилией Соццани. Так окончательно черту он и не пересек — к счастью для всех нас.