Былички и бывальщины. Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье

ВСЕ ЧЕРТИ ОДНОЙ ШЕРСТИ Рассказы о черте, сатане, дьяволе

129. Сама не помню. Вот женщина рассказывала. Не верите, а правда! Мне семь-восемь лет было, когда рассказывала. Раньше каждый дом по ночам дежурил с колотушками и в городе и в деревне. Дети дежурили до двенадцати ночи, а потом взрослые сменяли. Она подошла к нам, принесла горох и бобы, рассказывала сказки и былины, а мы не верили. Всего, что рассказывала, не помню. Помню только это: «Иду я под гору на Надымовский косяк. Ходила за реку корову доить. Корову не нашла. Поздно было уже, часов двенадцать. Кое-как переехала через реку. Иду, страдаю, что молока нет, иду, плачу. Одна жила, муж в войну погиб. Слышу: идет кто-то. Обернулась — нет никого. Несколько раз так. — Мы и есть перестали, нам страшно слушать. — Потом обернулась: идет мужик за мной. Рога вот такие, одежда черная, и хвост по земле волочится. Это леший был. Ноги подкосились. Он меня не догоняет, остановлюсь — и он стоит, боюсь подниматься. Тогда перекрестилась, и его не стало нигде. Потом пошла в город, а жила далеко. Иду, кошка черная бежит, глаза, как огни. Хотела ее схватить — никого не стало». Потом еле дождались мы, когда сменили нас взрослые. (4)

130. У нас поговорка раньше все время ходила: «Идите-ка на луга, на озера, шуликины сегодня повезут шелк». Как-то один мужик к озеру пошел, идет и видит: мужик с возом. Этот подумал: «Господи, осоку везет!» Матёрушший воз. Он возьми да зачурай-де: «Чур-де, мое». Оказалось, не сено, шелк-де. Мужик если зачурал, дак попользовался, наверно, попользовался. (29)

131. Это я вам, девки, всю правду расскажу. Я ведь ей подруга была, Кате-то. Тожо лешак-от ее мучил. Раз как-то поехала с бабами зимой по дрова, Марья ишшо с нею была. Так ведь страх какой! — как круг костра объезжать стали, оглобля вдруг сломалась. Марья ее всю дорогу ругала: «Зачем о бесе думаешь!» И при мне тоже было. Бабы ведь потом забоялись с ей ездить. Тут раз мы дрова рубили. А березняк кругом гнется, и чудно так: ветру-то нет. А собака с нами была, так ведь она на этот березняк лает и лает. После, как обратно домой ехать, Катя и говорит Машке — так собаку звали: «Ты ведь, Машка, на беса лаяла!» (20)

132. У нас Тименская тут деревня, ты ее знаешь. У одной мужика взяли в армию. Его в трудармию забрали, а она об ём переживает. «Вот был бы Артёмушко, а то ведь мне надо жить как-то. Где-ко щас голодует всё, бедный». И он по дороге через Орловскую к ей пришел. Вечером поздно. Мисяц был, светло, грит, светит. И чё-то об ём подумала, а он уж ухат ей: «Анфиса! Перевези меня!» Из-за реки перевези, дескать. Ну она радешенька: Артём-от пришел! И — раз! — со всех ног бросилась на реку, весло схватала — и в лодку. Повезла его на свою сторону переводить. Смотрит: перед ней сидит, а тини нет. Так догадалась — пометило, значит. Ну она вытерпела. Дьявол все равно не мог узнать, что она видела. Ведь она тожо в килях (кельях) была, воскресну молитву знала, раньше девы в килях шли молились, молодые были девчата, а потом, когда кили все разогнали, девы все вышли замуж. Когда на свой-от берег выехали, она у берега-то остановилась, воскресну молитву стала читать. Он говорит: «Хитра стерва! Ты бы мне в реке, я бы тебя перевернул». И всё — потерялся. (13)

133. А Гавриловна, говорят, она все умела делать. Так она с окаянным жила, Гавриловна-то. Да, вот на кладбище стоит избушка, она там век прожила, эта старуха. И она с ним жила, с окаянным зналася. У нас была сестра учительницы, вот она и говорит: «Прошел слух, что Гавриловна на кладбище умерла». Тогда она еще не умерла, живая была. А я, говорит, я к ней ходила и там у ней ночь спала. Она, говорит, меня заставляла ночевать. Вот в двенадцать часов ночи она кругом закрылася и посадила меня. Ну у нее там, видно, западня и голбец. Посадила меня на голбец. Я, говорит, сижу на голбце, а западня — вот. Открыла и говорит: «Вот щас пойдут люди из голбца, и твой Петро выйдет — ты его только за рукав держи. Он остановится». Господи, говорит, сколько мужиков! Какой выйдет, тот и на улицу идет. И идут, и идут. И все Петра нету. Потом вдруг Петро вышел. Я, говорит, дернула за рукав — он, говорит, в сторонку встал. А остальные все идут и идут, идут, и идут, и идут. Прошли, говорит, а она дверь закрыла, а Петро-то остался. «Ну, говорит, ложитесь, спите. Я, говорит, тут постелю постелю. Ложитесь, спите и разговаривайте. Будешь его провожать, так мне скажи, чтоб я за ним закрылася». И потом, видно, двенадцать часов прошло, дак она его проводила. Это она его присушивала, чтоб он с той жил. Он был заключенный, вольно поселенный. Отбывал тамака. И так — он потом освободился — с ней жил. Гавриловна умерла на русской печке. Совершенно голая, раздета. Язык вот так вот выставлен у нее, и вот так вот вбок. (3)

134. Ночевала как-то у меня женщина. Она за Чердынью жила, а здесь с машинкой швейной робила. Так у нее мужик умер. Он у белых робил, когда белые были. Вот живет она так одна вроде, а как по корову пойдет, одна всё, так за ней ее мужик идет. Так и ходил. А в двенадцать часов ночи ветер задует, и он в избу идет. Его никто не видел, кроме нее. Даже свекор и свекровка не слышали, как она ему дверь открывала. Он ей наказывал никому не сказывать про него. Раз жали они всей деревней. Женщина эта подавальщицей была. Он пришел и говорит: «Зачем про меня сказала?» И начал давить ее. Вцепился в горло, она кричать не может, катается по земле. А его-то никто не видит. Тут мимо соседка проходила, увидела ее и свекру сказала, что с ней что-то неладно. Свекр пришел. Спугнул его, видно. Ее пускать никуда одну не стали. Так она его в окно не раз видела, грозился задавить ее. Потом свекр службу в церкви заказал, поп отслужил, и тот ее отпустил. (28)

135. Баба была одна в Талой, Клавдией звали. А у ее в войну-то мужика взяли, Давыда. А она там пошла на другой год за грибами и говорит: «Был бы у меня Давыдушко, дак он бы хоть помог мне грибочки насбирать». А он каким был, так и выходит — рубаха зеленая, в брюках. Выходит и говорит: «Не плачь, Клавдия, я живой. Только никому не сказывай, я сбежал». Она его приняла, с ним сотворила блуд. Время все тянулось. А все удивляются: и как это Клавдия ходит в лес? Только зашла, а уж обратно корзину ташшит, опять корзину. Как это Клавдия — только быстро сбегает и опять корзину ташшит? Он ей помогает-де. Одна женщина: «Пойду посмотрю, чё у ее деется». У ее, грит, печка стоит железная, и две сковороды грибов жарится. Она знала: воскресная молитва есть от дьявола, дьявол ее боится, воскресной молитвы, — она приходит и говорит: «А ты куда, Клавдия, столько грибов жаришь?» — «А так, нравятся». — «Не может быть, что ты одна ешь». Оне уже поняли, что с лешим знается. Она села на лавку-де, допытала, а та не сознается. «Съедаю одна». А эта думает: если она с лешим знается, он тут. Она воскресну молитву зачитала, а он на кухне был. Как она воскресну молитву зачитала, он полетел от кухни, как вихрь дурной. Как полетел — двери одни — настежь, другие — настежь! — по деревне пролетел, там ворота сорвал. Факт, увидели теперь у ее. Теперь спасать, спасать ее надо. Крест накинули, воскресну молитву на крест начитали, привязали. Теперь он не может взять. Сказали: «Не веруй больше!» Она потом сказывала: «Как с ним в лес пойду, он мне грибов наломат, мы жарим и едим». А как тожно ей это все сделали, он придет, там ее манит, а взять не может. Там, грит, на двор придет, то по-телячьи, то по-овечьи ревет, чтобы она вышла к нему. Ну она не стала веровать ему, отошел. А так бы он ее ухлопал. (13)

136. Факт тебе расскажу. Вот в Гадье у нас тожо один женился, Семен Филипыч его зовут. Баба у него была корепинская, взял молодуху. А старики ее не стали любить. Она от его убежала в Корепино, а он стал по ей тосковать. Это летом было. И вот он в амбар стал ходить спать. И вот она к ему пришла, значит, женой. Пришла, он ее принял. Телом придались один к другому, вот и живут. И стали замечать: как это Сенька поутру в амбар идет, так хлеб несет. Ну-ко, давайте-ка мы его щас проверим, куды это он хлеб носит. В амбар ходит спать, дак поужинает. Пошли слушать, а он там разговариват, как мы вот щас разговаривам. Вот как мужик разговариват, люди-то их не видят. Она ему женой, вот он с ей и разговариват. Всё! Его оттуда в избу, на полати. Этот нечистый дух — двери открылись — его с полатей — раз! — на пол. Молитвами его спасли. А потом он пошел по лошадей. Летом лошадей надо имать. В Гадье-то, там за рекой луг есть, за рекой, вот тут она его стречат. «Теперь ты мне попал!» — она ему говорит. Ну куда он деватся? Этот дьявол: «Теперь будем с тобой ночевать». И вот буря поднялась, черно, сушник ломатся. Она его хотела сожечь за это дело. В аккурат пожар получился. А там пожарка, в пожарке церковные колокольцы. Колокольцы зазвонили в то время, как пожар в аккурат пыхнул. Зазвонили, вот ей и помешало. Рассветало — никого нигде нет. Домой пришел, рассказал: так и так. Хорошо. Но это у них ишшо не покорилось дело. В другие дни ему опять идти надо по лошадей. Он пошел опять выше деревни по лугу. Она его стречат: «Ну теперь ты мне попал опять. Ты мне попал». И опять на это же ташшит. Ну, опять пожар. Только эти колокола зазвонили, она: «Ну, хитер, говорит, счастлив!» Она его хотела угробить. Так он домой пришел, сказал. А потом люди научили: «Слушай, Семен, она к тебе придет женой, ты заряди ружье и без ружья больше не ходи. И медной пуговицей его заряди, заряд-то. Она тебе стретится, ты ей стрели прямо в грудь, и все с этого времени кончится». Третий раз она его стречат. Он в упор ее — раз! — выстрелил. Она ему сказала: «Хитер, гад!» И потерялась. Больше с той поры — всё! (13)

137. У нас тут был случай, это уже было на факт. А вот это как раз было в войну, в сорок первом — сорок третьем году. Ну ее мужика забрали в армию, она стала тосковать об этом мужике. Тоскует, тоскует, тоскует, ну сколько можно тосковать? Он ей раз пришел, вроде как мужик, два раза, три раза он к ей приходит. Он ей все наполовину казался, ноги не кажет, лицо только. Стал спать с ей, а потом суседи стали замечать. Тут одна бабка грамотная говорит: «Пойдем ко мне спать. Ой, да у тебя мужик ушел на войну, кто к тебе ходит?» Стала она ее лечить. У вас в городе тоже лекарьки есть. Стала она ее лечить, в старинну скатерть обернула и на печку... Он пришел, всё унес. Крышу снял. Вот он черт и унес. Унес все двери, всё сшибал. А ее, вишь, не тронул! (78)

138. Да так оно и быват. А вот было. По мертвым тоскуют. Наталья такая была, муж у ей помер, дети остались. Она с братом живет, и кажную ночь кто-то в окно стучит. Дак то муж ее. И кажную ночь уходит она к ему. Дак он орешками угошшат, а то не орешки, а так — козии. Придет только к двум часам, детей угошшат, а орешки-то козии. И однажды брат заметил, что пропадает она кажну ночь, и вот стучатся как-то при ём, а он говорит: «Не пушшу!» Ан вырвалась она и как исчезла. На следующую ночь опять стучатся, ан брат не пускает. Полночь пришла, и тут ураган поднялся, ветер воет-завывает, стекла бьет, песком метат. В трубу-то он камень большой как кинет! Наутро вытащить не смогли. Перекладывать печь пришлось. Дак коль говорят, знать, было. Счас не быват, а раньше-то часто было. Дак тоскуют, тоскуют по мертвому. (10)

139. Мне когды-кося свой мужик поблазнил, когда-от взяли его в армию на войну. Днем первое поблазнило, а потом и ночью пришел. Спать легла, дети у меня были — две девки, один парень, — ну, спать легли, вот слышу: кто-то заходит на крыльцо, пёлится. Двери открылися, и в избу открылися двери. Потом на западёнку. Он шевелится. Потом гладить стал. Я-от как взглянула, как посмотрела руку-то: ой, какая лохматая рука! Я-то тут сижу. То ли за робят мне ложиться? Только встала: «Хосподи Исусе Христе...» Раз десять, наверное, повторила. Он пошел да и грит: «Ждала, звала, а сейчас, грит, божишша». Да как пошел дверью хлопать! Так хлопнул, аж изба сдрожала. И с тех пор я больше никаких бед не видела. (45)

140. Две солдатки жили. У них мужики на фронте пропали. Однажды солдатки вместе ночевали, и одна все шепталась с кем-то. На следующий день другая ее спрашиват, с кем она шепталась. Та ответила, что у нее муж был и сказал, чтобы солдатки ждали их в двенадцать часов. Оне напекли пироги, сидят, ждут. Наконец они пришли. В шинелях, ладные. Сели чай пить. Одна все думает, что это не мужики, наверное. Тут у нее сахар просыпался. Она наклонилась и видит, что у мужиков вместо ног копыта. Она сразу на печку побежала. Оне-то на печку не полезут, боятся. Котора на печке была, жива осталась, а другую-то замучили. Когда они, эти мужики, из дому выходили, все косяки и двери вылетели. (5)

141. У нас в деревне раньше кудельничали. Топили баню и кудельничали. Девки баню истопили, пошли кудельничать. Меня еще не было тогда. Мать-то моя еще девушкой была. Мать моя рассказывала. Говорит, пришли в баню три девушки, мама наша четвертая была. Всех, как уж там они, матери, посылали, не знаю, а у меня бабушка мою мать послала: «Ну, говорит, иди, пряди с богом!» Сидят, мама наша прядет, остальные чешут лен. Тамака маленькая мызюкалочка горит. И вдруг приходят три мужика. Это как ихние кавалеры. А у нас у мамы не было кавалера, она никого не ждала. К ней никто и не пришел. Пришли три мужика, мама смотрит: у них зубы-то железные, а ноги-то конёвьи. И прясницу кладет на пол. «Пойду, говорит, я на улицу, оправлюсь». А один говорит: «Не выпускай ее». А другой говорит: «Пусть идет. Она послана с богом». Пришла, сказала. Потом пришли, дак кого, одну косу нашли под полком только. Всех куды-то подевали. Это окаянные были. Девки гуляли, кавалеров ждали, а кавалеры-то к ним окаянные пришли. (3)

142. А вот рассказывают, в войну было. Правда — нет, не знаю. Слышала. Все мужики на фронте. Бабы собрались и говорят: «Хоть бы наши мужики пришли». Они и пришли. Сели за стол. У одной бабы ребенок ложкой играл и уронил ее под стол. Баба стала поднимать, залезла под стол и увидела кенёвьи ноги. Испугалась, на печку залезла и просидела там. А тех баб задавили, за столом которые сидели. (49)

143. А тут одни ребята ходили вечеровать. Песни поют, а девки не пришли. Потом девки пришли, а ноги не кажут. Один говорит: «Чё-то девки наши ноги сёдни не кажут». Поглядел: ноги-то коровьи. Видят, что дело неладно, дак оне и испугались. «Пойдем мы до ветру сходим». А девки-то не отпускают — сидите! «Мы вам гармонь оставим». Оставили да ушли. Утром в баню пришли, а вся ихняя гармонь — разорвали ее вдребезги. (93)

144. Гармонист у нас, говорят, был в Вильгорте хороший, играл все по памяти. Гармонь у его. А раньше клубов-от не было, молодежь в банях вечеровали. Так он первой всегда там был. А потом чё-то не стало такого обычая или его звать перестали, не помню уж. Не звали его. Он обиделся да и говорит: «Хоть бы чертям поиграл!» А к вечеру парни пришли, зовут на вечерку. Он для виду-то пофорсил, неохота-де, время нет. Приходит. Играл им с полуночи, долго. Глядит, а они скачут, скачут, там у их блюдечко стоит с водой, вот водой-то этой глаза протирают, дальше скачут. Он тожо взял да протер глаза-то. И сразу — батюшки! — парни, девки-то все хвостатые и с рогами, ноги конёвьи. Он грит: «Схожу До ветру, мочи нет!» Оне пустили, вот он побёг! Крестом оборонился. А утром в баню-то зашел, ну а от гармони планки одне остались. (49)

145. Чё-ко ведь есть. Чё-ко смушшат человека. Вот рассказывали. Говорят, парень был в деревне, баскушший. Всё при всем, да, видно, не присушивались девки-то, всё один да один. Так уж все строки прошли, жениться надо, а нету. Вот он одинов вышел на крыльцо да в сердцах и сказал: «Хоть бы сатана за меня пошла!» И слышит: колокольцы забренели. Поезд свадебный показался. Тройки запряжены, с достатком, значит, свадьба. Невеста сидит баскушша, а жениха нет. Глянулась ему невеста, поехал с имя. В церкву приехали. Круг налою ходить стали, а он возьми да перекрестись. Только крест на себя наложил — глядь! — в амбаре сидит. А над им петля. Это значит, если б венец на его наложили, то бы петля и была. Сатана всё знат, человека искушат. (127)

146. Ну старик-то Яков знал много, он человек старинный. У него брат-то тоже задавился на пасхальной, в Великопост. И было уж лет семьдесят-восемьдесят брату-то, не больше дак. Задавился. Ничё, ни с чего, задавился. Вот сатана этим командует, обязательно в Великой пост кто-нибудь где-нибудь задавится. Это уже так положено по божьему делу. Исуса-то Христа Иуда продал за тридцать серебреников, сам ушел, задавился. Обязательно задавится человек, дьявол возьмет все равно свое. Он где-ко задавился, Иуда, — на огороде, на лесине. Вот смотри, голубь ведь не сядет на огород, — голубь, ведь он святой, — только на крышу да куда. Он ни на какой огород не сядет, ни на куст не сядет, на прутик. Вот из-за Иуды они не садятся ни на огород, ни на лес. (8)

147. Если человек станет думать, чтобы задавиться, то задавится обязательно. Один мужчина захотел, пошел в лес, но ничё с собой не взял, шел днем, никого кругом не было. Вдруг навстречу высоченный мужчина. Подошел и говорит: «Знаю, зачем пришел. Вот тебе веревка». Мужчина попятился, молитвы читает, перекрестился. Так и спасся. (6)

148. На Новинках я жила. Девка у нас была честная, а мужик-то, видно, не работал. Так она, бедная, год мучилась, никому ничё не говорила. Пришла как-то к матери и говорит: «Я, мама, больше не буду жить». А мать: «Да живи, Наташенька, люди они хорошие». Она-то ничё про мужа не знала. Наташа-то ничё ей не говорила. В тот день она надумала руки наложить. Парень к ей в белой рубашке пришел. Она его видит, а муж-то нет. Свекровь ей говорит: «Ты сиди, Наташа, не ходи, мы сами управимся». А она молошница была. Пришла все-таки, молоко перепустила, все оставила, закрыла и бегом убежала. А когда все домой вернулись, подушка мокрая на полу валяется. А она киселя молочного хлебнула да в загоне и задавилась. Бес в петлю пихает, зовет. Они пришли, а она в петле висит. (86)

149. У меня мужик знакомый был, рассказывал тоже. Березники когда строили, туда же многих гоняли. Там тогда бараки были. Вот в одном бараке были девки и парни, жили в разных концах. Девки-то сидели, да и стало им интересно, как это люди давятся. Попробовать решили. Одна на табуретку стала, голову в петлю засунула и говорит: «Вы выйдите, я как закричу, вы сразу и заходите». Ну, мол, спасайте. Они вышли все, дверь закрыли. Она табуретку-то вынула и закричала. Девки крик услыхали. Двери-то открывают, а там здоровый мужик стоит: милиционер. «Нельзя, говорит, сюда заходить». Не пустил их. Так и удавилась девка. Да это, видимо, тожо бес наделал! (86)

150. Меня свекор-то недолюбливал, а я с мужиком своим хорошо жила. А свекор житья не давал. Как-то спать мы легли, Федя мой уже спал, я у стенки, он у краю. Я лежу и думаю: от своих рук ли умереть? Только так подумала, пришла баба здоровая, стоит посреди комнаты, в коричневой шали, космы длинные висят, и говорит: «Что задумала — делай!» Я как испугалась, в Федю свово схватилась, он меня еле-еле успокоил. Никогда, девки, так не думайте, никогда, это все бес делает! (86)

151. Не знаю, ему поддаться, дак он задавит. Случаи были, меня чуть не задавили. Я всю ночь не спала. Он меня подымал, все подгонял. Шаль на мне красная была, я думала: «Задавлюсь!» Спать легла, он меня все подымет. Сам спать не дает, спина болит, а он все подганыват, все меня подталкиват. Я как шаль скинула и тут же уснула. Это леший меня подбивал. Я шаль выкинула в окошко в огород. Он шаль мне ладил на ней повесить. Он красное не любит, не знаю почему, не любит красное. (75)

152. Одна женщина задумала повеситься. Вдруг к ней женщина входит. Принесла чашку браги, говорит: «Пей!» Чашка-то дюже велика была. Женщина чашку в руки взяла и говорит: «Господи, благослови все это выпить». Как господа помянула, вместо чашки веревка в руках. И женщина пропала. А если бы чашку стала пить, то веревку бы на шею закинула. Бес это приходил.(89)

153. Одна женщина надумала давиться — с мужем жила неважно. Он ушел на работу, а она: «Задавлюсь!» Метет пол березовым веником, а петлю уже к полатям протянула. Думает: «Вымету и задавлюсь». Дошла до веревки, веник заскочил, как есть, в нее. Она тонкая была, он затянулся. А давиться она не стала. Это правда, не смерть ей была, и оказалась она жива. (6)

154. Один кузнец был. И вот надо спать ложиться ему, ночь уже наступила, он домой уже хотел идти с кузницы и слышит: кто-то скачет, колокольчик звенит. Короче — раз! — к нему подъезжает мужик и говорит: «Подкуй мне лошадей!» А этот отвечает ему: «Уже поздно, ночь. Завтра утром подкую или днем». А он говорит: «Нет, подкуй сегодня!» Тот говорит: «Но мне же спать надо». Он ему говорит, короче, что-то, мол, ему сделает, если не подкует. Тот начал кувать, поднял ногу у этой лошади, смотрит: человеческая рука. Стал гвоздь вбивать в эту руку, там кто-то закричал человеческим голосом. И он говорит: «Это же люди!» — «Куй, знай свое! Твое дело кувать». Он подкувал передние ноги, стал задние кувать, и — раз опять! — человеческая нога. Он говорит: «Люди ведь». — «Куй, твое дело кувать». И вот так он подкувал этих людей. Мужик этот говорит: «Мне лошади поскальзовались, а теперь смотри, как я поеду на них». Он взял плеть, стегнул по этим лошадям и помчался. Смотрит: только пыль столбом вдали. Это дьявол на душах тех, кто сам себя жизни лишил, катается. Они себя сами сожгли и сгорели в дому. (15)

155. Один прохожий шел, цвет папоротника ему прилип на лапти. Черт ему и говорит: «Давай сменяем сапоги на лапти». Он ить и сменил. Дальше пошел и видит: на ногах-то вместо сапогов береста. (117)

156. Так папоротник один раз цветет всего лишь, в Иванов день, на праздник Ивана Купалы, в июне. Рассказывают у нас в деревне: один парень вздумал этот цветок папоротника сорвать. Если его сорвешь, можно невидимым сделаться. Пошел он ночью в лес, ждет двенадцати ночи, а в полночь биси-те и пришли. Начали они его из круга кочергой доставать, круг-то и рассыпался. А парень-то бежать быстрей оттуда. Это уж на второй день было. А вот прежде-то, в первый день, когда он в лес-то пошел, черти ему тычки всё, подножки ставили. Не дошел он до места того в первый день. А в третий день он уже папоротник увидел, как тот зацветает, а сорвать его не смог. Черти помешали. Так и остался парень ни с чем. (107)

157. Парень один холостой был. Библию прочитал всю. Прочитал, и ему блазниться стало. Бесы под окошко придут и говорят: «Дай работу! Дай работу!» Он бояться шибко начал. Как двенадцать часов, так они и приходят. Уж он как боялся! На печке лежит ночью, а мать-то с краю. Баба ему сказала: «Сходи в церкву». Он сходил, там еще священник маку дал горсть. Ночью пришли бесы опять ровнехонько в двенадцать. «Давай, говорят, работу!» А он кинул им эту горсть маку и говорит: «Вот вам работа!» Со следующего дня никто к нему и не ходил. (86)

158. Правда ли, неправда было, был у нас Николай Федорович, мельник. Слух такой шел, что, дескать, знал он чертей да кого ишшо. Он все делал сам, а безграмотный был. Казал он кому-то черта, испугал им. Старики вот рассказывали. (82)

159. Там еще, в Матвеевой, дело было. У меня мать-то с отцом на мельнице жили. И вот бабушке поблазнило раз. Видит: черт вылез из мельничного пруда. А потом в том пруде скоро две коровы утонули. (64)

160. Рассказывали, что, если мельница сломается, черт человека просит. Как-то у нас у мельника сломалась мельница, да мужик к ему пришел в это время. Черт хотел его забрать, да не успел, мужики успели спасти. (86)

161. Может, опять легенда ходит, опять же я слыхал такое. Вот, допустим, в некоторых прудах было воду удержать никак невозможно. Как ее ни запрудит, все равно где-нибудь да пробьет. Это просит черт. Мельник ему козу или овечку какую бросал. Как жертву. Хитрые мужики были, безграмотные, а все у них крутится. (82)