Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова

Эстетический фашизм

Как уже неоднократно отмечалось, формальный метод Мисимы, как и Лимонова, неорганичен, его отличает эклектичность, разнородность, использование фактов и теорий из совершенно разных философских и религиозных систем. Факты эти, будучи привлечены лишь для подтверждения какой-либо авторской концепции, часто приходят в противоречие друге другом. В случае с Мисимой наиболее яркий пример — привлечение для обоснования переселения душ в «Море изобилия» такой «горючей смеси» как идеи древних греков, средневековых богословов и индуистские поверия. У Лимонова, что видно даже по теории «Второй России», таких противоречий гораздо больше. Так, выстраивая для своих «нацболов» идеальное общество будущего по платоновским, а даже больше по спартанским идеалам, Лимонов говорит как о стихосложении (без соответствующих оговорок у Платона), так и о «вкусном мясе», что вряд ли совместимо со спартанским образом жизни. Отрицая подавляющие свободу человека города и проповедуя кочевой образ жизни, Лимонов упоминает БТРы и вертолеты — явные продукты технократической, урбанистической, но никак не кочевой цивилизации. В списке «обязательной литературы» для жителей «Второй России» Лимонов в одном ряду сополагает таких противоречащих друг другу философов, как «евразиец» Лев Гумилев и монархист, правый консерватор, сторонник православия и Византии Константин Леонтьев[351]. Говоря же о личной ответственности человека как перед лицом собственной смерти, так и перед самим собой в качестве морально-этического ориентира, Лимонов «забывает» о такой незначительной детали, как бессмертие души, — кто же в таком случае будет отчитываться?..

При этом творческая манера как Мисимы, так и Лимонова находится совершенно не в области постмодернистской игры со смыслами, где легко можно было бы примирить и не такие мировоззренческие противоречия, — все свои выводы оба писателя делают совершенно серьезно, создавая собственную картину мира. Картина эта, как уже отмечалась, получается довольно архаической…

В уже упоминавшейся статье У. Эко «Вечный фашизм» из сборника «Пять лекций на тему этики», в которой он, отмечая различия между национальными проявлениями фашизма (например, в его германском или итальянском виде) и выводя общую фашистскую теорию, одним из главных свойств фашизма называет как раз синкретизм, соединение в одной системе совершенно различных взглядов. Эко приводит пример подобного эклектизма из истории итальянского фашизма:

«Итальянский фашизм не был монолитной идеологией, а был коллажем из разносортных политических и философских идей, муравейником противоречий. Ну можно ли себе представить тоталитарный режим, в котором сосуществуют монархия и революция, Королевская гвардия и персональная милиция Муссолини, в котором Церковь занимает главенствующее положение, но школа расцерковлена и построена на пропаганде насилия, где уживаются абсолютный контроль государства со свободным рынком?»[352]

При этом подобный эклектизм характерен, как показывает Эко, не только для фашистских движений прошлого века, но и для современных профашистских идеологий — едва ли не в большей степени. Эко приводит в качестве примера идеологию Ю. Эволы[353], теоретика новых итальянских правых, который «смешивает Граальс «Протоколами Сионских мудрецов», алхимию со Священной Римской империей. Сам тот факт, что в целях обогащения кругозора часть итальянских правых сейчас расширила обойму, включив в нее Де Местра, Генона и Грамши, является блистательной демонстрацией синкретизма»[354].

Эко предлагает в данном случае несколько новую трактовку самого термина «синкретизм» — не «сочетание разноформных верований и практик», а «прежде всего пренебрежение к противоречиям», что кажется особенно точным в отношении эстетик Мисимы и Лимонова.

Этот синкретизм оказывается одним из главных свойств фашистских и националистических идеологий. Про национализм Эко пишет: «…нацизм отличается глубинным язычеством, политеизмом и антихристианством…»[355], что как нельзя более точно соотносится с утопическими построениями Мисимы и Лимонова, как раз и основанными на архаических принципах язычества и спорах с христианством.

Здесь можно вспомнить некоторые характеристики, данные Мисимой фашизму в его эссе «Новейший фашизм». В частности, Мисима определяет фашизм как «искусственную форму политического мировоззрения»[356]. Тему искусственности можно трактовать еще и как синкретизм и эклектизм, хотя в своем довольно коротком эссе, посвященном как собственной (навязанной) репутации фашиста, так и историческому экскурсу во времена возникновения фашизма и его сравнению с коммунистической идеологией, Мисима об этом не пишет. Говоря, однако, о столь же «универсальном» (почти синоним «вечного» у Эко), как жестокость и насилие у человека, фашизме, Мисима отмечает его прямую связь с нигилизмом (идущий от Ницше, по Мисиме, нигилизм манифестировался главным образом во фрейдизме и фашизме), апеллирование к религиозности и мифу (а не к науке, как у коммунизма), а также ярко выраженный антиинтеллектуализм. Антиинтеллектуализм этот выражается прежде всего в неотделимости действия от мышления, в их невозможности существовать порознь, а также в неуважении фашистской идеологии тех идей, «которые не могут быть конвертированы в действие»[357]. Так как Мисима, — начавший свое эссе с несколько кокетливого замечания, что о фашизме он знает мало, лишь из редких переведенных источников, но в действительности просто связанный в своем эссе ограничениями по объему, — эти понятия лишь намечает, но не раскрывает, то лучше вернуться к Эко.

Кроме синкретизма, Эко приводит другие общие свойства «ур-фашизма» (термин, применяемый им для обозначения некоего усредненного фашизма). Большинство этих свойств характерно как для Лимонова, так и для Мисимы.

Вторым после синкретизма принципом «ур-фашизма» является по Эко «неприятие модернизма» (у Ги Дебора «фашизм — это технически оснащенная архаика»[358]):

«Как итальянские фашисты, так и немецкие нацисты вроде бы обожали технику, в то время как традиционалистские мыслители обычно технику клеймили, видя в ней отрицание традиционных духовных ценностей. Но, по сути дела, нацизм наслаждался лишь внешним аспектом своей индустриализации. В глубине его идеологии главенствовала теория Blut und Boden — "Крови и почвы"[359].

Отрицание современного мира проводилось под соусом отрицания капиталистической современности»[360]. Это объясняет, почему оба писателя совершенно чужды не только футуристическим описаниям будущего технологического прогресса, но и описаниям современных достижений науки; они или предпочитают первобытное скитание по «Второй России», исключая жизнь в городах как таковую, как Лимонов, или с упоением описывают в своем романе восстание самураев, вооруженных принципиально одними мечами, против вооруженных огнестрельным оружием противостоящих им сил, как Мисима в «Несущих конях»…

Третий принцип — «действия ради действия»: «для ур-фашизма нет борьбы за жизнь, а есть жизнь ради борьбы». Сам термин «Действие» был одним из характернейших для словаря позднего Мисимы. Характерен он и для Лимонова. К тому же определение действия Эко — «действование прекрасно само по себе и поэтому осуществляемо вне и без рефлексии»[361] — может объяснить, для чего герои Мисимы совершали «прекрасное сэппуку», руководствуясь при этом весьма смутно сформулированными политическими идеями и требованиями, а герои Лимонова мечтали нестись куда-нибудь на БТРе в окружении наёмников или расстрелять из автомата посетителей нью-йоркского ресторана уж вообще без всяких на то причин… Оба писателя наиболее красочно и подробно описывают именно борьбу, а не те цели, ради которых эта борьба ведется. Если же цели и описаны, то они («Страна гранатов» и «Вторая Россия») настолько утопичны и нереальны, что вряд ли даже создавшие их писатели верили в возможность их реализации в обозримом будущем. Впрочем, Мисима свою теорию Действия ради Действия возводил к гораздо более древним принципам — философии Ёмэй (Ван Янмина), гласящей, что «знать и не действовать — значит знать недостаточно хорошо; само же действие не подразумевает эффективного завершения»[362]. Можно тут вспомнить и экзистенциалистов, в частности А. Камю, к опыту которого, возможно, апеллировал Лимонов: «…Отныне человек вступает в этот мир вместе со своим бунтом, своей ясностью видения. Он разучился надеяться. <…> Это не устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего»…[363]

Еще одним признаком «ур-фашизма» Эко называет то, что тот «рождается из индивидуальной или социальной фрустрации. Поэтому все исторические фашизмы опирались на фрустрированные средние классы»[364]. Это высказывание справедливо в обеих его частях: индивидуальная фрустрация имела место в случаях обоих писателей (детские психологические комплексы Мисимы, танатофилия и мегаломания обоих), а опирались они при создании своих «личных армий» как раз на фрустрированные элементы общества — молодежь и маргиналов.

В качестве еще одного отличия «ур-фашизма» Эко отмечает его склонность к «новоязу», а точнее — к сознательному ограничению выразительных средств языка: «И нацистские, и фашистские учебники отличались бедной лексикой и примитивным синтаксисом, желая максимально ограничить для школьника набор инструментов критического мышления»[365]. Этим, возможно, и объясняется довольно странная «школьная программа», откровенно говоря минималистическая, которую избирают Мисима и Лимонов для населенцев своих утопических стран.

Еще одним признаком «ур-фашизма» Эко называет неудержимое сфемление стать героем и одержимость идеей смерти:

«Всякого и каждого воспитывают, чтобы он стал героем. В мифах герой воплощает собой редкое, экстраординарное[366] существо; однако в идеологиях ур-фашизма героизм — это норма. Культ героизма непосредственно связан с культом смерти. Не случайно девизом фалангистов было: Viva la muerte! (Да здравствует смерть. — А. Ч.) <…> Герой же ур-фашизма алчет смерти, предсказанной ему в качестве наилучшей компенсации за героическую жизнь. Герою ур-фашизма умереть невтерпеж»[367].

Тяга к (не обоснованной военными успехами) смерти характерна, замечу, для всех национальных фашистских движений, но едва ли не более всего — для румынского фашизма («Легион архангела Михаила», он же — «Железная гвардия»). Так, главный идеолог легионеров К. З. Кодряну, выдвинувший принцип «смертного решения», то есть готовности убить и быть убитым, писал: «Легионер любит смерть, ведь его кровь скрепляет ряды легионерской Румынии»[368]. Также румынским фашистам в полной мере была свойственна «технически оснащенная архаика» — наподобие обращения героев Мисимы к синтоистским духам предков и погибшим героям, ставшим духами (как в тех же «Голосах духов героев»); Кодряну заявлял: «Войны выигрывают те, кто смог привлечь на помощь таинственные силы невидимого мира. Эти таинственные силы — души наших предков, связанные с нашей почвой, которые умерли, защищая эту землю, и ныне связаны с нами, их детьми, воспоминанием об их здешней жизни»[369]. Каждый легионер, например, был обязан носить вместе с нательным крестом кожаный мешочек с «землей предков».

Тема тяги к смерти, свойственной правым радикалам, была прекрасно отрефлектирована Мисимой — можно вспомнить показательный диалог из «Дома Кёко»:

«— Не скажу, что я в точности поверил этому (патриотической, проимператорской риторике. — А. Ч.). Просто подобные фразы дарят мне прекрасные ощущения: чувствую, что мое тело готово растаять, когда я произношу такие сентенции. Фразы, подобные этим, вероятно, то, что ближе всего к смерти. Будучи лидером группы поддержки, я много раз во время исполнения воинственных песен внезапно чувствовал близость смерти — это было чудесное ощущение. Знаешь, бывает, закончишь мочиться, после того как долго сдерживаешься, и все твое тело дрожит — это и есть ощущение смерти.

— В твоем правом экстремизме полно ереси.

— Так оно и есть»[370].

Соответствие воли к смерти фашистскому дискурсу можно считать полным, если вспомнить ту частотность, с которой Мисима употреблял слово «смерть», и концовку «партийных» статей в газете «Лимонка» — «Да, Смерть!»[371].

Подчас излишне поэтичный Ванейгем точно указывает на корни подобной тяги к смерти в тяге к жизни, что психологически точно, на мой взгляд, описывает случаи Мисимы и Лимонова: «Даже мерзкий фашизм является волей к жизни — отрицаемой, обращенной вспять, подобно вросшему ногтю. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти…»[372]

Говоря о теме смерти, надо помнить о включенном в нее мотиве разговора с мертвыми, их влияния на живых — этот мотив, отмечавшийся ранее, также можно соотнести с фашистской традицией. Так, Э. Канетти писал о Гитлере:

«В памяти павших он и почерпнул силу не признавать исхода минувшей войны. Они были его массой, пока он не располагал никакой другой; он чувствует, что это они помогли ему прийти к власти, без павших на первой мировой войне он бы никогда не существовал. <…> Ощущение массы мертвецов для Гитлера — решающее. Это и есть его истинная масса. Без этого ощущения его не понять вообще, не понять ни его начала, ни его власти, ни того, что он с этой властью предпринял, ни к чему его предприятия вели. Его одержимость, проявлявшая себя с жуткой активностью, и есть эти мертвецы»[373].

Следующим принципом универсального фашизма Эко называет культ мужественности: «Поскольку как перманентная война, так и героизм — довольно трудные игры, ур-фашизм переносит свое стремление к власти на половую сферу. На этом основан культ мужественности (то есть пренебрежение к женщине и беспощадное преследование любых неконформистских сексуальных привычек: от целомудрия до гомосексуализма)»[374]. Это высказывание, объясняющее отчасти роль сексуального в эстетических системах Мисимы и Лимонова, нуждается в корректировке: пренебрежение, вообще исключение женщины из сферы эстетически важного присутствует (у Лимонова, правда, с некоторыми оговорками), но гомосексуальность отнюдь не оказывается под запретом (хотя во всех, даже самых «гомосексуальных», книгах Мисимы — «Запретные цвета» и «Исповедь маски» — герои страдают от чувства вины из-за «ненормальности»[375]). Также официально не одобряется, но имеет тайное хождение садомазохизм (связь между садомазохизмом и фашизмом анализирует, например, в своем эссе «Магический фашизм» С. Зонтаг): «Фашизм поддерживает религиозность, которая возникает в результате сексуального извращения, и трансформирует мазохистский характер древней религии»[376]. Возможно, некоторые подобные разночтения объясняются тем, что Эко в данном случае говорит скорее об общей политике фашизма (запрет при тоталитарных режимах перверсивной сексуальности как чего-то анормального и упаднического и вместе с тех излишне свободного[377]), а не об его эстетике (в которой от культа мужественности, силы, прекрасного мужского тела был всего лишь шаг до гомосексуальности). Развивая этот признак, Эко продолжает: «Поскольку и пол — это довольно трудная игра, герой ур-фашизма играется с пистолетом, то есть эрзацем фаллоса. Постоянные военные игры имеют своей подоплекой неизбывную invidia penis»[378]. Этим, скорее всего, и объясняется одержимость Мисимы и Лимонова оружием. Сексуальное желание направляется на армию, как, например, в речах Рема из пьесы «Мой друг Гитлер» Мисимы:

«Армия — это рай для мужчины… <…> В армии все мужчины — красавцы. Когда молодые парни выстраиваются на утреннюю поверку, солнце вспыхивает на их золотых волосах, а их голубые, острые как бритва глаза горят огнем разрушения, скопившимся за ночь. Мощная грудь, раздутая утренним ветром, полна святой гордости, как у молодого хищника. Сияет начищенное оружие, блестят сапоги. Сталь и кожа тоже проснулись, они полны новой жаждой. Парни, все как один, знают: только клятва погибнуть смертью героев может дать им красоту, богатство, хмель разрушения и высшее наслаждение»[379].

Можно также вспомнить мысль, лучше выраженную в «Психологии масс и фашизме» В. Райха, о том, что и «конвенционный», нормальный секс не очень одобряется фашизмом: «Так, на первых этапах преобладает сексуальная потребность, а в дальнейшем начинают доминировать обязательные моральные запреты. <…> Во всяком случае победу естественной сексуальности расценивают как «вырождение культуры». <…> Возвращение естественной сексуальности воспринимается фашистами как признак упадка, похотливости, распутства и безнравственности»[380].

Кроме приведенных выше доказательств из книги Эко, справедливость прочтения творчества обоих писателей в рамках исследования фашистского дискурса доказывает и построение ими многих своих концепций на основе неомифологизма. Фашизм, как известно, при создании собственной эстетики во многом опирался на мифологизм (собственно немецкий, а также арийский), подобное обращение к мифам есть у Мисимы (бусидо, синтоизм, греческая мифология) и у Лимонова («Хагакурэ», культ героя, мужчины-воина и т. д.).

Отмеченное соответствие систем Лимонова и Мисимы признакам прото-фашизма не позволяет говорить об их «черно-коричневой» ориентации (определенной доле признаков, приводимых Эко, творчество обоих писателей не соответствует никоим образом), потому что фашизм Мисимы и Лимонова — это не реальное политическое движение, а, скорее, некое явление в культуре, сродни, например, дадаизму или сюрреализму наиболее радикального толка, то, что привлекало в свое время того же Маринетти и других футуристов. Так, надо помнить, что в своем эссе «Теория новейшего фашизма» Мисима настаивал на том, что фашистом он никоим образом не является, ему лишь создали соответствующий имидж его противники (в основном — прокоммунистически настроенные). К тому же, он отмечал важное различие: японские ультраправые вообще с большим трудом могут быть определены как фашисты, поскольку являются монархистами, а почитание императора есть естественное убеждение в отличие от фашизма, являющегося «искусственной формой политического мировоззрения». Поэтому, настаивал Мисима, японский фашизм можно характеризовать разве что как «квазифашизм» или «опосредованный фашизм»[381]. Да и сам фашизм как «радикальное историческое явление начала XX века» врядли, по Мисиме, может «вторично появиться в той же самой форме»[382]. А Лимонов пишет о том, что следует разделять «фашизм пожилых чиновников, олигархов и офицеров спецслужб» (речь о нашей стране) и «тот романтический фашизм молодой мелкой буржуазии — торговцев, мясников, журналистов и рабочих, который коротко пробушевал в Европе, в частности в Германии и Италии в 20‑е, 30‑е и 40‑е годы»[383]. Но ключевым, видимо, является выражение Мисимы «в той же самой форме». И тогда совершенно справедливым будет отметить апеллирование к некоему эстетическому фашизму (по аналогии с «магическим фашизмом» С. Зонтаг[384]). Можно вспомнить и мысль Ж.-Л. Нанси и Ф. Лаку-Лабарта о том, что эстетический компонент был основополагающим для фашизма: под воздействием нацистского мифа политика эстетизируется, начинает строиться по образу и подобию произведения искусства[385], что позволяет скорректировать приводившуюся идею Беньямина об эстетизации политического и ее окрасе…