Левоинституционалистский аргумент был предвосхищен Марксом в 1846 году: "С 1825 г. изобретение и применение машин явилось исключительно результатом войны между хозяевами и рабочими".16 Левые могут утверждать, что та или иная смена техники - фабрики (Марглин), прядение на мулах (Лазоник) или огораживание (Аллен) - была частично мотивирована долей добычи, а не эффективностью.17 Лазоник резюмировал программу в своей изящной президентской речи на конференции по истории бизнеса в 1991 г.: "К лучшему или к худшему, но именно стратегии людей, вступающих в социальные отношения в попытках контролировать свою жизнь, сформировали рынки труда, капитала и товаров, которые стали характерны для современного индустриального мира".18 Идея состоит в том, что шоу управлялось не невидимыми руками, а видимыми организациями - союзами, корпорациями, заговорами, политикой. Более широкая литература марксистской истории, как, например, работы по средневековой и ранней современной Европе Роберта Бреннера, Родни Хилтона или Иммануила Валлерстайна, может быть суммирована как "теория заговора".
Левые (а также шумпетерианские и институционалистские) критики самуэльсоновской экономики часто приводят убедительные доводы. В одном из примеров такого рода, в котором я тоже немного разбираюсь, а именно в английских анклавах, левый Роберт Аллен в 1992 г. согласился со мной, что конфликт по поводу доли добычи, причитающейся тому или иному субъекту (особенно такому влиятельному, как лорд и церковь), имеет большое значение и что рост производительности в любом случае был небольшим (я проделал научную работу, чтобы прийти к этому выводу в 1970-х годах, когда я еще был вполне ортодоксальным экономистом-самуэльсонистом/фридманистом). Действительно, тема, поднятая Лазоником в книге 1991 г., близка к моей: как элегантно резюмировал экономист Ричард Ланглуа, "если "рынок" действительно является тем, чем его считает неоклассическая экономика, и если неоклассическая модель - это просто адаптация, а не инновация, тогда "рынок" является и может быть только адаптивным и никогда инновационным". В этом силлогизме и заключается суть аргументации Лазоника: это миф, что "рынок" может обеспечить экономический рост и промышленную конкурентоспособность". За исключением фразы "промышленная конкурентоспособность", аргументация Лазоника - это и мой аргумент. Простое распределение не может привести к величайшему сюрпризу в истории экономики. Мы с Ланглуа расходимся с Лазоником только в том, что подчеркиваем, что реальные рынки на самом деле являются местами инноваций в той же мере, что и адаптации.
И все же раздел добычи от повышения эффективности - одна из версий организационной борьбы, которую подчеркивали экономисты левого толка от Маркса до Гэлбрейта, - не был в основном тем, что создало современный мир. Борьба профсоюзов за повышение зарплаты и улучшение условий труда вдохновила много хороших песен и много хороших людей. Ясно, говорят песни, что надо идти и вступать в профсоюз; надо бороться за Гарри Бриджеса и создавать CIO; надо быть профсоюзной служанкой, когда она боролась за повышение зарплаты. "Она показывала свою карточку / Национальной гвардии, / И вот что она говорила: / "О, вы не можете меня напугать: / Я держусь за профсоюз". "Но борьба за увеличение доли пирога для членов профсоюза оставляет за бортом не членов профсоюза, которые всегда составляли большой процент рабочей силы в США. Если размер пирога практически неизменен - а это базовое предположение классической экономики и профсоюзной логики, - то повышение оплаты труда работников автотранспорта предполагает снижение оплаты труда автомехаников, а это не повод для песен Вуди Гатри и учебников истории прогрессивных историков. Экономист Г. Грегг Льюис кропотливо подсчитал влияние профсоюзов в 1967-1979 гг. на заработную плату их членов по сравнению с аналогичными показателями нечленов профсоюзов и пришел к выводу, что в качестве верхней границы оно оказалось весьма незначительным: около 14%.22 Мой дядя, который сам был профсоюзным электриком в Мичигане, с удовольствием, по его словам, платил профсоюзную зарплату своим работникам, поскольку перекладывал эти расходы на компании, больницы и школьные здания, которые он подключал. Хорошо. Но кто за это платит? Другие работники. Больше некому платить. Как говорил Пого, "Мы встретили врага, и он - это мы".
И если бы, как это, наоборот, происходило, пирог на самом деле разрастался, то изменение размера куска, достающегося рабочим в целом (если не принимать во внимание, что на самом деле он достался бы только меньшинству членов профсоюза), в любом случае сыграло бы незначительную роль в улучшении положения даже этих рабочих. Рабочие в США и других странах стали жить радикально лучше и в 1800 году, и в 1900 году, и даже в 1970 году благодаря буржуазному курсу, а не потому, что они пошли и вступили в профсоюз. Откуда я знаю? Ответ: люди, не состоящие в профсоюзе, получили почти равный выигрыш, несмотря на то, что они платили как потребители за более высокую зарплату профсоюзных электриков в Мичигане. Максимальные 14% "уступок", добытых в результате переговоров или забастовки, и близко не подходят к учету огромной величины роста реальной заработной платы. Процентов, обычно составляющих 10-15% национального дохода, недостаточно, чтобы поднять уровень остального национального дохода даже в два раза, т.е. на 100%, не говоря уже о том, что после 1800 г. он действительно вырос в восемнадцать раз.
Экспроприация 15 процентов национального дохода, на которые претендуют жалкие прохвосты, и передача их 85 процентам, зарабатываемым нами, трудящимися, повышает наш доход всего на 18 процентов. Это очень и очень далеко от 1700 процентов.
Правительство, созданное прогрессистами, "новыми дилерами" или Лин-доном Джонсоном, также не сделало людей богатыми. Можно согласиться с тем, что желательно не допускать, чтобы на фабриках с огнеопасными материалами запирались двери, или чтобы шахты не обваливались, или чтобы у рабочих был досуг, или чтобы зарплата цветного населения и женщин не подвергалась жесточайшей дискриминации. Но можно привести веские аргументы в пользу того, что такие улучшения в оплате и условиях труда произошли не раньше, а после того, как капиталистические рынки в любом случае обеспечили большую их часть, добровольно конкурируя за рабочую силу. В Англии детский труд сокращался задолго до того, как он был объявлен вне закона. И в любом случае, что в основном делало людей лучше, так это гигантски больший пирог. Люди, получающие 80 тыс. долл. в год за работу в полиции, не будут соглашаться на семидесятичасовую рабочую неделю и гнилые условия труда, и в историческом плане они этого и не делали, совершенно независимо от воли законодательных органов или уговоров профсоюзов.
Современный мир также не был создан "организационными способностями", которые подчеркивают Лазоник, Роберт Райх, Лестер Туроу и другие, во всяком случае, не в том конкурентном и националистическом ключе, в котором они представлены. Способность американцев организовать массовое производство или способность японцев организовать сотрудничество между рабочими и руководством в долгосрочной перспективе можно имитировать, и если это очень хорошие идеи, то они действительно имитируются. Немцам не потребовалось много времени, чтобы подражать британской организации паровых заводов, а британцам - чтобы подражать американским возможностям сборочных линий для производства автомобилей. А в среднесрочной перспективе возможности часто становятся недостатками, препятствиями, когда меняется экономическая среда, сделавшая их пригодными. Так, возможности Генри Форда по массовому производству черных жестяных "лизунов" стали помехой в 1920-х годах, когда он столкнулся с новыми возможностями General Motors по ежегодной смене моделей и обслуживанию рынка среднего класса. Сказка о превосходстве японцев 1970-х годов растворилась в "потерянном десятилетии" 1990-х. Советская способность использовать эффект промышленного масштаба в условиях централизованного планирования в 1930-е годы стала препятствием в 1980-е. Способность британской инженерии к индивидуальному пошиву железнодорожных локомотивов в 1890-х годах стала недостатком 1960-х. Отказ от перебежчиков, обеспечивавший соблюдение контрактов, например, у еврейских торговцев Северной Африки в Средние века, в раннее Новое время стал недостатком отсутствия должного внимания к судам.
Современный мир был создан благодаря гигантским размерам совершенно беспрецедентных результатов инновационной деятельности в области продуктов и процессов, организации и интеллектуальной жизни, а также примерно эгалитарному распределению этих результатов в долгосрочной перспективе под воздействием "невидимой руки" предпринимательства и конкуренции. Изобретатель Ричард Робертс, правда, был непосредственно нанят английскими производителями хлопчатобумажных тканей для создания устройства, которое позволило бы сломить переговорную силу прядильщиков мулов. Это был пример видимой руки конъюнктуры и институциональной способности, в данном случае способности организоваться, чтобы подавить рабочего человека. Позор им. Однако большинство изобретений достигали своей полезности - как, впрочем, и самодеятельность в данном случае - за счет снижения издержек при данном объеме производства, а не за счет эксплуатации рабочих (независимо от того, эксплуатировались они или нет). Похвалите их. Эксплуатация рабочих, повторяем, как и заокеанский империализм, не дает достаточно добычи, чтобы объяснить 100-процентный, не говоря уже о 1500-процентном, рост производительности труда всех, включая, как это ни парадоксально, самих эксплуатируемых рабочих.
Нормальные доходы обычно зарабатываются не аферизмом или эксплуатацией, а внимательным отношением к правильному ведению бизнеса - скажем, управление магазином не хуже или лучше, чем у других людей, - а сверхнормальные доходы зарабатываются сверхпревосходной внимательностью, применением действительно новых идей, как, например, это сделал Сэм Уолтон из WalMart. Накопленная бдительность сделала нас богатыми. Асторы, Карнеги и Уолтоны делают деньги в первом поколении благодаря бдительности в меховом бизнесе, производстве стали или розничной торговле. (Надо признать, что они также прибегают к случайной, но хорошо поставленной взятке. Но это относится и к мелким капиталистам, это распространено во многих социалистических странах, да и вообще в любой мало-мальски командной экономике, как самой, так и домашней. И по меркам того времени и Карнеги, и Рокфеллер, и Уолтон, вопреки журналистским измышлениям о них "грязнокровок", были в своих делах вполне этичны). И все же, когда все догадались, как доставить нефть в цистернах, или дешевую сталь из руды Масаби, или тщательно контролировать запасы в розничной торговле с помощью компьютеров, все возвращается на круги своя, и мы, бедные эксплуатируемые, остаемся с дешевым керосином и дешевой сталью, и розничными товарами на 30 процентов дешевле, чем у наших добрых соседей - монополистов по продаже товаров и одежды на Мэйн-стрит.
Глава 30.
Крайне материалистическая гипотеза, объясняющая промышленную революцию, была бы просто генетической. В самой грубой форме, как я уже отмечал, это был бы чистый британский расизм. Если почесать современного представителя правого духовенства, то часто можно обнаружить такие откровенно расистские идеи. "Наличие британских генов необходимо для индустриализации". "Африканцы никогда не будут развиваться, потому что они, знаете ли, неполноценные". Сегодня мало кто из социологов и историков прямолинейно верит в подобные представления (хотя стоит вспомнить, что в 1910 году многие ученые-историки и биологи, причем одни из лучших, наверняка верили). Однако довольно близкое приближение к грубому британскому расизму утверждал недавно мой старый знакомый историк экономики Грегори Кларк в своей книге "Прощание с милостыней", скромно озаглавленной "Краткая экономическая история мира" (2007). В книге много того, что делает честь энергии и воображению ее автора. Однако, по общему научному мнению, книга служит предостережением о последствиях догматического материализма.
Аргумент выглядит следующим образом:
Для Англии. . . . 1250-1800 гг. ... у самых богатых людей было в два раза больше выживших детей, чем у самых бедных. . . . Дети богатых в избытке были вынуждены ... опускаться вниз. . . Сыновья ремесленников становились рабочими, сыновья купцов - мелкими торговцами, сыновья крупных землевладельцев - мелкими собственниками. . . . Таким образом, терпение, трудолюбие, инновации, изобретательность, образованность ... биологически распространялись среди населения. . . . Укоренение буржуазных ценностей в культуре. . . . [в] Китае и Японии происходило не так быстро, поскольку ... верхние социальные слои были лишь в меньшей степени плодовиты. . . . Таким образом, не было такого каскада детей от образованных классов вниз по социальной шкале. . . . Преимущество Англии заключалось в быстром развитии культуры, а в перспективе и генетическая диффузия ценностей экономически успешных людей в обществе.
Средства (пере)производства определяют надстройку. Социальное бытие определяет сознание. Богатые люди размножались, а бедные и некомпетентные вымирали в результате социал-дарвиновской борьбы, в результате чего образовалась раса англичан, обладающих сознанием, позволяющим завоевать мир.
Безусловно, это смелая гипотеза, и она была смелой, когда впервые была сформулирована социал-дарвинистами, такими как Чарльз Дэвенпорт и Фрэнсис Гальтон в позапрошлом веке. Кларк защищает ее энергично, хотя и узко. На самом деле, если бы гипотеза была верна, она бы легко совпала с моим собственным аргументом о том, что риторические изменения создали современный мир. Кларк утверждает, что "во всех доиндустриальных обществах должны были существовать неформальные, самоусиливающиеся социальные нормы, препятствующие инновациям". Именно так: нормы антибуржуазных аристократов и клерикалов действительно препятствовали инновациям, пока венецианцы временно и в локальном масштабе, голландцы временно и в более широком масштабе, наконец, англичане и шотландцы навсегда и в мировом масштабе не отменили эти нормы.
На полутора страницах в середине книги Кларк быстро рассматривает многочисленные альтернативы своей собственной материалистической гипотезе: "Социальные историки могут ссылаться на протестантскую Реформацию, ... интеллектуальные историки - на Научную революцию ... или Просвещение. . . . Но проблема с этими ссылками на движущие силы вне экономической сферы заключается в том, что они просто отодвигают проблему на один шаг назад" . Однако она симметрична: материальная и экономическая непосредственная причина (например, высокая рождаемость среди богатых или изобретение паровой машины с отдельным конденсатором) может иметь идеальную и риторическую конечную причину (например, идеология прославления рода или воображаемые эксперименты с нагреванием и охлаждением парового цилиндра). Собственный и единственный случай вытеснения идеальной причины материальной заключается в том, что Кларк спрашивает, почему "после более чем тысячи лет укоренения католической догмы" (оставим в стороне, что такая характеристика средневековой христианской теологии может быть трижды лишена нюансов и фактически является производной от грубой антикатолической пропаганды со времен Юма и Вольтера или даже самого Лютера) "малоизвестный немецкий проповедник [смог] осуществить столь глубокие изменения в том, как простые люди воспринимали религиозные верования?".
Однако Кларк, подобно сомневающемуся Пилату, не задерживается с ответом. В том же отрывке он с готовностью признает, что "идеологии могут трансформировать эколого-номические установки обществ". При этом он не проявляет научного интереса к причинам идеологий, если только они не совпадают с его представлением о материальной (то есть семейной) ингерированности приобретенных характеристик ("и, возможно, даже генов", - говорит Кларк). Он не пересматривал ни историю Реформации, ни Научную революцию, ни Просвещение, ни буржуазную переоценку. Чтобы избавиться от этих досадных риторических факторов, он сразу же прибегает к материалистической лемме: "Но идеологии сами по себе являются выражением фундаментальных установок, частично заимствованных из экономической сферы".
Только фраза "отчасти", как дань интеллектуальному равновесию, удерживает его предложение от ортодоксального исторического материализма. В том виде, в каком она была сформулирована в 1848 г. парой исторических материалистов: "Идеи, взгляды и представления человека, одним словом, его сознание, изменяются со всяким изменением условий его материального существования, его общественных отношений и его социальной жизни. Что еще доказывает история идей, как не то, что интеллектуальное производство меняет свой характер пропорционально изменению материального производства? "Или, как писал одиннадцать лет спустя сам Маркс: "Не сознание людей определяет их существование, а, наоборот, их общественное существование определяет их сознание "5 ."Коренные причины всех социальных изменений и политических революций следует искать не в мозгу человека, не в его более глубоком понимании вечной истины и справедливости, а в изменении способов производства и обмена". Или, как писал еще восемнадцать лет спустя Энгельс: "Причины всех социальных изменений и политических революций следует искать не в мозгу человека, не в его более глубоком понимании вечной истины и справедливости, а в изменении способов производства и обмена. Их надо искать не в философии, а в экономике каждой конкретной эпохи".
В этом отношении, считает Кларк, все мы, социологи, являемся вульгарными марксистами. Идеи - это всего лишь "выражение фундаментальных установок, частично заимствованных из экономической сферы". Он прав в своей подразумеваемой истории социальных наук: большинство обществоведов 1890-1980 гг. действительно были инстинктивными историческими материалистами. Но интеллектуально умеренное начало фразы "отчасти производное от экономической сферы" в предложении Кларка не обналичено. Вернее, чек выписывается, но затем на наших глазах по рассеянности рвется. "Однако, - заявляет Кларк в следующем предложении, - нет необходимости ссылаться на такой deus ex machina", как смена риторики. Его собственная глава 6 полностью объясняет на материалистических основаниях (с необъяснимым божеством - высоким уровнем размножения среди богатых) "силы, ведущие к более терпеливому, менее энергичному, более трудолюбивому, более грамотному и более вдумчивому обществу", а именно к буржуазному обществу, которым мы с ним восхищаемся. В книге Кларка на этом идеология заканчивается. Историк Голландской республики Энн Маккантс, опираясь на скудные доказательства, утверждает, что сострадательная мотивация для трансфертов от голландских богачей к бедным "маловероятны" и "не могут быть ни смоделированы, ни рационально объяснены". Под "рациональным объяснением" она имеет в виду "объяснение материальными интересами, обусловленными Max-U, только благоразумием". Все остальное - лишь ширма для истинных, т.е. материальных, мотивов. Задолго до нее, в расцвет марксоидной эпохи 1890-1980 годов, историк Хью Тревор Ропер выдвинул аналогичную аксиому, что "в политике [благоразумие и политические амбиции], естественно, является наиболее сильной" причиной, как, впрочем, и Энгельс еще раньше утверждал, что "интересы, требования и запросы различных классов скрыты за религиозной ширмой".
Подобные бедные доказательствами побочные замечания являются признаками исторической риторики предшествующих 1890-1980 гг., которую Майкл Новак называет "материалистическими предположениями и предрассудками ХХ века" - о том, что сознание человека меняется с каждым изменением условий его материального существования и только с этими изменениями.8 Так, Дюркгейм в своей великой книге "Элементарные формы религиозной жизни" 1912 г. утверждал, что сердцем религии является ритуал, а не доктрина, поскольку ритуал выполняет скрытую функцию объединения общества. В конце концов, что еще доказывает история идей? Она доказывает, что идеи не имеют значения и что объединение общества должно быть смыслом религии, а не всей этой чепухи, скажем, о боге, который умер. Посмотрите на историю стоицизма, или протестантизма, или отмены рабства, или историю христианства, или математики, или освобождения 1960-х годов. Все они, очевидно, были мотивированы в значительной степени, возможно, исключительно материальными причинами. Интересы. Деньги. Процветание. Рождаемость. Конечно.
Джон Мильтон, напротив, писал, что книги "так же живы и так же энергично плодовиты, как эти сказочные зубы дракона; и, будучи посеянными вверх и вниз, могут случайно вырасти вооруженными людьми". Левеллеры 1640-х годов, пишет их историк Дэвид Вуттон, "не предполагали создания коммерческого общества того типа, который фактически доминировал в раннестюартовской Англии, общества чартерных компаний и крупных капиталистов; они скорее надеялись создать нацию лавочников". Все остальные их предложения потребовали столетий, чтобы утвердить то, что Вуттон называет "экстраординарной сменой парадигмы, знаменующей рождение современной политической теории": избирательное право для мужчин, письменный устав, отказ от самообвинения (можно сказать, свобода от подводного плавания), право на адвоката, свобода вероисповедания, свобода слова. И все же примечательно, что в Англии, в старости последнего из оставшихся в живых левеллеров, произошло пусть и незначительное, но все же продвижение к свободе внутренней торговли (как для бедных, так и для богатых: иными словами, к созданию нации лавочников).
Кларк, признавая, что такая риторика может трансформировать экономические взгляды, тем не менее, мудро призвал бы нас отбросить проблему еще на один шаг назад: почему произошла смена риторики? Очень хороший вопрос, повторяю, всегда хороший. Если мы придерживаемся исторического материализма, то это означает, что причину риторики следует искать в средствах производства или воспроизводства. В соответствии с материалистическим постулатом риторика никогда не меняется независимо от экономики или демографии - и уж тем более никогда не является результатом причин внутри самой риторики, таких как изобретение романа или логика Паскаля-Николя-Бейля в теологии; даже не в результате таких причин, как политическое урегулирование в Англии 1689 г. или одержимость протестантским эгалитаризмом всех верующих в Голландии и Шотландии с середины XVI в., или беспрецедентное участие простого человека в управлении церковью, а затем и в политике в Голландии, Англии и Шотландии в 1585-1660 гг. или вероятность войны, некоторые из них - просто эффективные слова, благодаря которым в 1645 г. английскому королю и его стране досталась армия Нового образца ("Я предпочел бы иметь простого капитана в русой форме, который знает, что он делает, и любит то, что он знает, - писал Кромвель в 1643 г., - чем того, кого вы называете джентльменом и кто ничем другим не является"). Любые неэкономические и чисто риторические изменения (как считают материалисты, не задумываясь об этом) всегда должны происходить из экономической/демографической сферы, где у нас есть твердые, хотя и сомнительные цифры и марксоидные, хотя и ошибочные теории. Интеллектуальное производство меняет свой характер пропорционально изменению материального производства.
Уже давно даже марксисты не зависят от такого ма-териалистического постулата. Например, итальянский теоретик коммунизма Антонио Грамши, которого Майкл Уолцер называет "редкой птицей двадцатого века, невинным коммунистом", говорил о таком "экономизме" как об эр-роре. Находясь в тюрьме в фашистской Италии в 1930-е годы, Грамши писал, что "утверждение (представляемое как важнейший постулат исторического материализма) о том, что каждая идеология и политика могут быть представлены и объяснены как непосредственное выражение структуры, должно быть оспорено в теории как примитивный инфантилизм". Марксизм, по его мнению, "сам является суперструктурой, ...местностью, на которой определенные социальные группы (например, пролетариат) осознают свое социальное бытие". Базис и надстройка образуют "исторический блок", совершенно отличный от фантазий буржуазных теоретиков экономизма тем, что этот блок не является простым теоретизированием, а реализует диалектику истории. Грамши правдоподобно утверждал, что в своих политических работах, таких как "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта", Маркс сам осторожно использовал материалистический постулат, оставляя место для случайностей и "внутренних потребностей организационного характера", а также для трудностей, связанных с определением того, что именно в данный момент является основой или структурой, которая должна ограничивать мысль. Сам Грамши имеет большое значение в истории европейского социализма за отрицание того, что материализм делает всю работу. Буржуазия выжила, говорил он, потому что ее интеллектуалы сделали свое дело и придали капитализму естественный вид. Сама карьера Грамши, и особенно его труды после смерти - предвосхитившие антисталинский еврокоммунизм, как отмечает Уолцер, - наглядно демонстрируют важность нематериальных идей.
И, конечно, Ленин, который в 1902 г. определил линию большевиков против "экономизма" Карла Каутского, считал, что идеи необходимы для того, чтобы побудить рабочий класс к действию. На вопрос "Что делать?" он отвечал: не ждать, пока материальные условия жизни рабочих приведут их к стихийному возникновению идеи революции. Напротив, "классовое политическое сознание может быть принесено рабочим только извне, т.е. только извне экономической борьбы. . . . Социал-демократы [под которыми он в то время подразумевал таких же революционных социалистов, как и он сам] должны идти среди всех классов населения; они должны посылать отряды своей армии [идей, наблюдений] во все стороны". "Социал-демократ должен заботиться... об организации революционеров, способных направлять всю пролетарскую борьбу за освобождение". Направлять, а не следовать. Точно так же Грамши (по словам Уолцера) был "ленинцем культурной борьбы", призывая духовенство учить пролетариат.
Кларк - хороший ученый-экономист и историк, и в своей книге он приводит много числовых доказательств различных утверждений, с которыми согласны другие ученые-экономисты и историки. Однако крайне важно отличать хорошие аргументы от плохих, если вдруг кто-то посторонний в исторической науке подумает, что хорошие экономические/количественные аргументы в книге хоть как-то поддерживают плохие вульгарно-марксистские/евгенические аргументы. Это не так. Лингвист Джеффри Сэмпсон приводит такой аргумент в своем разгромном опровержении столь же евгенических теорий лингвистического "нативизма" психолога Стивена Пинкера: "Прежде всего, я должен сказать, что я далек от желания опровергать каждый пункт, который Пинкер [или, в нашем случае, Кларк] делает в его книге. Довольно много ... имеет мало или вообще не имеет отношения к проблеме нативизма [или евгенической теории буржуазных добродетелей] и не вызывает никаких споров, по крайней мере, среди людей, разбирающихся в этих вопросах. . . . Можно читать "Языковой инстинкт" [или "Прощание с милостыней"] как общий обзор". Так и в случае Кларка - это, во всяком случае, обзор того, что могут сказать цифры, если не социальные и литературные тексты. Это историческое исследование, узкое по методу, но хорошо выполненное в соответствии с заявленными стандартами: "Только цифры, пожалуйста".
Иными словами, большая часть книги Кларка - это неоспоримо превосходная работа, представляющая собой новый взгляд для сторонних наблюдателей на количественную сторону того, что историки экономики узнали, скажем, со времен Карла Поланьи в 1944 году. Мы все, количественные экономические историки, согласны с тем, что вплоть до XVII или XVIII века Англия находилась в ловушке мальтузианской логики, как и весь мир со времен пещер. (Некоторые историки экономики отрицают это, но в таком случае трудно понять, почему современный мир не возник вскоре после пещер). Не было быстрых инноваций, хотя Китай, например, постепенно приобрел довольно внушительный набор. В отсутствие неограниченных земель или непрерывного взрыва инноваций, если кормить все больше ртов, то рано или поздно на каждый рот придется все меньше хлеба. В результате жизнь человека оставалась скверной, бедной, жестокой и короткой. Все историки экономики, которых обобщает Кларк, согласны с тем, что выход из мальтузианской ловушки - важнейшее экономическое событие в мировой истории. Мы согласны и с масштабами этого выхода: в условиях гигантского роста населения "самые богатые современные экономики сейчас [по консервативным оценкам, без учета более высокого качества] в десять-двадцать раз богаче, чем в среднем в 1800 г. "Мы согласны с тем, что причиной Великого факта стали инновации, а не накопление капитала - хотя нам приходится постоянно напоминать об этом нашим коллегам, занимающимся экономикой. Мы согласны с тем, что этот факт произошел сначала в Голландии, а затем в Англии и Шотландии. Мы согласны с тем, что в Китае и особенно в Японии около 1600 г. появились некоторые признаки того, что это может произойти, и некоторые из нас считают, что это было коротко замкнуто тиранией Цин и Токугава, инегалитаризмом и презрением к купцам. Мы согласны с тем, что с 1848 г. реальное вознаграждение труда возросло, а вознаграждение капитала и земли снизилось как доля совокупного дохода, вопреки предсказаниям классических экономистов, будь то буржуазных или марксистских. Мы согласны с тем, что нововведение было настолько неожиданным, что позволило добиться высоких доходов, которые привели к падению рождаемости, как, например, в некогда обнищавшей и некогда перенаселенной Италии. Мы согласны с тем, что бедные слои населения мира получили наибольшие выгоды от выхода из мальтузианской ловушки. Мы согласны с тем, что профсоюзы и протекционизм не имели никакого отношения к этому выходу, а фактически тормозили его во всем мире, как, например, нездоровое подчинение Великобритании воинствующим профсоюзам до 1970-х годов или катастрофическая любовь Латинской Америки к теории зависимости. Иными словами, мы согласны со многими историческими выводами с 1944 г. по настоящее время, которые покажутся среднестатистическому энтузиасту Карла Поланьи, Луи Альтюссера, Иммануила Валлерстайна или Наоми Кляйн, не говоря уже о Мальтусе и Марксе, странными и контринтуитивными.
С чем не согласны другие ученые-историки, так это с единственным отличительным аргументом Кларка, взятым им недавно из работ некоторых экономических теоретиков. Он возрождает в стиле Пинкера евгеническую гипотезу, согласно которой английский народ в силу быстрого размножения богатых людей стал расой Übermenschen, живущей в Übergesellschaft.
Кларк пытается дистанцироваться от более грубых и все еще популярных разновидностей евгеники, наиболее популярных около 1920 г. и неизменно популярных среди технически ориентированных антилибералов. Однако эта попытка не удается: его аргументы - это евгеника, которая преследует правых от Фрэнсиса Гальтона в конце XIX века до поиска гена геев в начале XXI века. Вы не можете "отмежеваться от всего социал-дарвинистского предприятия", просто сказав, что вы так считаете, как это с возмущением делает Кларк в своем ответе на мои строгие замечания. Если вы считаете, что социальное давление в течение нескольких столетий привело к тому, что люди стали лучше справляться с современными задачами, вы - социал-дарвинист. (Мы все согласны с тем, что социальное давление, например, стыд, вызываемый языком, действует на протяжении тысячелетий, но это спор в другом масштабе времени, а в таких масштабах мы все социал-дарвинисты). Он цитирует из своей книги отрывок, который я "вроде бы пропустил", где говорится, что "человек становился биологически более приспособленным к современному экономическому миру". Я его не пропустил, и вы видите, что это социал-дарвинизм. В процитированном отрывке он говорит о "долгом аграрном пути, ведущем к промышленной революции", что опять-таки имеет масштаб тысячелетий, а не столетий, о которых говорит его объяснение успеха Англии. Современный экономический мир" возник с 1700 или 1800 года, а отклонение Англии от общемирового образца - самое раннее с момента обезглавливания Карла 30 января 1649 года. Одним из немногих ученых-историков, с которыми Кларк согласен в этом вопросе, является Дэвид Ландес.
Хотя Ландес считает, что превосходство культуры имело более древние генетические источники, чем уровень размножения семей позднего средневековья. Оба они - культурные шовинисты: Кларк - Англии, а Ландес - Западной и особенно Северной Европы.
В адрес этой своеобразной части книги Кларка можно высказать немало критических замечаний. Столетняя евгеническая гипотеза Карла Пирсона и Чарльза Дэвенпорта о том, что гражданские добродетели передаются по наследству, является темой Кларка. Против этой гипотезы выдвинуто так много аргументов - некоторые из них уже давно направлены против взглядов Пирсона и Дэвенпорта, некоторые характерны для Кларка, - что от нее придется отказаться.
Во-первых, в неевропейских странах, по примеру Голландии, Англии и Шотландии, выросла и проявилась гражданская виртуозность. Как писал нобелевский экономист Роберт Солоу в одной из многочисленных язвительных рецензий на книгу Кларка со стороны экономистов и историков экономики:
Пессимизм Кларка в отношении сокращения разрыва между успешными и менее успешными экономиками может быть обусловлен убежденностью в том, что ничего не изменится, пока меркантильные и промышленные добродетели не просочатся к значительной части населения, как это, по его мнению, произошло в доиндустриальной Англии. Ждать придется долго. Если таково его основное убеждение, то оно, как представляется, полностью опровергается необычайно устойчивым ростом Китая и, чуть позже, Индии. Как ни странно для Кларка, оба этих успеха, похоже, были вызваны институциональными изменениями, в частности, отказом от централизованного управления и переходом к открытой рыночной экономике.
Эффективны не коммерческие добродетели, унаследованные людьми, а добродетели, восхваляемые людьми. Китай после 1978 г. начал отменять законы, запрещающие делать деньги, а чуть позже Индия стала восхищаться предпринимателями, и обе страны вышли на старт.24 И, конечно, подобные гонки очень быстро начались в остальной Европе после того, как Англия стала лидером. Каким образом экономический рост так быстро пришел в Рейнланд и Валлонию, спустя несколько десятилетий после Англии, если экономический успех зависел, как утверждает Кларк, от английского Übergesellschaft, создававшегося веками? Запад Германии и юг Низменности были совсем не похожи на спокойные земли, которые, по мнению Кларка, создают буржуазный Volk. Напротив, полоса от Фландрии на юг до Ломбардии на протяжении тысячелетия была средоточием Европы, Западным фронтом Великой войны, "дорогой Габсбургов", крошечными и постоянно враждующими государствами и субгосударствами "лотарской оси" (как называет ее военный историк Джеффри Паркер, по имени внука Карла Великого, который впоследствии управлял ею). Тем не менее не прошло и века, как Англия всколыхнулась, и, несмотря на волнения наполеоновских войн, финальная битва которых снова произошла в Валлонии, лотарская ось от Монса до Милана превратилась в промышленный улей.
С другой стороны, неевропейцы, неанглийские Untermenschen, такие как бенгальцы или ямайцы, стали состоятельными, когда перебрались в места, где буржуазные ценности были признаны достойными и свободными. Их успех, по-видимому, мало связан с унаследованными ценностями. Это было похоже на то, как младшие сыновья английских дворян в XVIII в. преуспевали, обучаясь на купцов в Бристоле и Лондоне. Во всяком случае, в книге Кларк не проявляет интереса к американской экономической истории, которая является главным примером успеха людей с крестьянскими генами в буржуазно-почтительной стране. Но его более ранние работы, выраженные в журнальных статьях, включали хитроумные расчеты выгоды от переезда в буржуазные страны. Американцы итальянского происхождения, чьи предки с третьесортным образованием шли за плугом, приводимым в движение волами, в Калабрии через поколение-другое становились одной из самых образованных национальных подгрупп в принявшей их стране.
С другой стороны, Кларк в своей книге 2007 г. не интересуется многочисленными диаспорами китайцев, армян или кого бы то ни было, обогатившихся вдали от имперского гнета или аристократического хаоса своей родины. Киприоты переезжают в Лондон и через поколение становятся успешными бизнесменами. Парсисты переезжают из Пакистана и через поколение становятся докторами и профессорами. В книге Кларк не проявляет никакого интереса к Шотландии, в которой он родился (его родители, правда, были ирландцами) и в которой очень рано произошла промышленная революция. Однако еще за столетие до этого в ней не было ничего похожего на "необычайную стабильность" Англии, из которой, как предполагается, проистекают буржуазные ценности. (Отчасти, конечно, нестабильность Шотландии была следствием многовековых вторжений и других действий в мутной воде со стороны якобы наслаждавшихся стабильностью англичан). Подобно заморским чилийцам или иммигрантам в Америку, шотландцы после 1707 г. отправились на юг, чтобы стать экономистами, инженерами и управляющими фермами Англии и ее империи. Не проявляет Кларк интереса и к своим и моим предкам из Айрленда, которые, пересекая Ирландское море, чтобы укомплектовать хлопчатобумажные и шерстяные фабрики, которые он с таким эмпирическим воображением исследовал в прошлые десятилетия, быстро становились хорошими работниками (например, его отец и мать), которые, конечно, никогда не могли появиться в таком неспокойном, небуржуазном и демографически несостоятельном месте, как беспокойный Другой остров Джона Булла, на котором в большинстве своем не было промышленной революции.А ведь еще за двадцать лет до своей евгенической книги Кларк сам привел соответствующие доказательства:
Доказательства против мнения о том, что работники [текстильных] предприятий в странах с низкой оплатой труда были . ... неспособны, свидетельствует промышленность Новой Англии. . . . В 1911 г. ... 27,8% рабочих ... [были] поляками, португальцами, греками или итальянцами, хотя в Польше, Португалии, Греции и Италии требовалось в три-шесть раз больше рабочих. . . . Почему ирландцы, случайно попавшие на пароход в Ланкашир, демонстрировали более низкую производительность труда... чем те, кто... плыл на пароходе в Новую Англию?
Глава 31.
Однако главный провал евгенической гипотезы Кларка в его книге - если строго применять интеллектуальную идеологию самого Кларка - заключается в ее неколичественном характере. Книга, изобилующая гениальными расчетами (сотни и сотни, демонстрирующие историческое воображение Кларка: научная добродетель - задавать вопросы и видеть путь к ответу на них), не дает достаточных расчетов. Кларк догматически настаивает на том, что единственно верным доказательством гипоте-зы является количественное и материалистическое. Однако в его книге нет ни вопросов, ни ответов на важнейшие количественные исторические вопросы.
Аргументация книги может быть представлена в виде четырех состояний или событий, 1, 2, 3, 4, связанных тремя причинно-следственными и преобразующими причинно-следственными стрелками, A, B, C (fig. 2). Обратите внимание на события, выделенные жирным шрифтом на концах. Два выделенных жирным события, 1 - размножение и особенно 4 - обогащение, привлекают вполне удовлетворительное эмпирическое внимание, хотя бы и численное. Тем не менее, даже аргументы по событию 1 "Богатые размножаются больше" имеют довольно много проблем. Например, буржуазные высокородные богачи, о которых говорит Кларк, жили, конечно, в городах, поскольку именно это и означает "буржуазный". Однако до конца XIX века они были смертельной ловушкой, особенно для бедняков, что ставит под сомнение его предположение о том, что наследники богатых бюргеров выживут, чтобы каскадом спуститься вниз по социальной иерархии. Наследники в большинстве своем погибали, а их место занимали символические наследники, усыновляемые любым вероятным племянником или подмастерьем из сельской местности. Таков сюжет сотни европейских пьес, романов и опер, например, о Дике Уиттингтоне (ок. 1355-1423 гг.) из Глостершира, трижды лорд-мэре Лондона. Как отметил Голдстоун в своих комментариях на заседании, посвященном книге Кларка, которое состоялось в ноябре 2007 г. в Ассоциации истории социальных наук: "Если самые яркие торговцы тянутся в Лон-дон... [это] хорошо, [если] у них будет больше детей. Но если их дети дрейфуют вниз по социальной лестнице, они умирают". Поэтому [эффект генетической эмбуржуазности Кларка] должен сойти на нет через поколение. Он никак не может накапливаться, если принять во внимание уровень смертности в городах". Экономический историк Тимоти Гиннэйн в связи с сопоставлениями Кларка заявил, что в любом случае показатели демографии в европейской деревне в ранние времена, которые можно было бы сравнить с городскими, никогда не будут точно рассчитаны. Тем не менее, в начале XVIII в. расчетная ожидаемая продолжительность жизни при рождении в Англии и Уэльсе в целом составляла 38,5 лет. В Лондоне, где доля британского населения была гротескно велика даже по сравнению с Парижем, где доля французского населения, она составляла ошеломляюще низкие 18,5 лет. Ожидаемая продолжительность жизни, судя по всему, неуклонно падала по мере продвижения от сельской местности Уилтшира, Бристоля к лондонскому Грейт Уэну.
Что касается события 4 - "Обогащение всех", то количественные данные Кларка лучше, но совершенно условны. Цифры, касающиеся всеобщего обогащения, по поводу которых, повторим, мы, экономические историки после Поланьи, все согласны, над которыми все мы работали и в которых нам очень важно убедить вас, неэкономических интеллектуалов, и особенно поланьистов среди вас, - прибиты. Молодец Кларк.
И все же Кларк настаивает на том, чтобы забивать исключительно количественные гвозди. Поэтому он пропускает событие 3 "Больше терпения, труда, инноваций" и особенно событие 2 "Распространение ценностей богатых людей". Кларку, который считает, что если ты не можешь измерить, то твои знания скудны и неудовлетворительны, не по душе литературные и другие "эго-документальные" источники, как их сегодня называют немецкие историки. Он не понимает, что письменные источники сами могут быть подсчитаны и что в любом случае часть эмпирических свидетельств - это то, что говорят люди. Иисус, как говорят, сказал: "Отдавайте кесарево кесарю", и в любом случае его последователи утверждали, что это так, что, следовательно, является частью эмпирического свидетельства об отношении раннего христианства к государству. То, что Лютер действительно говорил "Один князь, одна вера", является аналогичным свидетельством в эпоху Реформации. Следствием неприятия Кларком слов является то, что ему нечего сказать о том, как можно узнать, что "неформальные, самоусиливающиеся социальные нормы" богатых людей распространились. Поэтому в отношении события 2 "Распространение ценностей богатых людей" его работа заметно скудна.
Событие 3 "Больше терпения, труда, инноваций" привлекает больше внимания, иногда количественного характера. Кларк вслед за Мокиром и другими, как и я, подчеркивает прикладные инновации в хлопке, железе и т.д. и использует шаблон статистической таблицы, которую я разработал давным-давно, чтобы показать, что прикладные инновации в Англии 1780-1860 гг., вопреки мнению "двух Ников", на самом деле выходили далеко за рамки таких героических отраслей. Это хорошо.
Остальное не так хорошо. Что особенно бросается в глаза, так это отсутствие в аргументации Кларка каких-либо расчетов, обосновывающих причинно-следственные связи A, B, C между событиями 1, 2, 3, 4. Это большая, большая проблема. Рассмотрим связь С - между событием "Больше терпения, труда, инноваций" и событием "Обогащение всех". Кларк отмечает, что в странах с недисциплинированной рабочей силой, таких как Индия, работодатель не получает столько продукции на одного работника, как в Англии, потому что небуржуазные ценности индийских работников и, соответственно, работодателей не вдохновляют их на достаточный труд. (Впрочем, Кларк не исключает, что он видел, как Питер Селларс изобразил английские антибуржуазные ценности в роли продавца в фильме "Все в порядке, Джек" [1959]: "Мы не принимаем и не можем принять принцип, согласно которому некомпетентность оправдывает увольнение. Это виктимизация").
Однако эти "столько же" и "недостаточно" совсем не похожи на двадцати-тридцатикратный разрыв в реальном доходе на голову между бедной Индией и богатой Англией, который он пытается объяснить. Правда, Родольфо Мануэлли и Ан-антх Сешадри, а также другие, в соответствии с догмой (обычно эмпирически бессодержательной) недавней теории роста, утверждают, что довольно большие разрывы могут быть объяснены небольшой разницей в эффективности (строго говоря, тем, что экономисты называют "совокупной производительностью факторов производства"). В соответствии с принятой догмой эта небольшая разница должна объясняться большей отдачей от образования и обучения и еще большим накоплением человеческого капитала в богатых странах. Может быть, такой аргумент и сработал бы, если преувеличить влияние человеческого капитала на ранний рост. Проблема в том, что модель предполагает, что небольшое изменение в этической оценке образования. В любое время она имела бы такие же сильные последствия, каких не было, например, в Древней Греции или в Европе раннего Нового времени. Современники Шекспира и Мольера, как показал историк Джордж Юппер, пользовались гораздо более совершенной системой образования в Англии и Франции, а купеческие академии в обеих странах были активно развиты среди протестантов и многих католиков. Однако промышленной революции не произошло - вернее, она произошла с загадочной двухсотлетней задержкой.
Как бы то ни было, суть в том, что Кларк не приводит таких аргументов - он не обращает внимания на ссылки. Обратите внимание на разрыв. Кларк этого не сделал. Кларк, например, не показал, насколько обогащение зависит от работы, т.е. от события 4, связанного с событием 3 через С. "Величины здесь имеют значение, - как заявил сам Кларк в характерно резкой рецензии на книгу Авнера Грейфа в год выхода его собственной книги, - а доказательства, которыми оперирует Грейф, не ориентированы на величины". Вспомним Монтеня о том, что нужно пробивать себе дорогу собственным оружием. Кларк не вычислял размер звена C. Он не спрашивал о мощности звена. Его доказательства не ориентированы на величины. И поэтому у него нет ответа.
Кларк, как я уже говорил, давно отметил, что работники в Южной Азии трудятся менее интенсивно, чем в Европе.7 Его аргументы схожи с аргументами историка Голландии Яна де Вриса, который прекрасно описал "трудовую революцию", когда в XVII и XVIII веках сначала голландские, а затем английские земли стали больше применять труд. Теперь Кларк утверждает, что большее трудолюбие в Англии исходило от бедствующих буржуа, перешедших в рабочий класс, - неправдоподобная на первый взгляд история, для которой он действительно предлагает мало прямых доказательств. Она не объясняет, например, параллельный рост трудовой этики в Голландии. Более правдоподобная версия де Вриса состоит в том, что, по словам Дэвида Юма, "все в мире покупается трудом, а наши страсти - единственная причина труда". Большее разнообразие товаров, в пользу которого де Врис приводит множество доказательств в своей книге, побуждало голландцев и англичан раннего нового времени работать 303 дня в году в XVIII веке против всего 255 дней в XVI веке.8 Как отмечает историк Энн Голдгар в своей книге "Развенчание мифов о тюльпаномании 1630-х годов", голландцы того времени рассматривали торговлю энергией... "как торговлю новым товаром, одним из многих новых товаров, которыми страна питалась в течение предыдущих сорока и более лет". Достаточно обеспеченный человек начала века говорил себе: "Я должен иметь немного этих тюльпанов, этого сахара, этого табака, этого фарфора, даже одну из этих новинок.
картины маслом", подобно тому, как в наше время необходимо иметь новейший сотовый телефон, или голубые джинсы, или высокоскоростной Интернет. Де Врис приводит данные по колониальному Массачусетсу, согласно которым в описях на случай смерти в 1640-х годах вообще не было стульев (только табуреты и скамейки), а в 1790-х годах насчитывалось в среднем шестнадцать стульев, причем зачастую это были элегантные предметы, купленные в Англии или у искусных колониальных мастеров, подражавших английским образцам, например, виндзорскому стулу. В XVII и XVIII веках заработная плата не скакала вверх, как в конце XIX века. Вместо этого люди работали больше за ту же плату, чтобы удовлетворить свою страсть к совам и табаку, картинам маслом и латунному литью, фарфору из Китая и изысканным и сомнительно наследуемым виндзорским стульям. Однако де Врис не утверждает, что 19-процентный рост трудолюбия, увеличение 255 дней работы в году до 303 дней (с меньшим количеством праздников, священных или нет), может объяснить 2100-процентную разницу между доходами индийцев и англичан в настоящее время (или 600-процентную разницу в 1800 г.), или 100-процентный рост британского дохода на человека с 1700 по 1860 г., или рост с 1800 г. на 1500%. Кларк действительно делает такое утверждение.
Иными словами, усердие в работе является важной характеристикой современного мира. В 1998 г. Ханс-Йоахим Вот блестяще использовал записи упоминаний о свидетелях предполагаемых преступлений, чтобы показать, что в начале XVIII в. в "святой понедельник" жители Лондона не работали, а стояли и смотрели на человеческую комедию. Тем не менее, он приходит к выводу, что рабочая неделя была похожа на ту, что существует в бедных странах сейчас, и "[Э.П.] Томпсон изобразил "веселую старую Англию", где часы были короткими, а работа крайне нерегулярной, вероятно, неверно". "Молодые юристы на Манхэттене, работающие по семьдесят часов в неделю, могут с сожалением вспомнить, что их прабабушки и прадедушки, работавшие на фабрике, обходились шестьюдесятью часами в неделю, их крестьянские предки - сорока, а их предки-охотники-собиратели - всего девятнадцатью часами. Но в каждом случае меньшее количество часов связано с меньшим количеством приятных вещей, которые можно потреблять.
Если бы голландские и, особенно, британские рабочие продолжали жить по понедельникам и пьянствовать на работе в доиндустриальную эпоху, их буржуазным работодателям пришлось бы нанимать большее число рабочих для выполнения той же работы, платя каждому из них меньше. Доходы англичан и голландцев на душу населения в 1700-1800 гг., вероятно, несколько снизились бы по мере роста численности населения, а не остались бы на одном уровне, вопреки тому, что вскоре стали называть мальтузианским давлением. Буржуа столкнулся бы с проблемой слуг, подобной той, которая доминировала в обществе.
В типичном договоре об ученичестве, который заключал муж, обычно указывалось, что ученик "не будет совершать блуд. . . . В карты, кости и другие незаконные игры не играть. . . . Не должен посещать питейные заведения, таверны и игровые дома".
Впрочем, буржуазная страсть к инновациям от этого не пострадала. В 1790-х годах был изобретен процесс отбеливания, в котором хлор заменялся солнечным светом, что резко снизило реальную стоимость чистого белого белья, которое раньше было товаром исключительно для богатых. Такое крупное нововведение все равно было бы выгодным и полезным, даже если бы для его осуществления потребовалось на 19% больше плохо дисциплинированных рабочих, чем было на самом деле. Некоторые новые идеи были бы неприемлемы, если бы рабочие не были достаточно современны и буржуазны в своем поведении. Но многие из них были бы реализованы, так как многие из них привели к гигантским улучшениям, к широкой известности изобретателя, к Великому факту.
Не делает Кларк и расчетов по ссылке B, чтобы показать, что событие 3 "Больше терпения, труда, инноваций" сильно зависело от события 2 "Распространение ценностей богатых людей". Сделать это чрезвычайно сложно. Я согласен с Кларком, что связь была важной (хотя замечу, что, на мой взгляд, социальные установки буржуазии были гораздо важнее, чем внутреннее состояние буржуазной психологии). Однако я не могу придумать, как количественно оценить ее с помощью обычной экономической и демографической статистики. Вместо этого мне приходится полагаться на метафизически неудовлетворительные, но чрезвычайно богатые и повсеместные качественные свидетельства, которые используют другие исследователи прикладных инноваций, такие как Мокир, Джейкоб, Маклеод, Эдгертон и Голдстоун, и которые отвергает Кларк. Если принять его методологическое правило числа, то Кларка нельзя обвинить в том, что даже его восхитительное, хотя и строго количественное историческое воображение упирается в вопрос о том, насколько буржуазные ценности способствовали росту прикладных инноваций. Тем не менее, его методологическая неуступчивость в отношении чисел - я сам в молодости был неуступчив в таких вопросах, и мне знаком этот соблазн - делает втройне неловким то, что он не упоминает, что для звена B, связывающего идеи с инновациями, он вообще не привел никаких чисел. Мы, старые дураки, такие как Джек Голдстоун, или Дейрдре Макклоски, или Джордж Грэнтэм, или Ричард Истерлин, или Клаудия Голдин, которые прислушиваются к тому, что люди в то время говорили о B или подобных связях между качественным и количественным, получаем некоторое ворчливое удовлетворение от того, что Кларка таким образом поднимают на его собственный методологический петард.
Однако в свете методологических убеждений Кларка наиболее досадно, что нарушена связь А между "Богатые плодятся больше" и "Распространение ценностей богатых людей". Как пишет историк экономики Роберт Марго в очередном из многочисленных недовольных отзывов ученых-историков, "даже если я считаю данные достоверными, откуда мне знать, что я наблюдаю причинно-следственную связь между "хорошими" поведенческими характеристиками (например, терпением), которые при самых благоприятных обстоятельствах (а они далеко не самые благоприятные) едва заметны, если вообще заметны для экономо-трики? Каковы механизмы, позволяющие передавать хорошее поведение от поколения к поколению? Не играют ли здесь роль институты того или иного типа? "17 Нигде в книге, прославляющей расчеты как единственную настоящую науку, Кларк не подсчитывает, чего могло бы достичь повышение уровня размножения путем риторических изменений, и не говорит о новых институтах, таких как грамматические школы, купеческие академии или ученичество у лондонских купцов. Это легко можно было бы сделать, во всяком случае, в рамках механистического и материалистического предположения Кларка о том, как работает социальное конструирование ценностей. И дело даже не в эконометрической точности, как полагает Марго. Речь идет о гораздо более полезном количественном методе в социальных науках, на котором специализируются Кларк, Джеффри Уильямсон, Роберт Фогель и я: моделировании.
Кларк полагает, что дети богатых людей в силу своего богатства являются носителями тех буржуазных ценностей, которые способствовали промышленной революции. (Для ясности повторюсь, что я, напротив, утверждаю, что гораздо большее значение имело быстрое изменение отношения к буржуазии около 1700 г.). В любом случае аргументация Кларка зависит от своеобразной характеристики средневековых и ранних современных относительно богатых людей. Богатый лондонский буржуа в 1400-1600 гг. фактически зависел от особой защиты своей монополии на торговлю шерстью. Дик Уиттингтон был назначен на первый из трех сроков своего пребывания на посту мэра Лондона обеспокоенным Ричардом II, поскольку король был в финансовом долгу у Уиттингтона. Не удивительно, что уже в 1601 г. секретарь Общества торговцев-авантюристов Джон Уилер писал против "рассеянных, разрозненных и беспорядочных торгов", т.е. против интервентов, угрожавших монополии торговцев-авантюристов, поддерживаемой государством18. Младшие сыновья такого купца вполне могли бы усвоить урок, повторяемый протекционистами направо и налево вплоть до наших дней, о том, что государство должно контролировать все, что только можно, и совсем плохо, если позволить людям заключать сделки, которые они хотят заключить, без государственного надсмотрщика, назначаемого загородным клубом, или популистскими идеологами, или коррумпированными политиками с большими семьями. Все уставы торговых компаний в XVI-XVII веках: буржуазные и аристократические авантюристы коррумпировали политику в Англии, Швеции, Франции и Соединенных провинциях именно для того, чтобы создавать монополии. И точно так же бравый сэр Ботаник, укравший свои богатства, скажем, или преуспевающий государственный бюрократ, получивший свои богатства в результате ликвидации монастырей Генрихом VIII, не будет, надо думать, автоматически передавать младшим сыновьям трезвые, трудолюбивые, ин-новационные, уважающие рынок буржуазные ценности. Интересно, отличались ли дети или внуки Джорджа Вашингтона Планкитта предпринимательской активностью? Это поддается количественной проверке.
По данным историка Питера Эрла, около 1700 г. примерно четверть лондонских представителей среднего рода, которых он обследовал на момент смерти, были сыновьями представителей буквального рода, о чем можно судить по их подростковым контрактам об аренде у драпировщиков, купцов и банкиров. Буржуазные ценности не должны были механически распространяться вниз по социальному порядку, когда мальчики фактически выходили из праздного класса землевладельцев и рыцарей шира - и все же именно такие мальчики стали многими успешными лондонскими купцами XVIII века. Если мальчики процветали в верхах буржуазного Лондона, то это происходило потому, что они обучались своему ремеслу (обучение в ремесленных училищах стоило во много раз больше годового дохода бедняков) и были поощрены к практике в качестве заморских купцов или домашних банкиров в обществе, где достоинство и свобода принадлежали среднему роду, а не потому, что они унаследовали буржуазные ценности, будучи сыновьями буржуазии.
Конечно, дворянство и даже аристократия Англии, как часто утверждают, были склонны к буржуазным ценностям и поведению, которые не позволили бы французу стать дворянином. Тот же Джон Уилер в 1601 г. превозносит торговлю как "почетное занятие" (утверждение, которое, однако, во многих кругах елизаветинской Англии вызвало бы презрительный смех), "которым могут заниматься как простолюдины, так и дворяне... без какого-либо унижения для себя". ...без какого-либо умаления их благородства".20 Не так было, как я уже отмечал, во Франции и Испании. Такие медиевисты, как Марк Блох, Алан Макфарлейн и Амброз Рафтис, отмечают "отличительные прагматические качества английской земельной аристократии, ... разительный контраст с идеализмом французского дворянства"."Так, в Эгин-куре французская аристократия славно сражалась на лошадях с крестьянскими заостренными кольями, которые практичный Генрих V заставлял своих солдат таскать с собой по французской сельской местности, а йоменские лучники бесславно уничтожали непрактичных французов. Несомненно, сельский английский средний класс, джентри, последовал практическому примеру. Однако буржуазные ценности, распространенные среди дворянства и аристократии Англии, делающие социальное происхождение купцов или рабочих несущественным, были бы противоположны материалистическому аргументу Кларка, который зависит от того, что буржуазные отцы передают уникальные буржуазные ценности своим младшим сыновьям, которые затем переходят в рабочий класс. Если все в Англии изначально были буржуа (что действительно утверждали многие, например Макфарлейн), то этот аргумент не подходит для объяснения социальных изменений в XVIII веке. С другой стороны, общество, восхищавшееся аристократическими или христианскими добродетелями, даже если оно объективно было буржуазным, могло развратить даже банкира Медичи, заставив его считать себя вполне господином и при этом благочестивым сыном церкви. Точно так же в наши дни экстравагантное восхищение неаристократическими ценностями духовенства - она изучала их в университете Айовы - развращает дочь буржуа, заставляя ее презирать отца, занимающегося страхованием или управляющего мебельной фабрикой.
Глава 32.
В последнее время Кларк полюбил неодарвинистские теории в применении к обществу. Теперь он горячо верит, что буржуазно-поведенческая единица значения, "мем", как называют его некоторые теоретики, передается строго от родителей к детям, так же как цвет глаз или то, какая рука находится сверху, когда вы скрещиваете руки. Но биологическая метафора здесь неуместна. Начиная с XVI века она становится все глубже и глубже. Как заметил экономист Бенджамин Фридман в очередной враждебной рецензии на книгу Кларка, написанной специалистами в области экономики и истории, "если черты, которым Кларк придает первостепенное значение в осуществлении промышленной революции, являются приобретенными, а не наследственными, то существует множество недарвиновских механизмов, с помощью которых общество может привить их, начиная от школ и церквей и заканчивая правовыми институтами и неформальными социальными практиками". Например, европейские издательства стали дешевыми, хотя и подвергались строгой цензуре. Число читателей радикально выросло, причем по социальной шкале. Историк Лоренс Стоун говорит об "образовательной революции" в Англии 1540-1640 годов, в ходе которой, например, в 1612-1614 годах почти половина из 204 мужчин, осужденных за смертные преступления в Мидлсексе, избежали казни, доказав свою грамотность - "благодеяние духовенства", как называли средневековую свободу. Ссылаясь на Стоуна, исторический социолог Джек Барбалет отмечает, что "самыми грамотными из социальных групп были купцы и бизнесмены". Так было всегда. Ведь сама письменность возникла на Западе из шумерской, финикийской и критской бухгалтерии. Бизнесмен, как известно, был известен по поговорке "чернильные руки", и на новых картинах маслом в Голландии и Англии он изображался пишущим, пишущим, пишущим (а подсчет денег оставлял жене). Женщины среднего класса, которых Ян Вермеер в своих небольших работах обычно изображал чтение. Распространились грамматические школы (Уильям Шекспир в XVI веке, сын перчаточника). Появились университеты (Иммануил Кант в XVIII веке, сын шорника). Распространились высшие школы для молодых купцов. Если буржуазное поведение делает людей богатыми, то можно предположить, что оно будет распространяться путем подражания, через семьи, как, например, в "Очерке о проектах" Дефо (1697 г.), на который Бенджамин Франклин ссылался как на источник влияния, или в десятках многотиражных пособий для деловой молодежи, изданных на всех основных европейских языках начиная с XVI века.
Биолог-исследователь и профессор богословия Алистер Макграт отмечает, что последние работы по секвенированию генома показали, что простейшие формы жизни действительно обмениваются генами, а не просто передают их от материнской клетки к дочерней. Или, по словам Николаса Уэйда, "ор-ганизмы могут приобретать гены как путем заимствования, так и путем наследования; например, бак-терии". И, конечно, на другом конце сложности человекообразные существа в своих риторических культурах, таких как европейские культуры XVII века, передают ценности одновременно. "Если дарвинизм - это копирование инструкций, - пишет Макграт, - то ламаркизм - это копирование продукта. . . . Похоже, что Ламарк, а не Дарвин, предлагает более точное описание культурной эволюции". Или, как отметил Джоэл Мокир в комментарии к книге Кларка, "мы учимся не только у своих родителей... [но и] по горизонтали от других людей, от сверстников, от мастеров в отношениях подмастерья или слуги".6 В цитированном мною печатном договоре подмастерья мастер обязывался "обучать или обучать указанного подмастерья ремеслу и тайнам _______".
Иначе говоря, метафора древа жизни, которую Кларк неэффективно применяет к человеческой культуре, не совсем уместна. В таких случаях она должна уступить место сети жизни. Языки иногда похожи на это. Среди австралийских аборигенов смешение народов было таким, что "модель семейного дерева генетического родства кажется совершенно неуместной. . . . Диффузия из языка в язык была гораздо больше... чем это обычно бывает". На юге Африки древние щелкающие языки койсанов оказали влияние на бесщелкающие языки банту, распространявшиеся с северо-востока, до такой степени, что некоторые из них (например, кхоса Нельсона Манделы) переняли многие щелчки (например, в английском языке звук "tsk-tsk" - ругань вашей тети). Хорошие привычки, такие как поведение, приносящее богатство, распространялись в значительно расширившейся сети культуры после изобретения книгопечатания, протестантская реформация, падение тиранов с девятисотлетними именами. Как сказал недавно один биолог, изучая экспериментальный перенос 246 045 генов в кишечную палочку, "филогенез [примитивной, но чрезвычайно распространенной формы жизни], похоже, лучше представить в виде сети, чем дерева". Если это верно в отношении прокариот и эукариот, то тем более это верно в отношении парижан и бостонцев. Сами люди могли передвигаться, причем в XVIII и XIX веках это было гораздо проще. И, что еще важнее, они могли читать, причем неуклонно лучше (о молчаливом чтении часто говорят как о достижении современности, хотя недавно было высказано мнение, что оно было распространено среди немногих грамотных в древние времена). Газеты были изобретены в Европе и ее ответвлениях в конце XVII века. Старший брат Бена Франклина Джеймс в 1721 г. начал печатать в Бостоне дерзкую газету "New England Courant", которая одновременно стала раздражителем для британских губернаторов и пуританских аятолл, а также образцом для подражания не только для ближайших родственников печатника. Газеты стали обычным явлением. В реакционных странах после падения Наполеона чтение (послереволюционных) французских газет рассматривалось как свидетельство подрывного буржуазного либерализма.10 Так идеи буржуазного достоинства и свободы могли распространяться через французские и американские газеты, через голландские книги на десятках языков. Мемы все более свободно распространялись по семьям - и все больше и больше, вплоть до нашей всемирной эхо-камеры идей.
Но оставим в стороне реальные, эмпирические истории о том, как создаются ценности. Отсутствие у Кларка любопытства к точному содержанию буржуазных ценностей (ценностей, которыми мы с ним восхищаемся) оставляет ему механическую версию неодарвинизма для объяснения того, как передаются ценности. Предположим, что такая модель верна. Тогда ученый с количественным воображением Кларка, повторяю, нашел бы тривиальным вычислить механически, путем моделирования, что более высокие темпы размножения дадут в следующем поколении людей с буржуазным мышлением, но более низкого класса. Но он этого не сделал.
Основная проблема заключается в том, что Кларк хочет рассказать очень длинную историю, потому что в стиле теории роста в современной экономике у него есть амбиции по поводу ее эндогенности, то есть исторического материализма. Он хочет, чтобы буржуазные ценности и современный мир возникли с медленной скоростью из тысячелетней английской истории. Никаких dei ex machinis, под которыми он понимает краткосрочные и потому презренные события в сфере идей, такие как рождение английской политической свободы, протестантская реформация, научная революция, Просвещение или буржуазная ревальвация.
Проблема в том, что его долгосрочные амбиции не соответствуют его евгенической машинерии. Его механическая модель передачи ценностей работает слишком быстро, в масштабах не десяти веков, а столетия. Затем она рассеивается. Только регрессия к среднему ограничивает несколькими десятилетиями эффект от проталкивания буржуазных ценностей в семье вниз по социальной шкале. Ведь мы говорим: "сабо - сабо" или "рукава рубашки - рукава рубашки" - всего через три поколения. Как сказал Фрэнсис Гальтон, делая аналогичный расчет - Гальтон в 1901 г. продвинулся в этом расчете гораздо дальше, чем Кларк в 2007 г. - высокий унаследованный рост, или интеллект, или буржуазная добродетель сильно рассеиваются у детей и еще больше у внуков, "благодаря сочетанию наследственных влияний предков, которые, как правило, посредственны, с чисто родительскими влияниями". "Этот факт объясняет любопытное словосочетание "регрессия" в статистике для описания превращения кривой в разброс точек, поскольку измерение степени регрессии к среднему было первым применением метода Гальтона. Сам Гальтон принадлежал к семье Дарвинов, прежде всего к Эразму Дарвину, который был общим дедом Чарльза Дарвина и Фрэнсиса Гальтона. Благодаря тщательному подбору брачных партнеров эта семья процветает и по сей день. Но сколько таких удивительных семей - вспомним Бахов и Поланьи - против сотен семей, в которых рождается один гений, а затем происходит стремительный регресс к среднему уровню? Эволюционная логика ставит крест на долгосрочной истории Кларка. Как сказал экономист Сэмюэл Боулз в своей враждебной рецензии в журнале Science:
Если h2 = 0,26, то корреляция между 4 поколениями (прадед-прабабка-сын) равна 0,032. Если мы оценим h2 по наблюдаемой межпоколенной корреляции признаков (r), как указано выше, то корреляция генетически передаваемого признака через n поколений составит всего r/2n-2. Таким образом, статистическая связь между поколениями становится исчезающе малой на протяжении одного столетия, независимо от того, передается ли признак культурно или генетически.
Кларк отвергает аргумент Боулза, справедливо отмечая, что если мы "устраним нижние 10% распределения по росту в одном поколении, то мы навсегда изменим средний рост населения. . . . Мы изменили базовый средний генотип популяции", ссылаясь на разведение собак и сельскохозяйственного скота. Но это лишь предположение того, что Кларк хочет доказать, что бедность - это просто вопрос генетики, как рост. Если быть бедным или богатым - это временное отклонение от среднего, как утверждает Боулз, то наследники действительно регрессируют.
Кларк описывает свою центральную главу 6 как выявление "сильных селективных процессов".14 Но в этом-то и проблема: они слишком сильны для медленной истории, как отмечает Боулз. Таким образом, аргументы Кларка, если бы они были верны, оказались бы одним из презираемых dei ex machinis, которые работают в масштабе десятилетий, нескольких поколений или, самое большее, столетия. Если бы он следовал своему правилу числа в книге и попытался вычислить в соответствии со своей механической моделью коэффициент полезного действия связи A (Rich Breed More causing Rich People's Values Spread), он бы заметил научную оплошность, прежде чем объявить миру об ошибочном выводе. В своем ответе 2008 г. он действительно проводит расчеты и подтверждает, что наследование было быстрым и генетическим, по крайней мере, согласно повторным исследованиям современных генетиков в поисках IQ.15 Его медленная история противоречит его длинной.
Но в любом случае, история богатства, накопленного в результате деятельности, не имеющей ничего общего с успехом в современной индустриальной экономике, кажется незначительным путем к современному миру, если, конечно, не уводит от него. Рассмотрим, например, одну из буржуазных ценностей, которую мы можем измерить, и Кларк делает это, опять-таки с присущей ему количественной проницательностью, - грамотность. Грамотность мужчин в Англии, как утверждает Кларк, в средние века примерно равнялась доле монахов в мужском населении - отсюда выгода от того, что священнослужитель мог ходатайствовать против преступлений. Неграмотные монахи были не то чтобы неизвестны, но редки (хотя среди светского духовенства неграмотность была, пожалуй, более распространена). Затем грамотность мужчин в Англии выросла, возможно, до 30% в 1580 г. и до 60% к моменту начала ведения национальной статистики в 1750-х годах, что сопоставимо с уровнем грамотности в Японии того времени.
Подумайте об этом. Если вы являетесь родителем четырех детей и умеете читать, какова вероятность перехода, что все четверо ваших детей будут читать? Она чрезвычайно высока, особенно если вы - мать семейства, во всяком случае, в обществе, которое по каким-то причинам ценит грамотность. Именно ценность грамотности в обществе, а не просто наследственность, определяет ее передачу по наследству. Так, в современных семьях "поступление в вуз" передается исключительно по наследству, но в одном поколении. Когда это происходит, это происходит быстро и навсегда. Дети, внуки и правнуки Мишель Обамы будут учиться в университете. Однако в аргументации Кларка посещение университета должно быть сразу регрессом к среднему значению ценностей, которые были бы применимы, если бы это объяснялось генетикой, а не окружающими социальными ценностями.
Студенты университетов были бы неграмотными. Но это явно не так. Мой отец был первым в своей семье, кто окончил университет (Висконсинский университет в Мэдисоне, 41-й год, чемпион межвузовского турнира по прямому бильярду 1942 года). Все его трое детей поступили так же (но без отличия в университете), оба моих ребенка поступили, и, несомненно, двое моих внуков тоже поступят. Все пятеро детей брата моего отца (который в конце 1920-х гг. ушел из Висконсинского университета после двух лет обучения) закончили университет, и их дети до сих пор в подавляющем большинстве окончили университет. Это происходит благодаря социальным установкам, а не менделевскому наследованию.
Точно так же, оглядываясь назад: в отличие от моих ирландских предков, многие из моих норвежских предков на Хардангер-фьорде, согласно записям, собранным грамотными норвежцами (я могу их вам показать), начали читать уже в конце XVI века и никогда не прекращали. Почему? Из-за наследственности? Нет: очевидно, они начали и продолжали читать благодаря окружающим социальным ценностям, обусловленным протестантской Реформацией - буквальным Deus, которому Кларк в своей книге "Объяснение современной Европы" посвятил восемь слов. Только без религии, пожалуйста: мы демографические исторические материалисты. Обедневшие норвежцы из сельской местности Димельсвик (буржуазные добродетели там не наследуются) быстро научились читать. Эта привычка в первую очередь распространялась по семьям. А попав в семью, она оставалась там, не возвращаясь к среднему значению, в отличие от биологической наследственности. Наследование внутри семьи происходит слишком быстро, "наследование" между семьями слишком сильно, а отсутствие регрессии к среднему значению слишком очевидно для задуманной Кларком истории планомерного развития в течение столетий английского генетического Überlegenheit.
Когда Кларку бросают вызов по поводу его материализма, он становится очень раздражительным. Сравните, как Маркс в 1846 г. отзывается о Прудоне, чьи труды Маркс (воспитанный как гегельянец) называет "гегельянским мусором". . . . Это не история, это не профанная история - история человечества, а священная история - история идей".16 Кларк ответил на мое утверждение, что он, по его словам, демонстрирует "отвращение к литературным источникам":
Безусловно, потому что они очень ненадежны. То, что люди говорят, какова их скрытая идеология, часто кардинально отличается от их поведения. Заниматься эко-номической историей на основе анализа письменных материалов, таких как законы, политические трактаты и т.д., - это приглашение к ошибке. Приглашение Дейрдре поваляться в культурной грязи - это гарантия того, что мы будем вечно ходить по кругу в экономической истории. Лучше сказать что-то и ошибиться, чем говорить то, что просто не поддается эмпирической проверке.
Как и многие другие экономисты, Кларк считает, что "эмпирический" - это модное слово, означающее "числовой". И поэтому он игнорирует свидетельства опыта, которые не поступают в числовой форме. "Эмпирический", напомним, в переводе с греческого означает "имеющий отношение к опыту", причем как в дневниках и романах, так и в переписях и завещательных описях. Так или иначе, Кларк сказал нечто "подлежащее эмпирической проверке", и это неверно. Многое ясно.
Он не прав, когда отвергает "валяние в культурной грязи", прожитую жизнь, проанализированный текст, рельефный образ. Такая наивно-бихевиористская, позитивистская и материалистическая идеология, господствовавшая с 1890 по 1980 г., отбрасывает половину доказательств, в значительной степени более решающих, чем сомнительная "выборка" показателей рождаемости из Восточной Англии. (Ян де Врис заметил по поводу книги Кларка: "Если бы эту книгу писал историк, ее подзаголовок мог бы быть таким: Some Findings from Suffolk Testators, 1620-1638.")18 Историк не может делать свою науку, опираясь только на цифры, привязанные к региональным выборкам 1620-1638 гг. Действительно, как отмечают такие эконометристы, как Чарльз Мански, и как подчеркиваем мы со Стивеном Зилиаком, идентификация того, что является существенным в цифрах, никогда не заложена в самих цифрах. "Проблемы идентификации не могут быть решены, - пишет Мански, - путем сбора большего количества однотипных данных". Они "могут быть облегчены только путем использования более сильных предположений [основанных, скажем, на прожитой жизни] или путем инициирования новых процессов выборки, которые дают различные типы данных [скажем, в анализируемом тексте и значимом изображении]".19 Кларк настолько враждебен к литературной и философской стороне своей культуры, что он упорно продолжает скакать, недооцененный, на одной ноге.
Таким образом, социо-неодарвинизм Кларка, почерпнутый недавно из статей некоторых экономических теоретиков о теории роста, мало что может рекомендовать в качестве истории, применимой к прошлому тысячелетию.20 Эта проблема характерна для современной теории роста в экономике. Это в основном теория со скудной историей; в основном математика со скудными измерениями. Однако теоретики, вдохновившие Кларка, были более научно обоснованными, чем он, в использовании своей аргументации. Этот аргумент, - писали они, - "предполагает, что период времени между неолитической революцией и промышленной революцией [около 10 000 лет] является достаточным для значительных [биологических] эволюционных изменений". Это кажется вполне возможным - например, толерантность к лактозе и алкоголю, похоже, действительно сформировалась за такой промежуток времени. В конце концов, люди, чьи предки не доили своих животных, сегодня болеют от молока, а доение животных - это недавняя практика в более длительной истории Homo sapiens.
Однако Кларк предлагает применить этот аргумент к нескольким столетиям того, что он характеризует как английский мир ("мир", охватывающий Войну Роз [1455-1485], неспокойную эпоху Тюдоров, вызвавшую революцию).
Стюарты, долгий век борьбы с Францией после 1692 г.) - и, как ни странно, не 265 лет внутреннего и внешнего мира в Японии Токугава, перемежавшегося разрозненными крестьянскими восстаниями, которые легко подавлялись. Рассмотрим многочисленные очень длительные периоды мира в Китае вдали от границ, которые, согласно модели Кларка, должны были привести к массовой эмбурго-изоляции местности, особенно с учетом низкой городской смертности в Китае. Средняя продолжительность существования тринадцати "главных унифицированных государств" в таблице китайских династий от первого императора в 221 г. до н.э. до последней в 1911 г. составляет 168 лет. Три самых длинных из тринадцати династий пришлись на последнее (потенциально инновационное) тысячелетие: Сун - 319 лет, Мин - 276 лет и (последняя и фактически идеологически реакционная) Цин - 266 лет. Эти долгие династии не обходились без восстаний трех феодалов и крайне кровавых восстаний тайпинов. В целом, однако, на их фоне якобы длительный "мир" в Англии выглядит заметно нарушенным, а состояние Европы в целом (географическая территория и население которой в то время были сопоставимы с китайскими) - положительно хаотичным.
Теоретики, в той самой сноске, которая вдохновила Кларка ("первоначальная гипотеза, которая послужила толчком к этому исследованию", - пишет Кларк в работе с Джиллиан Хэм-илтон), утверждают, что "теория вполне применима как для социальной, так и для ге-нетической передачи признаков. [Культурная передача, вероятно, будет более быстрой". Действительно, более быстрой. Теория наследования рушится, как я уже говорил, если "наследование" происходит между семьями, быстро, как это было в эпоху грамотности, и как это часто происходило даже среди неграмотных людей, выбивавших наконечники стрел из кремневого ядра. Люди разговаривают друг с другом, а все приматы подражают, даже если не разговаривают. Обезьяна видит, обезьяна делает. Как голландцы делают, так и мы будем делать. Ни Кларк, ни его теоретики не признают, что в XVI-XIX вв. в Европе произошли изменения в отношении к инновациям, которые имели мало общего с отдачей от человеческого капитала - в силу того, что большинство инноваций копировалось именно путем межсемейного наследования, поощрялось печатным станком и новым эгалитаризмом и зачастую не приносило изобретателям никакой материальной выгоды.
Изменения были не генетическими (как утверждает Кларк), не психологическими (как утверждал Вебер), не экономическими (как утверждал Маркс), не юридическими (как утверждает Норт), а социально-логическими и политическими. Грамотность, книгопечатание, свободная пресса и свободные разговоры сделали технологию доступной. Она стала, как мы теперь говорим, с открытым исходным кодом. Давным-давно историк экономики Роберт Аллен высказал эту мысль. В начале XVIII века наука была открыта. Однако наука была лишь одним из многочисленных случаев: печатная музыка была еще одной технологией с открытым исходным кодом, журналистика после 1690-х годов - еще одной (одним из ее истоков была открытая печать ежедневных цен на биржах, информация о которых раньше передавалась купцами по почте как секретная и закрытая). Программное обеспечение с открытым кодом наследуется не биологически от родителей, а социально - от друзей-гиков.
Ранний вариант гипотезы Кларка можно рассмотреть в лекции Хаксли Гальтона в Антропологическом институте в 1901 г. "Возможное улучшение человеческой породы в существующих условиях закона и настроений":
Количество и разнообразие способностей, особенно у собак, поистине поразительно. . . . Так и с различными природными качествами, которые способствуют формированию гражданской ценности человека [с. 3]. . . . Мозг нации находится в высших классах [с. 11]. . . . Доктор Фарр, выдающийся статистик, попытался оценить денежную стоимость среднего ребенка, рожденного женой рабочего из Эссекса. . . . Д-р Фарр, обладая большим актуарным мастерством, капитализировал стоимость ребенка при его рождении. ... . . [Она] оказалась равной 5 фунтам стерлингов. По аналогичному принципу стоимость ребенка X-класса будет исчисляться тысячами фунтов стерлингов. . . . Они открывают крупные производства, создают огромные предприятия и сколачивают себе большие состояния. Другие, будь они богаты или бедны, являются проводниками и светом нации [с. 11-12]. . . . Многие, кто знаком с привычками [низшего класса], без колебаний говорят, что было бы экономией и большим благом, если бы все закоренелые преступники были... . постоянно лишались возможности производить на свет потомство [с. 20]. . . . Возможность улучшения расы нации зависит от силы увеличения ее лучшего состава [с. 24].
В 1901 году евгенические рассуждения, подобные рассуждениям Гальтона, были свежими, новыми и правдоподобными. Она не утратила своей актуальности и после Великой войны. Тогда в таких странах, как Норвегия, Швеция и США, были разработаны программы принудительной стерилизации, которые пережили даже их методичное применение в Германии 1933-1945 годов, завершившись лишь в 1970-е годы - к тому времени, возможно, три поколения имбецильных, если бы научная социальная политика была сочтена достаточной.
Однако в последнее время евгеническая идея возродилась, как, например, в работах Стивена Пинкера и других авторов, к которым теперь присоединился Грегори Кларк. Неоевгеника была с энтузиазмом встречена научными журналистами с короткой исторической памятью и слабым пониманием социальной этики. Она вводит в современную дискуссию между статусом и контрактом третью возможность - гены. Евгеническая аргументация заявляет, что люди не являются тем, чем их считает общество (их статус) или то, о чем они могут договориться, убеждая друг друга (их контракт). Люди - это то, кем они родились, с биологической точки зрения, как кокер-спан-иели. И тогда мы можем перейти к пренатальному скринингу, в том числе и на наличие гена гомосексуализма, как я уже отмечал. Некритичные поклонники политически реакционной и просто обожающей истории науки в восторге от такого аргумента. Он изящен. Он формализуем. Он расставляет людей по своим местам, потакая возмущенному отвращению, скажем, к таким нежелательным явлениям, как педики и евреи. Она поддается расчету (хотя, повторюсь, Кларк не делал расчетов, которые впервые провел Гальтон). Но она научно неверна даже в своих собственных терминах, а эпигенетика и эво-дево подорвали ее предположение о том, что гены выражаются просто и безотносительно к окружающей среде.
А для рассматриваемого исторического вопроса она в любом случае не имеет большого смысла. Помимо уже упомянутых трудностей, отличительная аргументация Кларка зависит от мер способностей, которые, как и рост, зависят не только от наследственности и, в отличие от роста, не имеют естественных единиц, инвариантных к социальным ценностям. То, что составляло богатство в 1600 году, имеет мало общего с тем, что составляло богатство в 2000 году. Изящная манера слагать сонеты и хорошая нога, позволяющая низко кланяться Глориане, генетически не похожи на степень MBA в Гарварде и умение работать с компьютером. Во время Английской революции пресвитерианец доктор Джон Баствик рассказывал, как обучал молодого Джона Лильберна: "Он был "простым деревенским придворным и очень грубым; так что он не мог ни изящно сделать ногу, ни красиво снять шляпу, пока я не отшлифовал его и не научил всем приемам ухаживания, и теперь он стал очень галантным парнем. Я сделал его пригодным для общества всех джентльменов и дворян".29 Учат, а не наследуют. В современном экономическом росте важны не сомнительные изменения в генетически или семейно унаследованных способностях англичан. Важным было радикальное изменение 1600-1776 годов, "измеряемое" в каждой пьесе и памфлете, в том, что английские люди почитали, хотели, за что платили, что переоценивали.
Глава 33.
Дуглас Норт (р. 1920) - удивительный экономист и историк, который неоднократно перевоплощался. Наследник страхового состояния, моряк во время войны, ученик фотографа Доротеи Ланж, приятель эстрадного певца Перри Комо по глубоководному плаванию, в молодости он был марксистом - как и многие из нас в определенном возрасте, - но после изучения экономики стал сторонником рынков и их инноваций. Будучи молодым профессором Вашингтонского университета в 1950-х годах, он стал одним из главных зачинателей так называемой "новой" экономической истории, то есть применения экономической теории и статистики к историческим вопросам, например, как происходил региональный рост в США до Гражданской войны. За это в 1993 году он вместе с Робертом Фогелем был удостоен Нобелевской премии по экономике.
Новаторское исследование Норта, посвященное тарифам на морские перевозки в XVII-XVIII веках (North 1968), заставило его в 1970-х годах задуматься об эволюции того, что в экономической науке под влиянием Рональда Коуза получило название "транзакционные издержки", т.е. издержки ведения бизнеса. Перевозка тонны из Саванны в Ливерпуль, безусловно, влечет за собой транспортные расходы. Менее очевидно то, что Коуз отмечал во всех своих работах, начиная с 1930-х годов: перемещение объекта недвижимости от г-на Джонса к г-же Браун влечет за собой трансакционные издержки, такие как затраты на заключение удовлетворительного контракта и страхование от его невыполнения. По собственному признанию Норта, в 1966 году он решил перейти от американской к европейской экономической истории. Вместе с такими вашингтонскими коллегами, как Роберт Пол Томас, С.Н.С. Чунг, Йорам Барзель, Барри Вайнгаст и Джон Уоллис, Норт разработал историю "подъема Запада", акцентируя внимание на постепенном снижении таких транзакционных издержек. С 1980-х годов Норт, работающий сейчас в Вашингтонском университете в Сент-Луисе (он предпочитает места, названные в честь первого президента США), утверждает, что Западная Европа в XVIII и XIX веках получила уникальную выгоду от хороших институтов, сдерживающих транзакционные издержки, таких как неписаная конституция Великобритании 1689 года и писаная конституция Соединенных Штатов 1789 года.
Норт определяет институты как "придуманные человеком ограничения, которые структурируют политическое, экономическое и социальное взаимодействие". Экономист Дипак Лал говорит в аналогичных терминах, что "институциональная инфраструктура ... состоит из неформальных ограничений, таких как культурные нормы ... и более формальных". Стивен Левитт и Стивен Дабнер в своей второй книге "Фрикономика" пишут, что "люди есть люди, и они реагируют на стимулы. И ими почти всегда можно манипулировать - как во благо, так и во вред, - если только найти нужные рычаги". Именно так в последнее время экономисты воспринимают законы, церкви, семьи, компании. Рычаги. Манипуляции. Слова "ограничения" и "стимулы" здесь имеют большое значение, потому что Норт, Лал и Левитт имеют в виду то, что подразумевают под ними все экономисты-самуэльсонианцы. (Норт, Лал и Левитт - экономисты-самуэльсонисты вплоть до своих ботинок с крыльями). Потребители и производители, говорят экономисты, максимизируют полезность "с учетом ограничений", или "с учетом стимулов", таких как законы против убийств и краж, или правила Налоговой службы, или обычаи бедуинского гостеприимства, или фордовский способ ведения бизнеса. Другими словами, главным героем истории Норта и других самуэльсо-нианцев всегда является Макс У., этот нелюбимый максимизатор полезности, Homo prudens, благоразумный человек, никогда не Homo ludens (игривый человек), которого экономисты Шумпетер и Шумпетер называли не иначе как Homo ludens, которого выделяли экономисты Шумпетер и Найт), ни Homo faber (человек делающий, человек Маркса), ни Homo hierarchus (человек ранжирующий, раздражающий Веблена и в последнее время экономистов Хирша и Франка), ни, как утверждаю я и большинство неэкономистов-социологов, Homo loquens, человек говорящий.
"Макс У" - это человек с фамилией "У", который стал фигурировать в аргументах экономистов с тех пор, как Пол Самуэльсон в конце 1930-х годов возвел его на ведущую роль. Шутка заключается в том, что единственный способ для экономиста задуматься о жизни после Самуэльсона - это наблюдать, как мистер Макс У холодно максимизирует функцию полезности U(X,Y). Ха, ха. Макс U - это такой человек, которому все по барабану. Его заботит только добродетель благоразумия, причем "благоразумие" понимается в особенно узком смысле, то есть знание того, каковы ваши аппетиты и зная, как их удовлетворить. Неважно, что в 1880 г. романист Сэмюэл Батлер искренне писал: "Нет большего признака дурака, чем мнение, что он может сразу и легко сказать, что ему приятно". На идише такой дурак - гойишер коп, нееврейский придурок, под которым понимается человек, не имеющий ни знаний, ни умений, ни молитв. Он просто "выбирает", что ему есть, пить, драться или еще что-либо, неумеренно, не советуясь с беспристрастным зрителем своей совести, своего образования, Торы, Мишны или Талмуда. У него есть "вкусы", как выражаются экономисты по-самуэльсоновски, о которых не стоит спорить. (Отметим, кстати, противоречие в том, чтобы испытывать сильные чувства, не оспаривая гипотезу об отсутствии сильных чувств, и быть страстным сторонником холодного расчета. Американский экономист Дж. Н. Кларк давно назвал это "иррациональной страстью к беспристрастной рациональности". Но риторическая последовательность не является сильной стороной самуэльсоновской экономики).
Эти "институты" не позволяют человеку, или, во всяком случае, гойскому копу, совершать определенные действия, например, воровать в продуктовом магазине или отказывать голодным путешественникам. "Как только мы говорим об ограничении человеческого поведения, - отмечает Лал, - мы неявно признаем, что существует некая базовая "человеческая природа", которую необходимо ограничивать. . . . В качестве первого шага мы можем принять модель экономистов "Homo economicus", которая предполагает, что люди преследуют собственные интересы и рациональны".6 И второй шаг, и третий. Кон-тракты - как денежные бюджеты. Тогда мы можем перейти к разумному обмену. Они являются заборами, хорошими или плохими, "ограничивающими поведение, направленное на собственные интересы", как выражается Лал. С точки зрения индивида, заборы падают с неба.
Норт, Лал, Левитт и другие экономисты обычно не замечают, что другие наблюдатели общества категорически не согласны с самуэльсоновской метафорой "ограничения" или "стимула". Неэкономисты рассматривают культурную риторику, как и язык, одновременно как ограничение и творчество, как стимул и импульс, как переговоры и искусство, как сообщество и разговор. Институты не просто ограничивают человеческое поведение, устанавливая цены, на которые люди вынуждены реагировать. Они выражают человеческую сущность, придавая ей смысл.
Левитт и Дубнер, хотя в целом и являются силой добра в растягивании экономики и объяснении этого растяжения неэкономистам, упускают суть. Они тащат все человеческое поведение под фонарный столб "стимулов", просто определяя его как "рациональное". Они заявляют, что "человеческое поведение определяется ошеломляюще сложным набором стимулов, социальных норм, фрейминговых референций". Уроки, извлеченные из прошлого опыта, одним словом, контекст. Мы действуем так, как действуем, потому что, исходя из выбора и стимулов, действующих в конкретных обстоятельствах, нам кажется наиболее продуктивным действовать именно так. Это также известно как рациональное поведение, на котором и строится экономика". Да, это то, на чем строится самуэльсоновская экономика. И в этом проблема, потому что это не так.
Когда мы покупаем машину или идем к проститутке, иногда полезно представить это как рациональное действие, как "мы поступаем так, как поступаем, потому что... это кажется наиболее продуктивным". Прекрасно. Но подождите минутку. "Обрамляющие ссылки" - это то, чем занимается социология, которая оставляет "стимулы" в стороне. Когда социальные ценности быстро меняются - как это было, например, в первые годы буржуазной переоценки или в 1960-е годы, - они становятся релевантными научными объяснениями. Когда камень падает в зыбучий песок, а не в воздух на уровне моря, 32 фута в секунду в квадрате не являются релевантной величиной для его ускорения. Предполагать, что зыбучий песок ведет себя как воздух, потому что это предположение выгодно, или потому что Лукас или Мас-Колелл научили нас этому на первом курсе аспирантуры, - это не наука. Это догма. Если кривая спроса на инвестиции стабильна, то движение вниз по кривой спроса в ответ на такие стимулы, как внешняя торговля, - это правильная научная история. Но если кривая спроса по социологическим или политическим причинам вырывается вперед, приводя к массовым инновациям, то история со стимулами по большей части не имеет научного значения. Если идеология участия женщин в рабочей силе быстро меняется, как это было в 1960-е годы, то следует обратить внимание на идеологию, а не на обычные вопросы спроса и предложения.
Левитт и Дабнер в той же главе доходчиво описывают результаты экономических экспериментов, особенно Джона Листа. Но они не понимают, что их примеры, и особенно примеры Листа, указывают на важность того, как люди говорят с собой или другими о "контексте" или "конкретном обстоятельстве". Левитт и Дубнер утверждают, что полиция в нашумевшем убийстве Китти Дженовезе в 1964 году солгала, чтобы скрыть свою неторопливую реакцию на экстренные вызовы (звонки от соседей, о которых в статье New York Times сообщалось, что их вообще не было) - у полиции, конечно, был "стимул" сделать это, а у журналистов, участвовавших в этом деле, были "стимулы" солгать о полиции, чтобы привлечь внимание к тому, что они хотели бы видеть как ужасное падение социальной этики в тревожные 1960-е годы. Но сами факты свидетельствуют о том, что люди - существа самоконструирующиеся: в данном случае милиция на месте сконструировала истории о "просто бытовом споре", а затем о "нашей лояльности к одному и через две недели журналисты грамотно выстраивают эту историю в рамках более масштабных сюжетов о падении сплоченности общества или о своем журналистском профессионализме или его отсутствии.
Поведение иногда лучше всего описывается с научной точки зрения, как стимулы, предоставляемые социальным акторам. Но иногда его лучше всего описать как импровизационную комедию второго города, с предложениями или без предложений аудитории. Шутка - это шутка экономиста. Ракеш Хурана, например, дает типично социологическое определение институтов как "сложной и взаимодействующей системы норм, структур и культурных представлений, формирующих индивидуальное и организационное поведение". Это не та статья бюджета, которая стоит перед человеком, способным сразу и легко сказать, что его радует. Так, например, "различие", рассмотренное Пьером Бурдье при изучении буржуазного и рабочего классов во Франции, не является просто внешним ограничением. Вы не только выходите на более высокий уровень полезности, если можете назвать (в заданной социологом викторине) композитора "Хорошо темперированного клавира". Тем самым вы активно отличаете себя от людей с меньшей академической квалификацией во Франции, помешанной на квалификации. Вы играете в социальную игру, в которой каждый ход имеет значение. "Иоганн Себастьян Бах". "А, один из Нас. Добро пожаловать".
Историк Маргарет Джейкоб охарактеризовала экономический, "инструментальный" взгляд, напротив, как представление о "декультурных свободных и волевых агентах, [которые] естественным образом преследуют свои собственные интересы". Экономическое понятие "институт", понимаемое как "ограничения", изучал социолог Эр-винг Гофман. Он говорил о "социальном положении психически больных и других заключенных", находящихся в условиях ограничений, "навязанных сверху системой четких формальных предписаний и сводом правил". Бюджеты учреждений, как и правила психушки в фильме "Пролетая над гнездом кукушки", не подлежат обсуждению, по крайней мере, по мнению медсестры Рэтчед (Гофман: "Общество - это психушка, которой управляют заключенные"). Разговоры Норта о психушке и других экономистов-самуэльсонианцев о том, что "стимулы" - это то же самое, что и "институты", заставляют вспомнить американскую комедиантку Мэй Уэст: "Я восхищаюсь институтом брака. Но я не готова к институту".
Норт высоко отзывается об антропологе, ныне покойном Клиффорде Гирце. С этим трудно не согласиться. Однако Норт считает, что Гирц и его соавторы поддерживают экономическую идею о том, что в караванной торговле, например в Марокко около 1900 г., по формулировке Норта, "неформальные ограничения [скажем, грабеж следующего каравана] ... делали торговлю возможной в мире, где защита была необходима и не существовало организованного государства". . делали торговлю возможной в мире, где защита была необходима, а организованного государства не существовало". Норт упускает из виду, что не инструментальный, стыд и честь, язык не Max-U, на котором фактически специализировался Герц, и поэтому упускает танец между внутренними мотивами и внешними препятствиями к действию, между достоинством самоформирующегося гражданина-не-раба и чисто утилитарными "ограничениями". Плата за безопасный проход в пустынях Марокко, писали Герц и его соавторы, прямо отвергая Макса У., была "скорее больше, чем простая плата", т.е. просто денежное ограничение, бюджетная линия, ограждение, стимул, "ин-ститут" в сокращенном понимании самуэльсоновской экономики. "Это была часть целого комплекса, - писали антропологи, - моральных ритуалов, обычаев, имеющих силу закона и вес святыни".
"Святость" ничего не значит для экономиста Норта, который, например, в книге 2005 г. относится к религии с нелегитимным презрением, достойным Ричарда Докинза или Кристофера Хитченса ("Ditchkins", - говорит Стэнли Фиш в переводе Терри Иглтона). Религия для Норта - это всего лишь еще один "институт" в его утилитарном, подчиненном ограничениям смысле, то есть правила для приюта. Он неоднократно называет религию "нерациональной". Религия для него - это не святость или трансцендентное, не верная идентичность, не придание жизни смысла с помощью моральных ритуалов. Это, конечно, не постоянный интеллектуальный и рациональный разговор о любви Бога, не говоря уже о постоянном разговоре с Богом. Религия - это просто еще один набор ограничений для ведения бизнеса, будь то на рынке, в храме или в пустыне. В этом Норт согласен с удивительным экономистом Лоуренсом Йен-накконе и его последователями, когда они приходят к изучению религии: для них религия - это социальный клуб, с издержками и выгодами, а не личность или беседа. (Тот, кто действительно состоял в социальном клубе, конечно, знает, что вскоре он перерастает в "моральные ритуалы, обычаи, имеющие силу закона и вес святости". В качестве такого клуба я могу привести Чикагскую экономическую школу в период ее расцвета в 1970-е годы. Одним из наших священных ритуалов было повторение De gustibus non est disputandum, при этом мы страстно отстаивали очень специфический интеллектуальный вкус". Норт утверждает, например, что на доправовой стадии "религиозные предписания ... навязывали игрокам [бизнеса] стандарты поведения". Он отвергает мировоззрение, сопутствующее религиозной вере. (Его собственная религия науки, конечно, на самом деле не похожа на простое ограничение. Он воспринимает ее как свою идентичность, свой моральный ритуал, свою святость - словом, смысл своей жизни, который постоянно обсуждается на протяжении всего ее внеорди-нарного хода. Но этическая последовательность не является сильной стороной самуэльсоновской экономики).
Экономический историк Авнер Грейф, соратник Норта в так называемом новом институционализме называет культуру "неформальными институтами", и Норт также пытается рассуждать в этом ключе. Однако "неформальность" делает такие "институты" совершенно отличными от "правил игры" типа убежища. Правила игры в шахматы не обсуждаются. А вот неформальность постоянно обсуждается - именно это и означает слово "неформальность", именно та степень отступления от правил, которая отличает барбекю на заднем дворе от государственного обеда. Как вести себя на барбекю? (Подсказка: не прыгать голым в кусты.) Насколько далеко может зайти мужчина, поддразнивая своих приятельниц? Насколько интимной может быть женщина со своими подругами? Правила конструируются и реконструируются на месте, что в таких случаях делает самуэльсоновскую метафору ограничений неуместной. Не нужно отрицать, что этические убеждения часто зависят от стимулов, чтобы считать, что, став частью идентичности человека, они оказывают влияние независимо от стимулов. Например, если человек развращен жизнью в коммунистической стране, ему трудно перестроить свою этику. Она продолжает опираться на "бюрократическую" модель взаимодействия людей в противовес мар-кету. Получив самуэльсоновское экономическое образование, трудно перестроить свою интеллектуальную жизнь. Вы продолжаете думать о каждой социальной ситуации в терминах механической реакции Макса У., а не о социально сконструированном танце. Метафора переговоров и ритуала, предложенная Герцем, часто имеет больше смысла. "О тело, колышущееся под музыку, о светящийся взгляд, / Как мы можем узнать танцора из танца?".
Некоторые экономисты понимают, что институты имеют отношение к человеческому смыслу, а не просто к нордическим "ограничениям". Австрийцам и старым институционалистам удалось, подобно Гудини, вырваться из смирительной рубашки, в которую так охотно облачились Дуглас Норт, Гэри Беккер, Дипак Лал, Авнер Грейф, Стивен Левитт, Макс У и их друзья. Австрийский экономист Людвиг Лахманн (1906-1990), например, говорил о "неких сверхиндивидуальных схемах мышления, а именно институтах, на которые должны ориентироваться схемы мышления первого порядка [заметьте, что для австрийцев экономика - это мышление, вплоть до самого нижнего], планы, и которые служат, таким образом, в некоторой степени для координации индивидуальных планов". Так и язык - это схема мышления, подкрепленная социальным одобрением и разговорными импликатурами. Так и зал суда общего права - это схема мышления, подкрепленная бай-лифами и учебниками права.
Норт, как и многие другие экономисты, такие как Левитт, застывшие на месте, много говорит о бессмысленных "ин-стинктах", потому что это то, с чем может иметь дело самуэльсоновская экономика.
Относительная цена. Можно согласиться с тем, что при повышении цены преступления (то есть изменении стимулов, скажем, в сторону ужесточения наказания) его будет совершаться меньше, но при этом не сомневаться, что преступность - это нечто большее, чем бесстрастное деловое предложение. (Если вы не верите в это, посмотрите одно из многочисленных тюремных реалити-шоу и понаблюдайте за тем, как заключенные борются с охранниками, преследуя безумные цели, но используя разумные средства; или послушайте Измаила о капитане Ахаве: "В глубине души Ахав имел некоторое представление об этом, а именно: все мои средства разумны, мой мотив и моя цель безумны"). Эффект разбитых окон" заключается в том, что крупная преступность снижается, если немедленно наказывать за мелкие преступления, такие как разбивание окон или рисование граффити. Если преступность - это не просто бесстрастные расчеты Макса У., то на нее может повлиять изменение этики преступников и их знакомых - этики, которая действительно меняется, иногда быстро (например, уровень преступности резко падает во время большой войны, во всяком случае, на внутреннем фронте). Полезными оказались мета-форы о том, что преступление - это "как" работа таксистом, или брак - это "как" торговля между мужем и женой, или дети - это "как" потребительские товары длительного пользования, такие как холодильники. Интересные вещи. Но они не решают всей задачи.
Благоразумие - это добродетель. Это добродетель, свойственная человеку, стремящемуся к чисто денежной выгоде, но также и крысе, ищущей сыр, и травинке, ищущей свет. Подумайте, что воздержание и мужество, любовь и справедливость, надежда и вера - это тоже добродетели, и именно они определяют человека. В отличие от благоразумия, которое характеризует все формы жизни и квазижизни, вплоть до бактерий и вирусов, не-благоразумные добродетели характерны только для человека, а также для человеческих языков и смыслов. Благоразумная травинка ни в коем случае не является "смелой", а благоразумная крыса - "верной" (за исключением фильма "Рататуй", юмор которого основан на иронии, когда герой-крыса оказывается более верным и менее мотивированным только благоразумием, чем многие люди). По словам Гуго де Гроота, Гроция, высказанным в 1625 г., "нельзя согласиться с утверждением, что каждое существо по природе своей стремится к своей частной выгоде, выраженной таким образом универсально. . . . [Человек-животное] получил от природы особый инструмент, то есть способность говорить; я говорю, что кроме этого он обладает способностью познавать и действовать в соответствии с некоторыми общими принципами, так что то, что относится к этой способности, не является общим для всех животных, но должным образом и особым образом относится к человечеству". Норт, однако, не желал, чтобы человеческая речь и смыслы действовали в соответствии с неким общим принципом, отличный от собственных частных интересов. Его позитивистские рассуждения об "ограничениях" и "правилах игры" упускают то, чему он мог бы научиться у Гирца, Вебера, Смита, Аквинского, Цицерона, Конфуция, Моисея или своей матери (матери Норта или Моисея) - что социальные правила, выраженные на человеческих языках, имеют человеческие значения. Они, как говорит Лахманн, являются инструментами и ограничениями, игровыми и оградительными, сообществами и правилами палаты.
Возьмем, к примеру, такой тривиальный институт стимулирования, как светофор.22 Когда он загорается красным, это, безусловно, создает стимулы для остановки. С одной стороны, это правило действует само собой, поскольку для пересекающих дорогу загорается зеленый. (В старом анекдоте нью-йоркский таксист проезжает на большой скорости на красный свет, но с визгом останавливается на зеленый. Его измученный пассажир спрашивает, почему. "Сегодня мой брат тоже за рулем, а он всегда проезжает на красный свет!"). Для другого - за вами может следить полиция, или автоматическая камера может зафиксировать ваш номерной знак. Красный свет - это ограждение, ограничение, правило игры или убежища. Так считает Норт, а вместе с ним и большинство экономистов.
Тем не менее, красный свет имеет значение для людей, которые являются чем-то большим, чем крысы в эксперименте "Только благоразумие", для которых существуют пищевые стимулы. Помимо прочего, он означает господство государства над водителями. Он сигнализирует о наличии цивилизации и той легитимности, которую придает государству цивилизация. (Тест: вы пробираетесь через бездорожные джунгли и натыкаетесь на ... фонарь: "Мистер Цивилизация, я полагаю"). Он также сигнализирует о росте механических средств регулирования, в отличие от человека-траффикатора на возвышении в белых перчатках. Красный свет - это, по выражению Лахмана, система мышления. Это система, которая одних водителей успокаивает, а других раздражает, в зависимости от их отношения к государству, к механическим изобретениям, к водителям. Для ответственного гражданина, или жителя штата Айова, или даже для фашиствующего конформиста красный свет означает соблюдение правил. Она будет ждать зеленого даже в три часа ночи на перекрестке, очевидно свободном во всех направлениях, на перекрестке, где нет ни камер фиксации номеров, ни полицейских, ни надежно безответственного брата на дороге, даже если она очень торопится. Стимулы не нужны. Но для принципиального социального бунтаря, или бостонца, или даже для социопата красный свет - это вызов его автономии, оскорбление, нанесенное государством. И опять же, стимулы будут прокляты. Если политика "разбитых окон" будет применяться слишком жестко, она вполне может вызвать гневную реакцию потенциальных преступников и привести к росту, а не к снижению преступности или, во всяком случае, к широкому недовольству полицией.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги