Броненосец

Глава пятнадцатая

— Алло, Майло? Майло? Алло, Майло?

— Привет, мама. Я тебя слышу.

Мать позвонила ему на мобильник (это был его единственный телефонный номер, который знали родные). Лоример почувствовал, будто из его легких медленно выкачивается воздух: сейчас он услышит дурные новости. Он ехал на машине вдоль набережной, направляясь на запад, справа от реки; утро было ветреное, хотя не такое холодное, небо сплошь затянуто серыми облаками.

— Мам, все в порядке?

— Да, все прекрасно.

— Хорошо.

— Тебе Лобби еще не звонил?

— Нет.

— A-а… Есть грустная новость.

Значит, что-то со Слободаном, — это не так страшно.

— А что случилось?

— Твой отец этой ночью скончался.

— О, боже. Господи. — Он начал тормозить.

— Да. Тихо так, мирно. Просто благодать, Майло.

— Да, мам. А ты-то как?

— Да со мной все в порядке. Со всеми тоже. Ну, с девочками.

— Может… Может, мне сейчас заехать?

— А зачем? Его здесь уже нет. Его увезли.

Он почувствовал, как деревенеет лицо.

— Мам, я перезвоню попозже. Я сейчас по городу еду.

— Прости, что побеспокоила тебя, сынок. Пока.

Лоример замедлил скорость и, включив фары, заехал прямо на тротуар. Он подошел к каменной балюстраде, облокотился на нее и стал смотреть на бурые воды широкой реки. Река была полноводной, но здесь, на излучине, воды стремительно неслись на восток — к морю. Лоример хотел дать волю слезам, но они не желали течь. Ну вот, думал он, все кончено: Богдан Блок, да упокоится он с миром. Он глядел на Темзу и старался припомнить хоть одну глубокую мысль, какую-нибудь поэтическую строчку, но единственное, что приходило ему на ум, — это известные факты о Челсийской набережной (построена в 1871–1874 годах, обошлась в четверть миллиона фунтов, архитектор — Базалджетт), давным-давно вычитанные в какой-то книжке и оставшиеся в памяти. Бедный папа, думал он, несчастный старик: что за жизнь у него была последние десять лет, — совсем не жизнь. Может, это и была благодать — благодать для пятерых женщин, которые все эти годы за ним ухаживали, кормили его, одевали, мыли, передвигали по дому, будто комнатное растение. Зато, думал Лоример, можно утешаться воспоминанием о том, как хорошо было в тот день, когда они с отцом остались наедине и он держал отцовскую сухую и чистую руку в своей и чувствовал легкое ответное пожатие. Хоть какое-то утешение.

На одну из опор моста Альберт-Бридж натолкнулся дощатый ящик, а потом течение быстро потащило его вниз. Взгляд Лоримера жадно переключился на этот ящик, нагрузив его сентенциозной символикой: вот так и мы, как выброшенный хлам и мусор, швыряемые по волнам, спешим к нашей конечной цели, задерживаемся тут, шлепаемся там, застреваем и крутимся на месте, а потом перескакиваем через плотину, не в силах остановиться до тех пор, пока водоворот не увлечет нас к спокойному устью, впадающему в открытое море, безбрежное и бесконечное…

Дощатый ящик стукнулся боком, оказался подхвачен потоком и проплыл прямо под Лоримером, ударяясь о камни набережной. Он прочел буквы товарного клейма на боку ящика: «Chateau Cheval Blanc 1982». Только в Челси, подумал Лоример, бывает хлам — и хлам.

По словам Флавии Малинверно, фильм, в котором она снималась, — «Зловещая фиеста» — был «очень вольным переложением» романа Перси Уиндема Льюиса (писателя, о котором Лоример ничего не знал). Пока Лоример искал место для стоянки неподалеку от пустой больницы в Чизуике, где происходила основная часть съемок, и припарковывал свою «тойоту» ржавевшую на глазах, — ему пришло в голову, что такое название вполне подошло бы для его автобиографии, взбреди ему когда-нибудь в голову ее написать, — так точно оно передавало дух последних нескольких недель его жизни. Он побрел к больнице мимо беспорядочных рядов грузовиков, обшарпанных автобусов, домиков на колесах и группок людей в анораках и ветровках, которые болтали между собой и пили что-то из полистироловых стаканчиков; все эти приметы ясно говорили о том, что где-то поблизости снимается кино. Праздный заторможенный вид этих людей, свидетельствовавший о покорном бездействии, напомнил Лоримеру труппу бродячего цирка в ожидании очередного переезда, или колонну не самых бедных беженцев, которые уже несколько дней ждут на дорожном КПП, пока чиновники и полиция спорят, пропускать ли им через границу эту пеструю толпу.

Дрожавший от холода молодой парень, одетый совсем не по погоде — в свитер и бейсболку, с хлюпающим носом и переносной рацией, — спросил у Лоримера, не может ли он чем-нибудь ему помочь. Лоример когда-то проводил экспертизу в одной киностудии, и ему несколько раз доводилось околачиваться на съемках фильмов, так что он знал волшебное слово, которое открывало любую дверь.

— «Эквити»[27], — произнес он.

— Актеры в главном здании, — сообщил ему парень, громко сопя и сглатывая. — Увидите там указатели.

Лоример пошел вслед за змеящимися черными кабелями толщиной с его руку к полукруглой площадке, ко входу с величественными колоннами, и вошел через главные двери. Холл был ослепительно освещен огромными дуговыми лампами, нацеленными на внушительную центральную лестницу, которая поднималась и разделялась надвое у дальней стены, утопая в цветах, будто по случаю бала или свадьбы. Там стояло множество людей, и все глазели на женщину, возившуюся с цветами, и на мужчину с пылесосом в руке, вычищавшего из ковра последние соринки и пылинки. Откуда-то доносился энергичный стук молотка. Лоример был здесь единственным человеком в костюме и потому по контрасту бросался в глаза среди кожано-замшевой толпы, среди одежды для непогоды и отдыха.

К нему подошла проворная молодая женщина в наушниках и с полистироловым стаканчиком в руке.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— «Эквити» — ответил Лоример.

— Актеры там, — сказала она, махнув рукой в сторону нарядного дверного проема.

Лоример послушно направился туда, пройдя мимо длинного, футов в тридцать, наскоро сколоченного стола с кучей вазочек и тарелок, подносов и корзинок со всякой калорийной едой. У стола стояли люди, что-то пробовали, жевали, прихлебывали, чавкали и ждали. Он услышал, как какой-то мужчина прокричал: «Прибей эту блондинку, Джим!» — но никто не среагировал на его крик.

Флавия рассказывала, что этот фильм — романтическая комедия. Глядя на антураж соседней комнаты, Лоример вдруг догадался, что именно там она должна произнести свою бессмертную фразу о коварном Тимоти. Там стоял полированный обеденный стол с шестнадцатью стульями, накрытый для основательной трапезы, судя по рядам серебряных приборов. Еще какие-то люди протирали стеклянные бокалы и поправляли цветочные украшения посреди стола. За этой сценой находилась комната с высоким потолком, должно быть, бывшая больничная палата, разделенная посередине столиками для переодевания, освещенными лампочками, и рядами вешалок. Здесь Лоримеру встретились первые актеры — мужчины и женщины в вечерних туалетах 20-х годов, с нарядными прическами, свежей губной помадой и в драгоценностях; они критически оценивали свою внешность, делая множество поляроидных снимков.

К Лоримеру подошла женщина с пышными иссиня-черными волосами, зачесанными назад, и маленькой губкой в руке, и спросила, не может ли она чем-нибудь помочь. Теперь, оказавшись среди актеров, Лоримеру пришлось прибегнуть к правде.

— Я из страховой компании, — сказал он.

— А, тогда вам нужен… Гм… Фред Глэдден. Если не возражаете, я вам сейчас кого-нибудь приведу, и его найдут.

— Благодарю. — Лоример по опыту знал, что это может занять минуту, или час, или про него вовсе забудут, — поэтому он отошел в сторонку и прислонился к стене, ненадолго почувствовав себя в безопасности. Прошла минута, другая, а он все неподвижно стоял на месте, скрестив руки на груди и наблюдая за людьми, чьи перемещения туда-сюда казались ему ничуть не осмысленнее, чем деловитая беготня в муравейнике. И вдруг, ни с того ни с сего, он вспомнил, что несколько часов назад умер его отец, и понял, что вот уже некоторое время он не думает о нем, — вернее, он совершенно забыл о нем и о его смерти, — и это нагнало на него невыносимую печаль. Печально думать о том, как легко не думать о Богдане Блоке, как легко оказаться в таком состоянии, когда уже не сожалеешь о том, что никогда больше не будешь держать его руку в своей.

Перед глазами у него все поплыло, яркие огоньки расплылись, как в тумане. Он выдохнул и вдохнул, набирая воздух в легкие, и задался вопросом: что же он здесь делает — проник сюда под лживыми предлогами, стоит тут среди киношников, глупо преследуя свою безнадежную цель? Его отец умер всего несколько часов назад — так разве не следовало ему найти себе более уважительное, трезвое, подобающе траурное занятие? Например — какое? Его отцу теперь все равно; собственно, старый Богдан Блок, наверное, даже одобрил бы такой возбуждающе-несвоевременный порыв отвоевать свою девушку… Лоример совершил еще одну натужную сыновнюю попытку представить себе, что же за человек стоял за понятием «папа», — человек, которого хотелось бы прежде всего припомнить в коричневом комбинезоне, с пюпитром в руке, с очками на кончике носа, стоящим среди полок с аккуратно упакованными картонными коробками… Но больше ничего ему на память не приходило. Тот отец, которого он лучше всего знал, был улыбающимся бессловесным инвалидом, опрятной молчаливой фигурой в блейзере и фланелевых брюках, с аккуратной седой бородкой, с мигающими глазами, которые, казалось, понимали все — и совсем ничего… Господи, опомнился Лоример, да возьми себя в руки. В конце концов, у него есть собственная жизнь, и жизнь эта быстро летит под откос. Нужно нащупать тормоза, прежде чем все разлетится на куски…

В дальнем конце в комнату вошла Флавия Малинверно с книжкой в руке и села на деревянную скамью.

Он стал подбираться поближе, описывая круги и подходя сбоку, незваный и непрошеный, понимая при этом, что из-за классического покроя костюма люди без труда опознают в нем чужака. На Флавии был черный короткий парик с низкой челкой, казалось, лежавшей прямо на ее невероятно длинных накладных ресницах. Она читала «Зловещую фиесту» Уиндема Льюиса (отлично, девочка моя, думал он, настоящая старательная актриса), и его сердце будто разбухло и опало — такое пронзительное, унизительное вожделение он испытывал. Но кто и когда, за всю долгую историю человечества мог с этим что-нибудь поделать? — размышлял он, незаметно подсев к ней на скамейку (не поднимая глаз) и начав украдкой придвигаться, дюйм за дюймом; кому и когда удавалось совладать с такого рода чистым чувством?

— Что хорошего?

— А, да тут все вроде точно как в фильме, только хрен…

Тут она подняла голову и увидела его, — и сразу поджала губы, стиснула зубы. Лицо у нее было бледным от пудры, похожей на муку, губы — вишнево-красные от помады, а в середине левой щеки красовалась накладная родинка. На ней было серо-коричневое крепдешиновое платье, а жемчуга с шеи свисали до самых колен.

— Флавия…

— Лоример, я же просила тебя оставить меня в покое.

— Нет. Ты должна меня выслушать.

— Знаешь что — я сейчас позову охрану, я серьезно говорю…

— У меня отец умер сегодня утром.

Сказав о смерти отца, он вдруг почувствовал, как глаза наполняются слезами, и понял, глядя на Флавию, что теперь — быть может, впервые за время их знакомства, — она поверила ему.

— Мои соболезнования… Прости, но какое отношение…

— Ты же сама во всем виновата. Если бы ты ничего не говорила Гилберту, то дела бы не зашли сразу так далеко. Ты сама эту кашу заварила.

Флавия запустила руку в вышитую бисером сумочку, достала пачку сигарет и закурила, выпуская струю сизого дыма прямо перед собой.

— О'кэй, я была неправа, мне не следовало этого делать, извини, если тебе показалось, будто я тебя использую. А теперь ты должен уйти.

— Нет. Я хочу снова с тобой встретиться.

Она раскрыла рот, делая вид, что ушам своим не верит. Потом мотнула головой, будто отгоняя назойливую муху.

— Боже мой! В конце концов, я замужняя дама.

— Но разве ты счастлива? Я же знаю, что нет.

— Знаешь что, дружок, не читай мне лекций о моем же браке.

— Здравствуйте. Это вы — из компании «Бонд»? — Лоример поднял голову и увидел, что перед ним стоит с вытянутой для приветствия рукой молодой человек с редеющими светлыми волосами в кожаном пиджаке и джинсах. — Я — Фред Глэдден, — добавил он, — продюсер.

— Кажется, он пошел туда, — сказал Лоример, показывая рукой вдаль. — Я из «Эквити». — Он кивнул в сторону Флавии. — Путаница с членскими взносами.

— А, ладно, извините, — извинился Фред Глэдден, хотя в этом не было необходимости. — Мне просто сказали — человек в костюме. Значит, туда?

— Да, — подтвердил Лоример. — У него портфель.

Фред Глэдден отправился на поиски человека в костюме и с портфелем.

— Ты только погляди на себя, — проговорила Флавия, пытаясь сдержать улыбку. — Гляди-ка, как ты врешь. Невероятно — как это у тебя легко выходит, ни чуточки не задумываешься.

— Я на грани отчаяния, — ответил Лоример. — А что касается двуличия, то, мне кажется, ты сама могла бы давать мне уроки.

Проворная молодая женщина в наушниках прокричала:

— Сцена сорок четвертая! Сцена обеда! Репетиция!

Флавия поднялась и сказала:

— Это меня. Знаешь, я больше не смогу с тобой встречаться, все стало слишком сложно. Есть вещи, о которых я не говорила… Прощай.

— О чем ты мне не говорила?

Лоример последовал за ней к съемочной площадке. Талия на юбке Флавии была занижена и обшита оборками, и эти оборки раскачивались при движении бедер. Лоример ощутил столь мощный прилив вожделения, что рот его наполнился слюной.

— Флавия, нам нужно…

— Уходи, Лоример.

— Я позвоню тебе.

— Нет. Все кончено. Все слишком сложно, слишком опасно.

Они оказались на съемочной площадке, где какой-то краснолицый пожилой мужчина одновременно разговаривал по мобильному телефону и указывал актерам, кому какое место занимать за обеденным столом.

— Флавия Малинверно, — позвал он, — ты садись вон туда, дорогая. Скажи этому ленивому ублюдку, пусть подгребает сюда, — ему пора командовать съемками.

Флавия взглянула через плечо на Лоримера, который все еще стоял позади нее.

— Чарли, — сказала она краснолицему, — мне кажется, этот малый меня преследует.

Краснолицый Чарли преградил путь Лоримеру и, закончив разговор, захлопнул крышку телефона. Взгляд Лоримера следовал за Флавией, садившейся в это время за стол.

— В чем дело, парень? — В голосе Чарли звучали подозрительность и угроза; ясно было — этот человек привык, чтобы ему повиновались.

— Что? Да я из компании «Бонд», ищу Фреда Глэддена.

Тут Лоример услышал, где можно найти Фреда Глэддена, после чего ему пришлось уйти. Обернувшись напоследок, он увидел, как Флавия болтает и смеется с актером, сидящим рядом, и почувствовал сладковатый укол ревности. Кое-чего он добился, но этого было недостаточно — так, сущий пустяк по сравнению с тем, о чем он мечтал.

Он вышел из больничного электрического тепла и неестественно яркого света, окунувшись в жемчужно-тусклую серость чизвикского утра — низко бродившие тучи словно фильтровали свет, лишая его тени, — и сразу же почувствовал гнет уныния, как будто его карманы внезапно оттянули булыжники. Он чувствовал, как внутри него растет слепая злоба на Хогга, и осознал, с некоторой оторопью, что только известие о смерти отца побудило Флавию сказать ему хоть несколько слов. Так Богдан Блок сослужил сыну свою последнюю службу — уже из загробного мира. Это одновременно отрезвляло и вселяло стыд: он выболтал свою новость не раздумывая, но ведь именно такой новостью нужно было поделиться с женщиной, которую любишь, — разве не так? Он был уверен: тень Богдана Блока, где бы она сейчас ни витала, не осудила бы его.

— Спасибо, папа, — произнес он вслух, сразу обратив на себя внимание нескольких любопытных, — я перед тобой в долгу. — И побрел к своей поджаренной «тойоте» почти пружинистой походкой, ломая голову над тем, что скрывается за словами Флавии «слишком сложно, слишком опасно». Сложности можно преодолеть, а что до опасностей — так их в его жизни хоть отбавляй.

Лоример выписал чек на 3000 фунтов и с извинениями протянул его Ивану Алгомиру.

— Запиши мне, пожалуйста, проценты на баланс, Иван. Я выплачу тебе остаток, как только смогу: сейчас у меня на работе нелады с начальством.

Иван сложил чек и с унылым видом сунул его в карман.

— Был бы признателен тебе, старина. Но пока и это поможет. Знаешь, налоговики — как голодные волки, которые гонятся за дилижансом: бросай им куски время от времени, — и, может, спасешь свою шкуру.

Ну вот, влип в очередное неловкое положение по Хогговой милости, подумал Лоример. Сначала он разрушил мою любовную жизнь, а теперь посягает на дружбу.

— Мне жутко неудобно, что все так вышло, Иван. Хочешь, я возвращу тебе шлем?

— Бог ты мой, Лоример, это же всего-навсего деньги. Как-нибудь перебьюсь. Должен заметить, выглядишь ты прекрасно.

Лоример рассказал, куда он идет: на «домашнюю вечеринку» к леди Шерифмур.

— В Кенсингтон, — добавил он. — Гляди-ка, я поменял манжеты.

Лоример приподнял обшлага рукавов своего пиджака, демонстрируя однопуговичные манжеты, впрочем, сейчас расстегнутые. Иван когда-то сказал ему, что терпеть не может манжеты на двух, трех или четырех пуговицах, что они претенциозны и вопиют о бессовестном тщеславии. Манжета есть манжета: она существует для того, чтобы застегивать рукав, а не для украшения.

— Рубашка первоклассная, — похвалил Иван. Лоример заказывал эту рубашку тоже по Иванову фасону: воротник был нарочно чуть скошен, так что уголок с одной стороны лежал чуть неуклюже и неаккуратно. Зато такой недостаток, поведал ему Иван, встречается только у рубашек ручной работы, а какой же смысл носить рубашку ручной работы, если не будет заметно, что это именно такая рубашка? «Только те, кто сам носит такие рубашки, поймут, в чем тут дело, — заверял его Иван, — но ведь, кроме них, тебе и не надо никого принимать во внимание».

Лоример задрал край штанины, демонстрируя синие носки цвета ночного неба.

— Обувь сносная, не более того, — изрек Иван. — Слава богу, хотя бы кисточек нет, но вообще-то я не уверен, что мне нравятся эти американские мокасины. Новые слишком. Но хоть так…

— Думаю, для этого сборища из Сити — в самый раз.

— Разве что. Господи, а это что еще за галстук?

— Это мой школьный. Балкарнский. — На самом деле этот галстук Лоример сшил у своего портного. Темно-синий, с тонкими лиловатыми полосками и почти неразличимым гербовым узором.

— Снимай сейчас же. Я тебе другой одолжу. Школьные галстуки — это для школьников и учителей. Взрослого человека никто не должен видеть живым в школьном галстуке. То же самое относится к полковым и клубным галстукам. Чудовищная безвкусица.

Иван принес желто-зеленый шелковый галстук с орнаментом из крошечных синих паучков.

— Смешной немножко. Но это же как-никак домашняя вечеринка. — Иван оглядел его с ног до головы с дружеским, почти собственническим видом: бывалый рыцарь отправляет своего оруженосца на турнир в Высшее Общество.

— Отлично, Лоример. Даже я не могу ни к чему придраться.