Буратино

Глава 28

Меня отпустило только утром. С момента, как я услышал на хуторе про ожидающий меня погреб и очередное превращение в "шёлкового", так зажало... Я ходил, делал, убивал, увязывал, упаковывал... Все как в тумане. Как через стекло.

Нам просто повезло: и в том, что я углядел объезд в леске вдоль края болота. Не дорогу - просто относительно сухую, относительно ровную полосу земли, по которой мы и объехали деревню. И в том, что то, пока объезжали - стадо пригнали, причём с другой стороны деревни. А когда мы выбрались-таки на дорогу, над подожжённым мною хутором уже стоял столб дыма. И селяне побежали туда. Очень повезло, что мной завязанная упряжь продержалась часа два. Потом приходилось слезать и перевязывать заново. Я теперь понял почему кони, упряжка - мужское дело. У меня просто сил не хватало затянуть, например, те же гужи, намертво. Силёнок в ручонках. Очень повезло с коньком - был бы другой...

Странные люди эти попаданцы: как-то у них все... Разницу между русской и английской, к примеру, запряжкой не понимают, а туда же - предков учить. А объяснить почему чисто постромочная упряжка тут не годится? Да ну их...

Когда видел просвет над головой - засекал Полярную звезду. На первой же развилке поворачивал в ту сторону. Дважды приходилось возвращаться: один раз выехали к спящему хутору, другой - чуть не въехали в болото. Развернуть телегу на ночной лесной дороге... Вам фуру с прицепом когда-нибудь приходилось разворачивать на старом Арбате? "Маленькие дворики подметают дворники". Подмести - подмели, а проехать как? А парковаться среди идиотов не приходилось? Ну и не надо.

Ночного леса я не боюсь. Вот такой я идиот городской. С детства вбито - страшнее человека зверя нет. Бывало, даже уходил в лес поглубже чтобы не нарваться ненароком. Ну и дурак. Лес... - это лес. И укроет, и накормит, и... нарвёшься.

Как начало светать - конёк вдруг встал. Начал назад пятиться, ушами машет. Я пригляделся - впереди на дороге волк. Говорят, некоторые люди волка с собакой путают. Можно спутать. Если не видеть, не слышать, не чуять. В тулуп с головой завернуться. Здоровенный волчара сидит на дороге и смотрит. Зверь лютый. Я с телеги слез и вперёд коня вышел. Как был - с одним дрючком. Сумерки утренние, сбоку туман подымается, тихо так. И - тёмный силуэт. Огромный. Тёмное в тёмном. И в этом тёмном на тёмном - глаза жёлтые. Ага, расскажите кому что волки летом сытые, что в одиночку они на человека не нападают... А потом встаньте вот так - на два шага, глаза в глаза... Минут пять мы друг на друга смотрели. Долго.

Потом сзади ветерком утренним пахнуло. Волчара ко мне потянулся, принюхался, поднялся и... ушёл. Не отпрыгнул, не трусцой убежал, а так... шагом. Спокойно, уверенно. Самодостаточно. Вот кто тут венец. Если не творения, то пищевой цепи - точно.

У меня только сил и хватило - конька с дороги на какую-то луговину в туман свести, выпрячь, к дереву привязать по-свободнее, чтоб мог травку щипать. И тут так проняло... Только и успел дрючок свой в зубах зажать - чтобы в крик не заорать. От всего, что было. От убитых кыпчаками моих "убивальников". От убитого мною кыпчака. Насильника болотного. От Марьяши, мною битой и мною же изнасилованной. От зарезанных мною. От деда и его мёртвых внучки и внучка, от невестки беременной, от добротно построенного и сожжённого мною хутора... От ожидания погони и ощущения опасности. От этого серого царя зверей. От всего... Как же мне плохо, как же я в этом мире...

Кто ж это сказал насчёт "не стоит даже одной слезы ребенка"? А я убил. Детей. Двоих. Зарезал. Косой. Косами. Выкосил. С их папой-мамой, бабушкой-дедушкой...

А как насчёт плетей на собственной спине? Ни за что, просто чтоб знал своё место. Для профилактики. Тоже - "не стоит слезы"? Так и "не стой". Займи своё место. В ряду сельскохозяйственных орудий, раздел - "орудия говорящие".

Можно сказать: "все так живут". Я - не все. Я - единственный. Каждый человек - уникален. И те, которых я зарезал - тоже. Только я их в товар превращать не собирался.

Можно сказать: "они так живут. У них так принято. Это их обычай. Исконно русский. А ты здесь - чужак. Со своим уставом в чужой монастырь...". Сказать можно. Живут? Эти - уже не живут. У них такой обычай? Исконно русский? Значит -- не будет. Ни русских, ни Руси. И всю такую Россию - ... выкосить. Как в Библии сказано -- до четвёртого колена. Чтобы ни одна гнида... ручки к моей свободе протянуть... - даже и помыслить не могла.

Потому что у меня другой. Обычай. Я - человек свободный. Все. Таким и помру. Придётся им свои обычаи менять. Или -- сдохнуть. Выкошу.

Пусть. Не хочет? Заставлю. Не умеет? Научу. Или зарежу. Между собой - как хотите, предки мои. Хоть захлебнитесь в этом своём этнографически-средневековом кровавом дерьме. Но меня... резал и буду. Начисто. Под корень. По всей "зоне поражения". Куда дотянусь. Косой.

Можно сказать: "Но их можно понять. И простить, пожалеть."

Можно. "Война и мир", князь Андрей Болконский графу Пьеру Безухову о юной Наталии Ростовой: "Я говорил, что могу понять падшую женщину. Я не говорил, что могу простить".

Понять могу. Пойму и зарежу. Меня в рабство... через ваш труп. Будет труп - буду жалеть. Жалеть, понимать, прощать... После трупа. Не раньше.

И не надо мне изображать из себя туземца. Это не мания величия. Просто "Волкодав прав, а людоед - нет". А мне все эти... "людоловы" - как людоеды. Резать. Под корень. И пусть этот мир прогибается.

Так-то оно так... Но звук, с которым коса входит в человеческое тело, ощущение на руке, когда проталкиваешь косу вглубь, скрип лезвия по костям, как оно, теплое, живое еще, дёргается на косе, а ты его ведёшь... Снова зубами в дерево берёзовое, в дрючок мой. Чтоб не завыть, не заорать...

Милые добрые хозяйственные селяне, захотели чуть подзаработать. Обычное дело, ничего личного. Платочек там невестке новый справить... Резать, в куски рвать. Мне моя свобода дороже ваших платочков. Всей вашей... требухи. Вместе с жизнями и бессмертными душами. Убить меня можно - переделать нельзя.

Ага. А ты сам-то по себе не заметил, как ты сильно изменился? "Все что нас не убивает - идет нам на пользу". Какая-то у тебя польза... сильно сволочная. Кровавая. Правильнее сказать: все что нас не не убивает - нас меняет. Сильно ты изменился, Ванечка. Волкодавом становишься, душегубом. Помнишь, как твоя коса сквозь мягкие кости черепа внучека проходила? И ничего? Ни угрызений, ни кошмаров?

Изменился. И еще буду меняться. Сам. Как сам сочту для себя необходимым. Надо - озверею, покроюсь шерстью, буду бегать на четвереньках. Но воли своей - никому не отдам.

Хорошо говоришь, Ваня. Красиво. Убеждённо. Только как-то оно будет...

Уже до вечера меня снова ткнули в мою слабость и малость в этом мире. Здесь ты - никто и звать тебя - никак...

Когда солнце поднялось и прогрело поляну, я смог выпустить свой дрючок. Хорошее дерево попалось - не расщепился и не измочалился. Только отпечатки зубов на одном конце остались. Туман поднялся, речка какая-то. Пока возился с костерком, кормил горяченьким Марьяшу, снова увязывал и запрягал - дело уже к полудню. Проехали мимо места, где волк перед рассветом стоял, еще немного лесом и выкатились к селищу.

Граф Игнатьев в своих записках во время русско-японской войны отмечал, что в Маньчжурии даже деревни все огорожены стенами. Невысокими, глинобитными. Но в зимнее время при тамошних морозах русская шрапнель эти стенки не пробивала.

Здесь у меня шрапнели нет, а на Руси все селения тоже в стенах. Не глиняных, конечно, - деревянных. Разных высоты, плотности, конструкции. В данном конкретном случае - ни рва, ни вала. Частокол из заострённых брёвен в два роста. Не сильно крепкая крепость. От малого ватажка, может, и отобьются. От большого - вряд ли. Про дружину княжескую и разговора нет. Такие стены ставятся больше от зверя - от лис да хорьков. Чтоб кур не воровали. А больше - от своих. Чтоб собственная живность не ушла.

Для чего Великая Китайская поставлена? Для защиты от кочевников. Кочевники пришли? Караулы только ворота держат - перелазьте где хотите. Но... коней не перетянуть. А много степняк без коня навоюет? А и навоюет - как назад? Ни хабар, ни полон... Главное - скот угнанный в степь не перетащить. И от своих очень помогает. Мало кто голым да пешим побежит из Поднебесной в Степь.

Мда... Ватажок взять может. Но - не объехать. За деревней на речке видно брод. Мне бы на ту сторону... Можно. Но только через ворота. Ворота открыты. Но в воротах - воротники. Стража. Местные ополченцы в каких-то... тигелях? Пока я соображал, конёк уже на открытое место вышел, нас заметили. Поворачивать? Совсем худо будет... Вообщем, дотащились до ворот. Дальше, как положено, допрос с досмотром переходящий в тоже самое, но - "с пристрастием".

Ни слова неправды. Десятник подходит. Ну и морда лица у него... Хоть прикуривай.

-- Откуда?

-- Оттуда. Из-за Десны. Попали под поганых. Всех порубили, мы вот вылезли.

-- А конь?

-- Поганые хутор сожгли. Всех вырезали. Вот - подобрал. На сгоревшем.

Что хутор половцы сожгли - правда. А что подобрал на другом, который сам же и запалил, - уточнять не обязательно.

-- Значит не твоё. А много тут чего. И конёк добрый. Мне в хозяйстве в самый раз будет.

Так. "Грабь награбленное" в исполнении стражников 12 века.

-- О, да здесь и баба есть. А бабёнка-то ничего.

Никогда не буду путешествовать с женщинами. Особенно - с красивыми по местным меркам. А он ей уже и губы раздвинул - зубы смотрит. Даже на хуторе дед так не делал. Марьяша молчит, только глазами моргает. Глаза у неё... Ничего она не понимает. А мужик уже и тулуп поднял. Рубаху у неё на груди оттянул.

-- Ишь ты, какое богачество. Мне как раз и батрачка к коню нужна.

У меня снова бешенство подступает. Аккуратненько так дрючком руку его подцепил.

-- Руки убери. Это боярыня Марьяна Акимовна, дочь смоленского сотника Акима Рябины, жена вашего черниговского боярина Храбрита Смушковича.

-- Чего? Ты, бл... сопля, в меня палкой?! Я тя в бараний рог...

Вот тебе и "пусть прогнётся". Сейчас меня с телеги собьют и будут пинать. Долго и больно. Тут еще один из стражников вступил:

-- Не ори (десятнику). Какого такого Акима Рябины дочка? (это мне)

-- Акима Яновича. Сотника лучников в дружине смоленского князя Ростислава Мстиславича.

-- Ивашко! Да чё ты слушаешь! Да брехня это все! (это десятник возражает) Какой сотник? Не знаю никакого сотника. Тут полная телега барахла и баба мягкая. Слышь, мужики. Тихонькая. Безотказная. Заводи в ворота и ко мне на двор. И вечером - всех в гости прошу.

-- Сказано - замолчь. Ты в на Угру ходил? А меня там смоленцы стрелой пробили. Насквозь. После боя пошли стрелы свои по полю собирать. Меня хотели дорезать и стрелу вырубить. Сотник их не дал. Расщедрился и велел наконечник обломать и стрелу вытащить. Так что я ему жизнью обязан. Сотнику смоленских стрелков Акиму Рябине. Так что, дочка его поедет куда ей надобно безо всякого ущербу. Ещё чего вякнешь? (последнее - персонально десятнику).

Ответом было всеобщий ропот под названием "дык мы чё? Дык мы понимам". Неожиданный заступник подхватил моего конька под уздцы и пошёл в ворота.

-- Эта... Марья. Чего с ней?

-- На болоте воды хватанула. Но жар вчера кончился. Просто ослабела сильно.

-- А куда ты её тянешь?

-- К отцу её. У него на Угре хутор.

-- Вот что, малой, переночуете сегодня у меня. Дорога неблизкая, баба больная. Отдохнёте.

Подворье небогатое, выскочила женщина, по виду - татарка. В смысле - половчанка. Начала ругаться на мужа по-половецки. Она, видно, думала, что я по-половецки не понимаю. А я, спасибо Фатиме покойной, понимаю. Но не все. Когда я влез с уточнением какой именно продукт производства шелудивой кобылы есть наиболее достойная пища для пропитания её мужа, - она... замолчала. Но Марьяшу подхватила. На пару с ней отвели болезную в дом. Когда вернулся - мужик с удивлением рассматривал мои узлы на упряже. Только головой качает. Конечно, ему чудно. На одном ремне и морской простенький, которым концы на яхтах вяжут, и хитрый "гаремный", которым Фатима непослушных наложниц успокаивала...

Я и не распаковывался. "Заступник" позвал меня в кухню, бражки жбан достал. Его жена, было, рот открыла... и закрыла. Не дело бабе мужа при посторонних окорачивать. А вот уха сварена у неё - объедение.

Мужик начал рассказывать, я наворачивал за обе щеки и слушал обычную для "здесь и сейчас" историю.

Жил-был парень молодой. Оставил он отца с матерью и пошёл мир божий посмотреть. Дошёл до Новгорода-Северского, это тоже на Десне, только выше, и попал в княжью дружину. Сперва конюхом, потом отроком, потом гриднем. Парень был не дурак, здоровый и ловкий. В начальники не лез, но своё дело знал. Ходил с князем Святославом Ольговичем, которого упорно называл "Свояком". Я сперва сдуру решил, что они и вправду родственники-свойственники. Потом дошло. И вообще, мог бы сразу догадаться - где князь, а где конюх.

Был Ивашко в бою у Надова озера, когда изменившие присяге кияне, ударили в спину черниговским и северским полкам. Боя, после которого у Свояка брат и племянник попали в плен к Изе Волынскому. Свояк тогда выскочил. И Ивашко с ним. А потом, клявшиеся в любви и дружбе Давидовичи Черниговские предали Свояка. Была осада Новгорода-Северского черниговцами и подошедшими из-за Киева берендеями. Был жестокий, но неудачный штурм. С последующим, как здесь принято, полным выжиганием и разорением окрестностей своими же соседями-черниговцами.

Ивашко начал плакать, вспоминая, как стоял на городской стене, а вокруг по всему горизонту серого осеннего утра стояла сплошная дымовая пелена от горевших весей. Там у него погибла... женщина. Любимая. Вместе с маленьким сыном. Не захотела убежать в город - "свои же - что они мне сделают". Изобьют, изнасилуют, зарежут, кинут в огонь. Вместе с сыном. Ничего особенного - такой здесь обычай. Нормальный русский, исконно-посконный.

Потом был страшный, бедственный исход из Новгорода-Северского. Зимой, с обозом, полным баб и детей. С трёхтысячной конной дружиной Изи Черниговского за спиной. Ивашко вспоминал, как изо дня в день сдерживали передовых Изиного войска, сходились, рубились, позволяя обозу отойти подальше. Уже не ради своих, убитых, сожжённых. Ради таких же семей других гридней. И откатывались, теряя друзей, товарищей боевых, когда подходили основные силы черниговцев.

Свояк перехитрил Изю. Увёл-таки людей своих. И довёл к Корачеву в верховьях Оки. Там, в середине января, в лютые морозы, заманил, поймал-таки черниговские дружины. Разметал их по лесу. Но силёнок маловато - сам зажёг Корачев и ушёл. "За лес, в вятичи". В маленькие голодные глухие лесные деревушки. С толпой женщин, детей, раненых.

Казалось - все. Скис князь. Будет теперь туда-сюда бегать, хлебушка выпрашивать. И помрёт тихонько, где-нибудь в лесной избушке. Но... Бешеная кровь "Гореславича" покоя не даёт. Свояк предложил Долгорукому Киев. То, что Киев не его - плевать. То, что в Киеве сидит Изя Волынский - плевать. "Оно моё потому что "лествица". Старший брат был Великим Князем - помер. Средний был - постригли в монахи. Теперь моя очередь. Уступаю. Мономах сел в Киеве не по старшинству, не в очередь. Я среди "Гореславичей" - старший. Кончим вражду, признаю от всего своего рода твоё старшинство. И сыну твоему Ивану отдаю половину земель своих вместе с Курском. То, что это тоже уже не моё - плевать. Отдаю прямо сейчас. Давай попинаем их, нехороших".

Гоша купился. Хотел, мечтал купится и купился. Сын Иван, правда, помер, ну да не беда - у Долгорукого скамейка запасных длинная. На сороковины Ивана съехались на Москва-реке - обговорили все. И Ивашко там был, мед-пиво пил. По усам текло и в рот попадало.

В ту же весну, тому уже лет тринадцать назад, был поход на Угру. В Киеве - Изя Волынский. У него с киевлянами - "вась-вась". А у Свояка с киевлянами... Любовь до гроба - кто кого первого уложит. Брат Изи, Ростик, нынешний Великий Князь Киевский сидел тогда в Смоленске. "Сидел... Не в смысле - СИЗО, а в смысле - "на столе". Не в смысле - "свинья", а в смысле - князь. Факеншит! Ну как же тяжело этих предков понимать.

У братьев - братская любовь в полный рост. Чуть Изю пинать начинают - Ростик из Смоленска к Киеву с дружиной лодиями по Днепру скатывается. И быстро поспевает. Укоротить смоленских - волынцам в Киеве крылышки по-обрезать. Тогда начнёт Изя Волынский киевских и черниговских прижимать - денежку выдавливать. Начнётся брожение и несогласие. А там и до Изи Черниговского можно добраться будет.

А еще Свояк не забыл, как, после изгнания его из Новгорода, его схватили по дороге в Смоленске и "стерегли" в монастыре. Чтобы с его старшим братом, в то время князем Киевским - легче разговаривать было. Пока новгородцы в Новгороде, тоже в монастыре, держали тоже в заложницах его жену.

Свояк тогда прошёлся по восточной части Смоленской волости от души. Как черниговцы под Новгород-Северским. Все что можно - сожгли и разграбили, добычи хорошо взяли.

А вот на отходе их догнали. Не трудно взять - трудно унести. Смоленцев было много, но так - посельщина-деревенщина. Однако Ивашкина сотня уже почти у рубежа попалась. Стрелки смоленские подошли. Двух залпов лучников хватило. Ивашку стрелой с коня сбило. Пока валялся без памяти, пришли смоленцы стрелу вырубать. Но сотник их, Аким Рябина, запретил дорезать раненого. Вернее всего, для обмена пленных на захваченный полон. Расщедрился сотник и велел стрелу сломать, а раненого перевязать и к пленным отвести.

Тут я несколько не понял насчёт щедрости и "стрелу вырубать", но переспрашивать не стал. Что Гаагская конвенция здесь... не наблюдается - и так понятно. А детали - потом.

Ивашко выжил, обменяли его, вернулся к своему князю. Потом был бой на Малом Рутеце. Гридни двух братьев, двух Давидовичей, Владимира и Изяслава, и те и другие - черниговцы, рубили друг друга во славу князей своих. Люди Cвояка, северская дружина и его же черниговцы, и Ивашко в том числе, бились рядом. Владимира подняли на копья, люди его побежали. И Свояковы побежали. Снова ранение. На этот раз мечом в голову. Снова выжил. А вот возвращаться... К службе негоден по причине сильных головных болей. Списать. Свояку... не того. Тогда - домой, на родную Черниговщину. Где в каждом городке - кто-то из тех, кто его рубил, кого он рубил. Кто его жену с сыном в огонь метал...

В Чернигове сидел князем тот самый Изя, против которого Ивашко и дрался. Так что поковылял раненый воин в свою родную деревню Сновянку. Где мы и сидим. На реке Снов. Хорошее название: "Река снов". Их тут рубят, вяжут, плотами сплавляют. Сны лесные. Никогда про такую речку не слышал, а вот - чуть голову у брода через неё не оторвали...

Ивашко где-то выкупил полонянку-половчанку. Злую, старую, страшную, но, как оказалось - хозяйственную. Отец с матерью умерли. Дом ему остался. Хозяйства большого не нажил. Вкуса к крестьянствованию у него никогда не было. Детей нет. Небогато. Но в рот положить есть. Пить вот с тоски начал. Вот так и живёт. Когда Изю Черниговского два года назад из Киева кышнули, Свояк снова в Чернигове сел, Ивашку поставили в селе... чем-то вроде коменданта. Или - военкома. Так что в селе его хоть и не любят, а кто любит чужаков, а этот, хоть и свой, а столько лет неизвестно где, но... прислушиваются. А тут услышал знакомое имя, вспомнилось как тринадцать лет назад чуть не зарезали раненого...

Мужик принял крепко, но про дороги успел рассказать. Оказывается, я со своим представлением о географии родного отечества, чуть не угробился. Снова довлеет мне вбитое в двадцатом веке. Схема дорог центральной части России, привязанная к Москве. С Минским и Симферопольским, с Ленинградкой и Владимиркой. Радиально-концентрическая паутина. В центре паук - Москва. В середине паука - свой паук. Кремль. Все что попадётся, он по ниткам-паутинкам в себя тянет. А потом оттуда... всякое проистекает. Русская матрёшка называется.

А здесь Москвы нет. То есть - уже есть. Река. И поселение на ней. Зовётся Кучково. А дорог к ней нет. Ни шоссейных, ни железных. Как и к любой точке в этом мире. Все держится на реках. Вот как на этом, ранее мне неизвестном, Снове. И люди живут у рек. Вёрст 10 от реки - максимум. Больше - либо по притокам, либо по озёрам. А все дороги - либо вдоль рек. Чтобы и в ледоход, и в ледостав ездить можно было. Либо ветками коротенькими от рек - по населённым местам. Либо на волоках. Все.

А я, дурак-дураком, пёрся на север в непроходимые леса. По Полярной звезде.

А в реале - шуметь-то шумит. Но совсем не забавно. Брянска нет. Есть Дебрянск. Потому что - "дебри лесные". На той же Десне и сильно к востоку. А вот леса - те самые. "Абзац колесному транспорту" называется. Помните как смеялся Чингачгук, когда увидел что гуроны тащат в лес лошадей с дочками английского офицера? Правильно - беззвучно. Здесь - аналогично. В смысле леса. Только я еще глупее - я туда на телеге собрался. Говорил же - на Руси не ездят, а ходят. По этим лесам - только пешком. Сплошной Старый Арбат. В смысле - пешеходная зона.

И еще. Илья Муромец, конечно, там и гати клал, и мосты ставил. И Соловья-разбойника с выбитым глазом в Киев возил. Только соловьёв там еще много осталось. И не все - пташки.

Посреди пьяного трёпа, географизма с мемуаризмом и прочего в стиле:

вдруг трезвый, пристальный взгляд в глаза:

-- А я тебя узнал.

-- ???

-- Ты Касьяна-дворника пасынок. Два года назад с Касьяном был. Изменился ты сильно, вырос. Ты не боись - я никому. Как он? Касьян-то?

Ну я и... попал. Влип. Как бы мне под нашу исконную статью - "член семьи изменника родины" не попасться. Не знаешь что врать - ври правду.

-- Убили. Отрубили голову. Княжьи люди, в Волчанке на той стороне. Перед Рождеством.

-- Э-эх... Добрый муж был. Мы с ним вместе служили. Он меня и жизни учил, и бою. В Кучково вместе ходили, да и много куда, на Рутеце бок о бок бились. Он ведь тоже, ранен был, в дружину не вернулся, в дворники пошёл. Светлый человек был. Вечная память.

Выпил, помянул. И чуть в сторону:

-- После него, поди, много осталось?

-- Ммм?

-- Да ты дурку-то не валяй. Бояр-то немало пограбили. Закопано, поди. А ты с ним был. Должен знать. А?

Помянули светлого человека и пошли его майно схороненное делить. Как-то... очень функционально.

-- Я тогда сам чуть не помер. Волосы, вот смотри, до сих пор не растут. И память отшибло. Напрочь. Помню только как ему голову отрубили. Что до того было...

-- Не хочешь говорить - ладно. Только в одиночку тебе... Мал ты еще.

Надо срочно менять тему. Что-нибудь из мемуарно-биографического...

-- А что там в Москве было-то?

-- Не "в", а "на". На Москве-реке. А селище называется Кучково. Усадьба там Кучковичей.

И полились ветеранские рассказы.

Одно из немногих дат и событий из этой эпохи, которая более-менее известна широкому кругу моих современников: 4 апреля 1147 года. Дата основания Москвы. Известна по празднованию 850-летия основания оного населённого пункта имени Ю.М. Лужкова. В смысле - празднование имени. А не город имени. Города не было и дата не основания, а первого упоминания.

Ивашко наливал, выпивал, изредка закусывал, и рассказывал.

По сути получается с основанием Москвы такая неприятная история... Что опять же - ничего нового. С Москвой - всегда так. И вообще: "Отступать некуда - позади Москва". Всегда позади - как заградотряд с пулемётами. Или - колючка под током с вертухаями и овчарками. Такая обозно-оградная принадлежность России. Как чемодан без ручки - и нести тяжело, и бросить - жалко. С корявого основания и повелось.

А дело было так. Славянское племя акселератов-эмигрантов перевалило через верховые болота на Валдае и стало заселять междуречье Волги и Оки. Почему акселератов? Потому что "вятичи" - "большие люди". Естественно, были у них свои князьки. Про древлянского Мала из Искоростеня, который княгиню Ольгу сватал, во всех летописях написано. Про вятских князьков - нет. Мал величина был. Местные - "малее". Но дёргались как большие. Сначала их хазары несколько построили. Потом князь Святослав, когда на Хазарию ходил. Чтобы вражеские союзники-данники в спину не надумали. Потом Владимир Святой. Тоже между делом на походе. В Булгарию Волжскую направлялся.

Княгиня Ольга всю племенную систему на Руси поломала. Свой народ - "русь" из под Новгорода в Киев перетащила. У древлян всех князей по-вырубила. И стали все единым народом. Кривичи - смолянами, словены ильменские - новгородцами, поляне - киевлянами. Стали. Или стали вид делать что стали. Кто успел. Тиверцы и уличане не успели - вырезали их. А вот вятичи и вида делать не хотели. Но тут Мономах кликнул однажды сыночка своего Юрочку: "А не сесть ли тебе, сынку, в Ростове Великом? Князем?". Партия в лице папочки сказала "надо", комсомол в лице сынка ответил "есть". И пошёл "есть" в Ростов. Как всегда: кто где сидит, тот там и кушает. К тому времени как-то потихоньку легли вятичи под Киев. Но не вполне. И пришлось Гоше Долгорукому до-подминать и под-зачищать.

И вот, имея в виду совместить полезное с полезным, Гоша пригласил битого и отовсюду выгнанного, но торгующего стольным градом Киевом Свояка в Кучково на Москва-реку. "Москва" - это от "мокша" - "медведица" на местных финско-угорских диалектах. Понятно, что дипломатические переговоры в "медвежьем углу" не проводятся. Не по чести. Хоть Свояк уже и безудельный, практически изгой. Но Гоше сильно надо было местных князьков вятских, которых он боярами называл, несколько притоптать. Схема типовая безотказная. Не поход - оснований для карательной операции нет. Но дружина немалая - честь гостю по дипломатическому протоколу оказать надо. Почётный караул, то-сё, скоморохи для развлечения, советники для соглашения... Куча народу. Со Свояком - похожая толпа. И еще круче -- его голодные таборы беженцев Северских недалеко от тех мест бедствовали. Присоединились к торжеству. Сильно голодные после отсиживания по лесам. А кормить всех - хозяину. "Изнурение постоем" называется. Потом это словосочетание во многих челобитных и жалобах встречается. Чуть ли не до Октябрьской Революции.

Степан Кучка, князёк местный, либо выкатит на всех как положено. И потом еще пару-тройку лет будет лапу сосать. Как та медведица. Либо мявкать начнёт. Тогда его - к ногтю. Поскольку не только своему князю не обеспечил, а еще и перед соседним государем осрамил, сорвал важные межгосударственные... Статья о госизмене аж на лбу написана.

Только Кучка крепок оказался. И когда его погреба разносили, и когда лари его перетряхивали, и когда всем в усадьбе бабам и девкам подолы задирали... Терпел и молчал. Молчал выразительно. Так что Свояк над Гошей уже и посмеиваться начал. Не на трезвую голову, конечно, но... Пили все много и непрерывно. Вообщем, углядел как-то ввечеру Гоша девку-малолетку. Все, что есть на дворе на двух ногах с дыркой между - все гостю в постель. Кроме птицы - это на стол. По обычаю исконно-русскому, древнеславянскому, от дедов-прадедов... А уж такому как Гоша... Девка бежать. Куда там. Поймали гридни девку, привели Гоше слегка сильно принявшему. Он её употребил соответственно. Есть у Мономашичей такая... чрезмерная страсть к малолеткам.

По утру явился к Гоше Степан Кучка. Сильно злой. Возражать начал. Девка-то его младшенькая. Доченька. Выскочила во двор котенка своего поискать. А ты её... Женись. А Гоша женат. - Тогда жени на ней сына старшего, Андрея. Ага. Но... Она же младшая. У тебя на год старше есть. Младшую вперёд старшей выдать - не по чести. - Тогда младшую за кого хошь, а старшую Софью за Андрея.

Ругались, спорили. У Гоши от вчерашнего бодуна голова... А тут еще Свояк пришёл. "Будем Киев брать или глазки девкам... утирать". Кучка и ему сказал. Тот озлился:

-- Смотри Гоша, как твои холопы разговаривают.

-- А мы не холопы, мы князья вятские. Ваших что Мономашичей, что Ольговичей - древнее. И вообще - мы рюриковичей завсегда бивали...

-- Слышь Гоша? А я думал, ты в Залесье один князь, а у вас тут каждая кочка - князь. Или каждая кучка. Не скажу чего.

Тут у Степана крышу-то и сорвало - кинулся с кулаками. На князя черниговского. Ну, как-бы князя, как-бы черниговского. У Гоши от вчерашнего голова раскалывается, а тут крик в голос. В два голоса... Гоша рявкнул. Степану через три минуты голову отрубили. При большом стечении народа - все кто во дворе был.

Ну и?

Оно конечно, господь велел прощать. И по "Правде Ярославовой" - за убийство только штраф. Но - вятичи... Гоше, как в прежние времена Святославу и Владимиру, нож в спину из вятских лесов - не нужен. Да тут еще и большой поход намечается. Надо мириться с сыновьями свеже-обезглавленного, с Кучковичами. Замирились. Гоша-таки сына Андрея на старшей дочке новопреставленного покойника оженил. Мезальянс однако. Не берут рюриковичи жён из дочерей холопских. Или там - боярских. Не ровня. Исключение одно - дочки посадников новгородских. Ну, те и сами - хоть и выборные, но почти князья. Над ними княжьей власти нет. А тут... Но Гоша сказал, Андрей губы от пива хмельного утёр и - под венец. Тут же. Колода, на которой Степану голову рубили, только-только просохла. Ну и хорошо - сыновья спокойнее были. Аккуратнее.

Да и собственный сынок... Тридцать три уже. Иисус к этому времени уже и на крест слазил. А этот все девок портит. А главное - дурной, отцу перечит, с отрочества даже в бою приказов не исполняет. Женой из низкого рода урезонили. И Кучковичам честь немалую оказали - у рюриковичей жены только из королевских домов. У самого Гоши вторая жена вообще сестра императора греческого, у его противника - Изи Волынского, мама - дочь германского императора. Вот у Свояка - из новгородских посадников. Но она - вторая. И там под её "на кровать слоновой кости" весь Новгород положить предполагалось. Не срослось тогда у Свояка. Бывает.

Красиво у Гоши получилось. И с сыном, и с Кучковичами, и со Свояком. Одно осталось: а с младшей Кучковной-то что делать? Свояк тоже участие принял - выдали полудевку за воеводу из северских. Не великого полёта птица, да и в бороде седины полно. Но Кучковичи приданное дали. Из княжьими слугами не найденного. Князья добавили. Девка все плакала. Не хотела. Ну и кому это интересно? А убрать с усадьбы надо. Чтоб она братьям глаза не мозолила, сердца их против князя не горячила.

Потом был угрянский поход Свояка. Немолодой молодой где-то там сложил голову. А молодая - овдовела еще не родив. Но родила. И померла. А вот кого родила, и что с ребёнком стало - не понятно. Вроде, назад к Кучковичам никого не привозили. И по Черниговщине-Северщине никакого звона не было.