Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова

Без знамени

Если эстетическая система Лимонова строится во многом на основе эстетики Мисимы, то многие из тех радикальных писателей, кто пришел в русскую литературу после него, обращается уже непосредственно к опыту Лимонова, вычленяя у него главным образом радикальный дискурс. Случаи эти отнюдь не единичны, дают все основания говорить о радикализме как об одном из основных и, безусловно, одном из самых модных «трендов» отечественной литературы «начала нулевых»:

«Несомненно, в начале 2000‑х годов в российском общественном сознании произошла легитимация ультраправых дискурсов: составной частью культурного — литературного, философского, журналистского — поля (в терминологии Бурдье) стали высказывания и произведения людей, не стесняющихся своих крайне националистических или фундаменталистских убеждений или симпатий к фашизму и сталинизму»[386].

Старшее поколение «радикалов» представлено, кроме Лимонова, его сверстником — Александром Прохановым (редактор газеты «Завтра» и автор скандального романа «Господин Гексоген», получившего в 2002 году премию «Национальный бестселлер»). К. поколению тридцати- и сорокалетних радикальных писателей принадлежат Дмитрий Быков, Александр Гаррос и Алексей Евдокимов (последние — лауреаты премии «Национальный бестселлер» в 2003), а также питерский автор Павел Крусанов (автор популярного романа «Укус ангела», редактор петербургских издательств). К самоназванному направлению «петербургский фундаментализм», возглавляемому Крусановым, относятся писатель Сергей Носов, философ Александр Секацкий и, отчасти, писатель и журналист Илья Стогов (Стогоff). Крусанову, как и Проханову, свойственно так называемое «имперское мышление», ностальгия по сильному, агрессивному государству, но решают они эту проблему в разных культурных парадигмах: так, Проханов апеллирует к империи коммунистического толка, наподобие Советского Союза, тогда как Крусанов следует, скорее, идее некой метафизической империи, культивируемой в духе «альтернативной истории», — в созданной им (в «Укусе ангела») фантастической империи можно найти черты как российского государства прошлых веков, так и византийской империи. Говоря о популярном ныне жанре «альтернативной истории», следует упомянуть другого питерского писателя, также развивающего идею могущественной империи, — уже упоминавшегося Хольма ван Зайчика с его могущественной Ордусью. Само же «выстраивание в России последних десяти лет положительного образа империи как чего-то культурно-великого (передачи Парфенова на НТВ, фильмы "Сибирский цирюльник" Михалкова или "Русский ковчег" Сокурова, рубрики в интеллектуальных журналах типа "Мы в Империи. Империя в нас" и т. д.[387])» было отмечено в последнее время много раз.

В самом масштабном и итоговом на сегодняшний день романе Д. Быкова «ЖД» (2006 г.) идеология России недалекого будущего весьма напоминает футуристические построения Мисимы и Лимонова вместе взятые. Безусловно, Быков совсем не симпатизирует описываемому и, скорее, пытается утвердить некие другие ценности апофатически — важно в данном случае само выделение (одно из расшифровок названия — «Живые души» — имеет очевидную отсылку к Гоголю) архетипических, корневых особенностей русской жизни, справедливых для наших дней. Так, в русской армии офицеры, руководствуясь весьма синтетической философией («Он немедленно вывесил в ней портреты Леонтьева, Шпенглера, Вейнингера, Меньшикова и Ницше и других милых его сердцу истинных норманнов…»), насаждают среди рядовых бойцов культ смерти: «Только мертвый солдат <…> был абсолютным воплощением норманнского духа, ибо утратил личность, на войне излишнюю. <…> Единственное устремление маленькой, некрасивой воинской единицы <…> должно было направляться к гибели, возможно более скорой»[388]. Если до этого идеи напоминали вульгарно истолкованные девизы из «Хагакурэ», то призыв «Умрем за то, что свято! Умрем за то, что чисто! Умрем все! Сталь… сталь входит в тело… блаженство…»[389] напоминает уже гиньольные грезы Исао, одной из главных и навязчиво повторяемых характеристик которого была как раз «чистота». С мотивом смерти связан не только мотив посмертного преображения, но и трансценденции в запредельное: «Ценны вы будете, только когда умрете, рядовой Воронов! Цель каждого истинного воина есть смерть, она же начало истинной жизни, а сейчас вы еще никто, личинка! В мир смерти из вас вылетит прекрасная бабочка и полетит на ледяные цветы Валгаллы»[390]. Свойственен воинам и нарциссизм: «…Нарцисс — юноша, залюбовавшийся своим отражением в воде; истинный воин обязан быть нарциссом, любить себя до дрожи, до сладкого возбуждения»[391]. Молодежи сопутствует эпитет «самоуничтожающаяся», что намекает не только на смерть в молодости, но и на борьбу со «скрипящими стариками»[392]. Казнь даже минимально провинившихся солдат собственной армии сопряжена с тщательно продуманным ритуалом — «в казни ведь важна эстетическая соразмерность», — напоминающим театрализованные убийства в «Стране гранатов». Христианство, например, не в почете у одного из главных персонажей Гурова, проигрывает «самурайской религии» красоты:

«Христианства он не любил уже потому, что оно победило — а в золотом веке никто никого не хотел победить. На деле, если отбросить маскировку и демагогию, это была обычная, хоть и эффективная по своему самурайская религия, учившая не бояться смерти — не потому, что в раю ждут девственницы-гурии, а потому, что это красиво»[393].

А. Гаррос и А. Евдокимов, из книги в книгу довольно последовательно отстаивая антигосударственный радикализм левого, анархического толка, в своем втором романе «Серая слизь» (2005 г.) посвящают несколько весьма сочувственных страниц нацбольному движению. Герой, 24-летний рижский режиссер-документалист Денис Каманин, откровенно заявляя, что «поначалу я воспринимал их (нацболов — А. Ч.) довольно скептически», говорит о причинах своей переоценки. Так, на его взгляд, нацболы были единственной политической силой, отстаивающей интересы русского населения в Латвии и противостоящей латышским неонацистам. Пересказывая историю ареста Лимонова, Денис высказывает любопытное наблюдение: столь жестким преследованиям нацболы подверглись в силу своей яркости — из-за «броских их слоганов и серпасто-молоткастой квазисвастики»[394]. Заявляя, что он «ненавидит и презирает политику», Денис высказывает такие причины неожиданно для него самого возникшей симпатии к последователям Лимонова:

«Просто аргументация моя не имела к политике отношения. Просто, когда заведомо более сильный бьет заведомо более слабого, я не могу не быть на стороне того, кого бьют. Просто, когда по определению агрессивное жлобье (мало отличное по сути в люберецкой качалке и в лубянском кабинете) привычно гнобит по определению виктимную интеллигенцию, что-то не позволяет мне пожать плечами: "Они сами нарывались…" Просто, когда ГОСУДАРСТВО (латвийское, российское — без разницы) с его фискально-карательной индустрией, с его принципиальной неподконтрольностью и безнаказанностью всей своей смрадной кабаньей массой давит несопоставимо малую и бессильную компанию априорных парий, я не могу не сочувствовать последним. Просто, если люди без малейшей надежды на результат и с более чем реальной перспективой потери свободы и здоровья имеют смелость и последовательность ВОЗНИКАТЬ посреди общенационального лояльного коровника, они, как ни крути, достойны уважения хотя бы за смелость и последовательность. Больно уж силы неравны»[395].

Наибольшее распространение идеи радикализма в литературе получили у самого младшего поколения писателей — двадцати- тридцатилетних. И если для писателей-радикалов условно обозначенного нами «среднего поколения» свойственен скорее «государственнический» пафос (в том числе и в его апофагическом изводе, как у Быкова), то двадцатилетние развивают идеи анархизма, напрямую наследуют соответствующим идеям Лимонова. Немаловажен, думается, и имидж либертена, олицетворением которого мог для них являться Э. Лимонов:

«…в результате деятельности Эдуарда Лимонова, Егора Летова, Сергея Курехина, Ярослава Могутина и нескольких других авторов в культурном сознании закрепилось восприятие праворадикальной риторики как части либертарианского эмансипационного проекта. <…> Противоположностью рессентиментного сознания стал эпатаж — эклектическая смесь анархической, нигилистической и либертарианской риторики (свобода употребления наркотиков, сексуальных связей, описание вызывающе жестоких сцен и пр.), который вполне мог сочетаться с праворадикальными, антизападными или антиамериканскими идеологемами»[396].

Так, писатели Сергей Сакин и Павел Тетерский, авторы романа «Больше Бена» (Премия «Дебют» за 2001 г.), строят свой роман во многом по принципу «Это я — Эдичка» (если у Лимонова герой живет в Америке, то у них — в Англии), а героям свойственно мировоззрение вульгарно истолкованного анархо-индивидуализма (взгляды главного героя «Последних дней Супермена», персонажа явно автобиографического, один из действующих лиц этого романа характеризует как «смесь ницшеанства с анархизмом»). Также можно вспомнить последовательно отстаивающего идеи анархии Алексея Цветкого-младшего («TV для террористов», «Анархия non-stop», «Дневник городского партизана» и др.). У писателя и публициста Сергея Шаргунова хоть и есть образы молодых анархистов-радикалов нацбольной, условно говоря, «ориентации» (повесть «Как меня зовут?»), но ему более свойственно развивать другую близкую Лимонову тему (и развивать ее именно в лимоновском ключе), а именно — self-made man. Шаргунов известен также своей публицистической и общественной поддержкой Лимонова и симпатиями к НБП (свою премию «Дебют» в размере двух тысяч долларов он передал Лимонову на партийные нужды). Уход С. Шаргунова из литературы в политику также повторяет вектор личного развития Э. Лимонова.

Симпатии к НБП вообще свойственны молодым писателям — так, из двух финалистов Премии «Дебют» в номинации «крупная проза» за 2002 год один, Александр Кирильченко, автор романа «Каникулы military», — член НБП с 2001 года, а второй, Алексей Шепелев из Тамбова (роман «Echo», повесть «Dritten Reich»), как написано в «Лимонке», «давно сочувствует национал-большевизму и является ревностным поклонником творчества Лимонова»[397]. Кроме того, радикально-революционный пафос в той или иной мере был свойственен писательнице Ксении Букше (в своем романе «Аленка-партизанка» она создает до предела условную модель общественного переворота в несуществующем государстве со столицей в Константинополе) и Денису Осокину (его цикл миниатюр «Ангелы и революция», также получивший премию «Дебют» в номинации «малая проза», написан от лица чекиста, живущего в 1923 году). Можно вспомнить и не столь «раскрученных», как вышеперечисленные персонажи, писателей из «среднего» и «младшего» поколения радикалов: Сергея Кудрявцева («Вариант Горгулова»), Александра Силаева («Братва по разуму»), Дмитрия Пименова («Мутьреволюция»), Олега Гастелло («Последний антисемит»), Алексея Тарасенко («Черный крест») и других. В книге А. Тарасенко, фантастическом романе, этаком трэшевом изводе «Укуса ангела» о будущем имперском величии России, кстати, влияние Лимонова выражено наиболее эксплицитно. Так, в России недалекого будущего произошла протестантская революция под знаменем НБП: «Везде (в захваченном Берлине. — А. Ч.) висят российские флаги — красное полотнище с большими черными серпом и молотом посредине. Вспоминаю тут же, как на автомате: "Россия превыше всего!"»[398]. Россия воцарилась на половине земного шара, а новое общество во многом напоминает построения «Другой России». Отсылкой — через Лимонова — к Мисиме здесь являются театрализованные убийства богатых, которые должны осуществить молодой герой и его товарищи: в этом совмещаются желания как героя «Исповеди маски» (тема «Театра убийств»), так и Исао (убийства ради социального очищения общества). Политический эклектизм в романе зашкаливает, но вряд ли был бы так уж чужд обоим писателям — в России будущего солдаты, герои книги, ходят в идентичной нацистской форме, при этом вся власть сосредоточена в КГБ…

Наиболее последовательно на фоне эклектическо-протестных построений указанных авторов выглядят позиции четырех молодых авторов — Сергея Шаргунова, Захара Прилепина, Натальи Ключаревой и Андрея Рубанова.

Симпатия к Лимонову у Шаргунова имела скорее общественно-публицистический характер (он выступал в прессе в поддержку Лимонова, сейчас сочетает литературную деятельность с политической активностью) и в его произведениях выражена имплицитно, поэтому соответствующие темы имеет смысл скорее перечислить в виде списка, но не разбирать. В поэме (такова авторская характеристика) «Малыш наказан» (Премия «Дебют» за 2001 г.) автобиографическая история о любви героя-студента Всеволода Локоткова к радикальной поэтессе А. Витухновской (в книге — Полине) подана в ключе все того же «Эдички» — герой переживает страсть, сходит с ума от ревности, готов чуть ли не на убийство и самоубийство… Сама Полина если не одержима танатофилией, то уж, во всяком случае, всячески заигрывает со «смертной» эстетикой, а у героя вызывает интерес в том числе и потому, что была арестована (биографическая для Витухновской деталь). При этом оба героя вращаются в радикально-художественной московской «тусовке» — так, например, одно время в этих «адских кругах» становится моден пистолет. Локотков уже с самого детства фантазировал в духе «Эдди-бэби»: «В шесть лет на даче он подружился с Аней, дочкой военного и учительницы физкультуры. И быстро научил, что вокруг — враги, нужна война, власть в стране должна принадлежать лишь ему, а от родителей их деятельность будет скрыта»[399]. Чуть позже, уже подростком, путешествуя с отцом по Ближнему Востоку, Локотков встречает на пляже незнакомого араба и «по-английски стал спрашивать бородача о насилии: о войне, об оружии…». В 15 лет герой уже оказывается вхож в Думу и начинает «заниматься политикой»…

В не менее автобиографической повести «Как меня зовут?» (2005 г.) есть более конкретные отсылки к интересующей нас тематике: есть «революционная партия» НБП (расшифровка — «Ненавижу Большую Политику»), есть ждущий приговора за покупку оружия в Саратове вождь, есть планы молодых революционеров малыми силами взять отделение МВД в каком-нибудь городе (эта идея найдет воплощение в «Саньке» Прилепина) или даже захватить Финляндию и таким образом начать бунт, есть лозунг «квартира — окова, баба — окова», есть «Другая Россия»… Впрочем, все это остается на уровне простой номинации, не более того.

Прилепин, являвшийся активным членом НБП и принимавший участие в партийных митингах и организации «Маршей несогласных» «Другой России», активно поддерживает Лимонова и в многочисленных периодических публикациях, открыто объявляя его своим любимым писателем и учителем[400]. Момент наследования Лимонову Прилепиным подчеркивал, в частности, и Д. Быков в предисловии к третьей и последней на сегодняшний день книге автора — «роману в рассказах» «Грех». Уже в самом начале звучит определение его поэтики: «У нас такой литературы почти не было. Собственную генеалогию он возводит к Газданову и Лимонову — оба в русской литературе одиночки, да и состоялись за границей…»[401] Интересно определяет Быков и «пресловутое нацбольство Прилепина, которым он прославился едва ли не больше, чем текстами (тексты читают не все, а слухи вездесущи)»:

«Представьте себе, в экстремистскую политическую партию можно вступить не потому, что ты по природе подпольщик, заговорщик, реализатор собственных жестоких и тайных комплексов, — а вот именно потому, что тебя переполняет сила и тебе стыдно за ту Россию, которая вокруг тебя. Она рождена быть красивой, богатой и сильной, как ты, а прозябает в нищете»[402].

Нам демонстрируется не просто эстетическая составляющая политической активности, но интенция, схожая с той, что вкладывали в понятие собственной добровольной смерти Мисима и Лимонов, — смерть не от слабости, но от силы, переизбытка жизни, смерти как «моей самой чистой возможности» (Бланшо).

Переизбыток силы также важен. Чуть дальше Быков совершенно справедливо отмечает энергичность, витальность Прилепина и, отчасти, свойственный ему нарциссизм. Все это укладывается в матрицу self-made man — недаром Быков, припомнив «сочинения Лимонова, превратившего свою жизнь в инструмент познания мира и строящего прозу исключительно на фактах личной биографии», перечисляет такие яркие и экзотические эпизоды биографии Прилепина, как работа могильщиком, вышибалой, служба в Чечне (стала материалом для его первого романа «Патологии»)…

Его второй роман «Санькя», популярный и широко обсуждавшийся в идеологически противоположных кругах, — о нацболах (в книге — «эсесовцы», от «Союза созидающих»). Сам Лимонов (Костенко, от настоящей фамилии Лимонова Савенко) на страницах почти не присутствует, потому что сидит в тюрьме за покупку оружия. Но то, что это именно он, не вызывает никаких сомнений:

«Костенко — Саша заметил это давно — очень любил слова "великолепный" и "чудовищный". <…> Чудовищная политика должна смениться великолепным, красочным государством — свободным и сильным. <…> Костенко написал добрый десяток отличных, ярких книг — их переводили и читали и в Европе, и в Америке, на них ссылался субкоманданте Маркос <…>. И пока "союзники" мечтали лишь о том, чтобы сменить в стране власть, гадкую, безнравственную, лживую, Костенко пытался думать лет на двести вперед как минимум. Что-то ему виделось там чудесное. Ах, да, чуть не забыл — не чудесное, а — великолепное и чудовищное»[403].

С явной симпатией описано и само нацбольное движение, в центре которого находится главный герой Александр (Санькя) Тишин: «…Четыре года назад бывший офицер и, как ни странно, философ, умница, оригинал Костенко впервые вывел на площадь толпу злых юнцов, не всегда понимающих, что они делают среди красных знамен и немолодых людей. За несколько лет ребята подросли и стали известны своими наглыми акциями и шумными драками»[404]. Во время одного из митингов, разогнанных милицией, «эсесовцы» громят улицы и при этом разбрасывают цветы — ситуационистская, хэппенинговая природа этого действа очевидна. Выкрикиваемый при этом лозунг «Любовь и война» отсылает к теме уподобления войны и любви у Лимонова. Как и абстрактный лозунг «Революция», он не имеет под собой политической составляющей, ибо главным в «Союзе созидающих» является, как нетрудно догадаться, эстетика: «Это был такой эстетический проект, интересный на фоне воцарившейся тоски и смуты. <…> Все это очень ярко — ваши листовки, ваши речи, ваши крики на площади, флаги. <…> Это не совсем по-русски, не в нашей традиции, но ярко все равно»[405].

Но времена бескровных митингов заканчиваются, «Союз» предпринимает попытку восстания — возможно, из-за крайне жесткой реакции власти на «Союз созидающих» (одного члена партии убивают, героя жестоко избивают, митинги разгоняют с помощью омоновцев…). «Эсесовцы» действуют почти по плану Исао, захватывая ключевые места, при этом, в отличие от Исао со товарищи, никого не планируя убивать («запускаем и разоружаем, — успел сказать Саша пацанам. — По возможности никого не убивать»[406]). Саша с партийцами захватывают базу МВД под городом, чтобы получить оружие, потом берут УВД, которое потом сжигают, и администрацию города, в которой и баррикадируются. В финале телеведущий сообщает, что «попытка захвата нескольких правительственных учреждений в Москве» предотвращена, но «половина страны» в руках «эсесовцев» — захвачено «около тридцати зданий региональных администраций в разных регионах страны»[407]. Впрочем, восстание это явно обречено — подросткам с оружием долго не продержаться против подтянутых регулярных частей…

Дискурс народного восстания, очевидно, крепко связан с бывшей партией Лимонова, потому что приметы участия нацболов в бунтах можно найти сразу в нескольких книгах. Так, в антиутопии, уже хронологически переставшей быть отнесенной в бущущее, Сергея Доренко «2008»[408] правление президента В. Путина (в этой книге, имеющей характер довольно грубого и безвкусного памфлета, ни одни политик или общественный деятель даже не скрыт под псевдонимом) заканчивается угрозой одновременно катастрофического теракта и гражданской междоусобицы, после чего российские власти призывают американские войска, чтобы взять ситуацию под контроль. В воцарившейся анархии Лимонов с членами своей партии захватывают Кремль. В уже упоминавшемся романе О. Славниковой «2017», также условно антиутопическом[409] по своему содержанию, в обстановке общественной смуты на мятежных улицах также бросаются в глаза лимоновцы: по улицам идут «гражданские шествия», а «в переулке подростки, в советских детсадовских синих буденновках (две «н» в книге. — А. Ч.), в кожаных куртках с целыми кольчугами багряных советских значков, с разбегу пинали и валили вякающие иномарки»[410], — тут «лимоновцев» выдает пристрастие к кожаной «униформе» и советской эмблематике (серп и молот на флаге партии).

В ярком и своеобразном романе Н. Ключаревой «Россия: общий вагон» (впервые опубликован в январском номере «Нового мира» за 2006 г.) в условно изображенные наши дни происходит опять же восстание — только не молодежи, а стариков, возмущенных отменой правительством льгот. Они составляют основное ядро, позже к ним присоединяются милиционеры, военные и, разумеется, молодежь. В примыкающих к идущим из Петербурга в Москву старикам явно видны нацболы:

«— Молодой тоже имеет право на смерть! — пафосно изрек юноша чье-то чужое умозаключение, вмонтированное ему в голову партийной пропагандой. — Почему вы думаете, что несовершеннолетние не люди?! Что мы не можем сами осознанно выбирать свой жизненный путь?!

— Эй, не надо мне тут цитат из интервью с "вождем"! — оборвал его Рощин. — Я тебе, вообще, не о том говорю, если ты не заметил»[411].

Личность, скрывающаяся за пресловутым «вождем», не нуждается в уточнениях, тем более что в журнальном варианте, не подвергшемся цензуре (так, вместо Путина в романе уже фигурирует анонимный полковник…), на ее месте значился «Лимонов». Впрочем, даже цензура — неизвестно чья, редакционная или авторская — не скрыла положительного отношения к нацболам:

«И я подумала, а вдруг через сто лет политзаключенных нацболов причислят к лику святых?! Как Николая Второго — тоже ведь никто из современников не мог предположить. Представь, святые великомученики Абель и Лимонов!»[412]

Впрочем, ближе, чем какие-либо конкретные высказывания, к интересующей нас тематике в романе Ключаревой не поддающийся цитированию общий дух — анархического, с плохо сформулированными политическими требованиями городского восстания молодых…

Это же справедливо и в отношении книг Андрея Рубанова, в которых совершенно явно просматривается апеллирование к Лимонову. Герой, кстати, носящий идентичное авторскому имя, не только признается в любви к писателю Лимонову (в романе «Сажайте, и вырастет» герой прячет деньги в книге Лимонова, в книге «Великая мечта» — читает унывающему другу отрывок из «Эдички», книги, входящей в состав «отборных книг, наших книг», относящейся к «текстам, выученным едва ли не наизусть и цитируемым при всяком удобном случае целыми абзацами»[413]), но и строит жизнь по образцу Лимонова и его персонажей. В «погоне за редкими и сильными эмоциями» («Великая мечта») он, подобно персонажам Мисимы (Сатоко признавалась, что «хочет попасть в тюрьму», Исао «был недоволен тем, что сейчас не имеет никакого отношения к тюрьме», а Макико «царила» в тюремной атмосфере[414]), мечтает о небольшом тюремном заточении:

«Мои мысли постепенно оформились в нечто вроде плана. Я предполагал нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго, — например, на полгода, — чтобы ознакомиться и понять саму тюрьму и преступную идею. А потом — мрачно ходить среди людей, излучая загадочную силу и тайну!..»[415]

Когда же его действительно сажают, то герой начинает усиленно работать над собой, развивая тело и дух (так, описания его физических упражнений и пассивного быта других сидельцев почти буквально воспроизводят соответствующие пассажи из мемуарных книг Лимонова «тюремного периода»). Хоть, надо отдать должное Рубанову, его герой и переживает дни отчаяния и отнюдь не постоянно радуется пребыванию в тюрьме, в итоге, однако, перед нами сложившийся self-made man, похожий, как единокровный брат, на прилепинское альтер-эго — «суровый человек», «ницшеанский чувак»… Кажется, уже в отношении тройки Прилепина, Рубанова и Шаргунова, талантливых и популярных self-made men, можно говорить если не о течении, то о весьма значимой и энергичной тенденции в российской литературе «начала нулевых»…

О том же, что вся литература радикального толка испытала на себе в той или иной степени воздействие идей Лимонова, говорят и недавние сборники «Поколение "Лимонки"» и «Последние пионеры»[416], в которые вошли произведения как ассоциируемых с нацболами авторов, так и авторов, не примыкающих напрямую к «нацболам», а также миниатюры «вождя» (к первому сборнику он написал также и предисловие). В этих сборниках можно встретить рассказы С. Шаргунова, А. Козловой, А. Цветкова, А. Витухновской, И. Денежкиной, В. Емелина, Д. Пименова и других.

Радикализм лимоновского толка характерен и для критиков и публицистов молодого поколения — Михаила Вербицкого, Льва Пирогова, Дмитрия Ольшанского, того же Сергея Шаргунова, Анны Козловой (до ее отказа от критики ради собственных произведений[417]) и др. Вне непосредственно писательской среды радикализм стал заметным явлением в современной философии (Александр Секацкий, начинавший с Лимоновым Александр Дугин) и публицистике (Дмитрий Быков, Александр Проханов, Захар Прилепин). На издании радикальной литературы разных толков и изводов специализировался несколько лет назад ряд модных издательств: «Гилея», «Ультра. Культура», «Ad Marginem», отчасти петербургские «Амфора» и «Лимбус Пресс».

В виде простого перечисления список радикальных писателей и их идей представляет собой крайне дискретную картину, а соседство идей сторонников империи и анархистов, радикалов крайне левого и крайне правого толка вызывает как минимум удивление. Это, однако, легко объяснимо.

Само обращение к теме империи (и элементы новой государственности в поздних, «тюремных», работах Лимонова) таких писателей, как Крусанов, Проханов и Хольм ван Зайчик, на фоне анархических по большей части симпатий их последователей не должно вызывать удивления, как и сам тот факт, что «сегодняшний революционер-потребитель потребляет слишком разнообразный продукт: и правый, и левый, и коммунистический, и фашистский, лишь бы радикальный, — и с одинаковым аппетитом»[418]. Так, еще Ж. Бодрийяр писал о том, что Система сознательно допускает различные протестные движения, для того чтобы наиболее мятежный контингент «выпустил пар», участвуя в акциях этих движений, и Система могла и далее функционировать без угрозы серьезных потрясений. М. Хардт и А. Негри в своей «Империи» несколько конкретизировали эту мысль, утверждая, что имперская идея в таком случае ничем не отличается от анархической, важен лишь ее «антисистемный» по отношению к современному капиталистическому государству характер…

«Правая» и «левая» политические идеологии у радикалов вообще имеют тенденцию подменять друг друга — вспомним «партийные установки» Лимонова, привлекавшего в качестве «культурных героев» национал-большевизма с равных успехом как правых, так и левых. Это присутствует в интенциях самих «революционеров», как о том сказано у Мисимы: «Скорее бы революция! Иминиси не знал, чего он хочет — левой революции или правой. Хорошо, если бы революция привела его, жившего за счет фирмы отца, на гильотину»[419]. Это смешение вообще характерно для Японии середины прошлого века — так, А. Моррис, автор, между прочим, исследования «Национализм и правое крыло в Японии», замечает: «Я понимаю, что дихотомия «левых-правых» в японской политике особенно проста, там обе крайности имеют между собой много общего, и люди часто переходят «справа налево» и наоборот»[420]. И особенно это смешение проявляется в симулятивно-медийном мире современной российской политики[421]. Происходит это, как и мода на традиционализм и анархизм, тогда, когда «вера в либеральные, демократические ценности оказывается подорвана коррумпированными и/или бюрократическими властными институтами»[422] и когда, как, например, в Германии 30‑х годов, основными чувствами в обществе становятся тревога, состояние заброшенности, рессентиментные переживания. В этом психологическом состоянии общества, дополненном социальной неустроенностью, сломом эпох и политическим кризисом, члены этого общества жаждут прежде всего восстановления как властной, так и ценностной «вертикали». Эта вертикаль видится чаще всего в прошлом, в его имперском величии. И тогда на место подвергнутого вытеснению, как бы «зачеркнутого» нынешним режимом прошлого приходит компенсаторный, приукрашенный образ былого величия. Отсюда идея империи, отсюда же и национализм (так как для объяснения нынешнего упадка страны нужны внешний «враг», чаще всего в лице другой страны, и консолидация общества, чаще всего по национальному признаку). Иногда же поиск старых, «верных» ценностей заводит еще глубже в прошлое — в архаические периоды задолго до становления империи и вообще какого-либо государства:

«Хотя даже кризисы идентичности протекают по известному сценарию, их первым результатом является утрата предсказуемости поведения затронутых ими индивидов или институтов. Ценности, которые раньше направляли их действия, устаревают; реакцией на новую ситуацию может стать пассивность либо лихорадочная активность. Парадоксально и тем не менее верно, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более архаичным и примитивным ценностям: поскольку «я» отвергает непосредственно зримые структуры самости, при этом не переставая нуждаться в самости, опасаясь остаться всего лишь абстрактной функцией идентификации, его выбор начинает определяться более старыми структурами»[423].

Такое состояние характерно как для Японии времени Мисимы (проигранная война, американское влияние в политике, в культуре — усиливающееся европейское влияние в культуре), так и для России времени Лимонова (смена политических режимов, социальные катаклизмы, локальные вооруженные конфликты, в культуре — конец всевластия постмодернизма). Этим объясняется как национализм Мисимы с начала 60‑х годов прошлого века, его ксенофобские настроения по отношению к иностранцам, воззвания возродить древнюю, самурайско-императорскую Японию, так и составляющее «национал» в названии партии Лимонова. Отсюда же обращение обоих писателей к неомифологическим моделям репрезентации.

Что же касается обращения к идеям радикализма писателей молодого поколения, то конкретный политический окрас становится не так важен, как сам акт радикальной негации, в качестве оформления которого вполне подходит эклектическая идеология Лимонова:

«Если прежде "нигилизм" был отрицанием неких конкретных ценностей, присущих данному мироустройству и обществу, которые следовало уничтожить во имя других ценностей, собственно и толкавших на этот бунт, то его современные формы тяготеют к бунту в чистом виде, к иррациональному мятежу, восстанию "без знамени"»[424].

И модность «революционного» тренда здесь играет отнюдь не главную роль:

«Похоже, что и для Букши, и для ее литературных сверстников революционная ориентация — скорее все-таки поза, чем политическое убеждение. В отличие от своих не менее радикальных предшественников Лимонова и Проханова они не настаивают на необходимости настоящей диктатуры пролетариата. Их скорее привлекает внешняя, эстетическая составляющая анархизма. Молодая литература только рядится в красноармейскую шинель…»[425]

О правильности подобных суждений свидетельствует и то, что мода на радикальную литературу в последние год-два сходит на нет, а те же молодые критики и публицисты писали в это время о приходе некой качественно новой литературы — «нового реализма» (Сергей Шаргунов), «постинтеллектуализма» (Лев Пирогов) и т. д.