Былички и бывальщины. Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье

НЕДОБРЫЙ ГЛАЗ ПОГЛЯДЕЛ НА НАС Рассказы о колдунах, ведьмах и векшицах

221. Один колдун испортил сестру мою в шестнадцать годов. Мимо только прошел и сказал: «Какая ты, Граша, красивая». Нехорошо с ней стало, как сумасшедшая стала, с ума сошла. На сарай залетела и вокруг столба летат. Завели ее в комнату, вкруг кровати летат, как бешеная. Снохе брюхо чуть не прокусила. Старушки говорили: «Везите ее в Оралово, к мужчине». Привезли из Искора старушку, она говорит, что не поможет. Еще одна наговорила слова. Ленту привязали — спину стало ломить. Говорили, что она к земле приговорена. Повезли в Оралово. Она три километра не доехала, померла. А когда умерла, тот самый человек (колдун) пришел и в окошко глядится. И только ведь сказал: «Какая ты, Граша, красивая». (44)

222. Еретники есть. Вот придется, могут тебя испортить. Терентий Семенович — еретник. Я так тебе скажу: вот он жил в Вижае, ну, я к его сыну поехал в гости на Новый год. Он к сыну пришел, говорит: «Пойдемте в гости ко мне!» Ну вот Новый год — угошшаемся, он рыбак. Я прошу его: «Налимов у тебя нету продать?» — «Завтра схожу, наловлю, говорить будем». Ну сходил, наловил. Я купил. Деньги заплатил, сколько он потребовал. Ну привез домой. Я еще привез бутылку водки, приехал домой на Рождество, седьмого января Рождество бывает. Тут одну женщину еще пригласил: «Приходи, говорю, к нам. Я бутылку привез и налимов еще». Она пошла было, но чё-то нет, — муж-де придет домой, заругается, — не пошла. Но вот моя старуха-то и съела налимов-то — и ну болеть, болеть, болеть, болеть. И целый год я с ей мучился. И по фельшара ездил. Ведь в Булдырью надо ездить! Ладно, мотор есть, лодка есть. Двадцать два раза я съездил по фельшара, ну и ни черта с ей сделать не могли, начала пухнуть, ноги начали лопать, и конец. (59)

223. У меня брат был. У него жена умерла. Напротив жила соседка, она задумала за брата выйти, колдунья была. А он женился на другой. Она эту жену возненавидела, придумала ее извести. Мать первой жены, тешша его, к ним приехала. Она к этой колдунье ходила. И та ее сговорила взять кружку браги и поставить дома на стол. Колдунья думала, что жена выпьет и умрет, а брат прибежал с работы и выпил эту брагу. Потом заболел тяжело: видно, на смерть было сделано. Неделю только проболел, приступ за приступом. Жена хотела сходить с ним за словами. Стала одевать, он и отдал душу. Перед смертью сказал, что брагу выпил. Тешша потом призналась, что брагу от колдуньи принесла. Колдунья после его смерти напилась. Идет мимо их дома и говорит: «Вы говорите, что я его испортила. Если это так, пусть я сегодня умру, если нет, пусть у вас дом сгорит». Утром встала жена, а у той внук прибежал и говорит: «Бабушка умерла». Значит, правда, она испортила. Ее, когда хоронили, даже не открывали — черти всю задавили за то, что похвалилась. (7)

224. Вот мама говорила: раньше-то колдунов много разоблачали. Так она говорила, если человека уже испортили раз, то колдун не может мимо человека-то пройти, ему надо его обязательно еще испортить. Его тянет само по себе. Он, грит, больной делается. Я вот щас часто по хлеб приду, вот котора старуха меня не знает, идет, мне в грудь тычет. Я как дам: «Ты чё меня тычешь? Я тебя не знаю, ты меня не знаешь». — «Дак мне надо с тобой говорить». — «Говори». — «Я не знаю, как тебя зовут». Я грю: «Не знаешь, как зовут, можешь назвать гражданка или как, а ты меня зачем в грудь-то тычешь?» Я уж сколько раз ругалась с такими-то. Словно ни раз меня не видела, а вот чё-то найдет дело, меня в грудь ткнет. У меня грудь щас и болит. Я шибко колдунов боюся. Теперь некому лечить-то, раньше есть кому было, а теперь некому. (8)

225. Никогда я не думала, что мне по соседству попадется колдун. Болела я, все болит. Пошла в баню. Вымылась, сижу на табуретке. Запела, перепелась, по-собачьи залаела — хоть бы выпила, так нет. Стала плясать. Ноги болят, а я пляшу. Пришла соседка, спрашивает: «Федоровна, что это ты пляшешь?» Села, заревела, переревелась, переохалась вся, успокоилась. Батюшка тут есть — я его батюшком зову, — он все говорит: «Я вот такой маленький человек, а сила несметная. Я схвачу кого угодно — могу задушить!» И как-то летом я лежу на диване. Приходит, спрашивает: «Ну как, дядя Егор, здоровье? Как тетя Нюра?» А дед ему отвечает: «Слушай, Володя! Ты сделал, ты и разделай! Пускай не мучается». Он не обиделся на меня, не говорил, что я его оклеветала. (66)

226. Вот один рассказывал. Охотился, грит, я, встретился с соседом, а тот из той деревни, а этот из другой. Встретилися, посидели, грит, на пенечке, покурили, он пошел, я пошел. Я, грит, сорок раз выстрелил, патронов сорок штук было, белку стрелял, стрелял, не мог убить. И бросил, грит, все и пошел домой, пустой пришел. Потом, грит, ну чё? — ружье хоть бросай теперь, негодное ружье. Какой-то был в Раскате старик. Я-де прихожу к этому старику: «Я к те с делом пришел», — «Я знаю», — он-де говорит. «У меня-де ружье не стреляет». Он-де ничё не делал мне с ружьем и ружьеце у меня не видел и говорит: «Иди домой, он к тебе придет и ружье в угол поставит свое, этот мужик». Так и вышло. А тот старик на охоту больше не ходил и ружье продал. Вот чё-то знает, видно, есть люди. (11)

227. Заехали мы на паром летом на лошадях, я заехал, она за мной заехала, ну а там же на пароме паромщик, который им командует. Она, значит, паромщика не спросила, отвязала от причала паром, мне говорит: «Давай тянем, переезжам!» Ну раз тянуть, так тянуть, я еще молодой был углан, я тяну, помогаю ей. Ну, переехали. Я свою лошадь понудил, выехал на берег. С берегу тут угорчик. Я выехал, стою, ее поджидаю, ну она за мной поехала. Выехала, у ей лошадь дошла до моей лошади, и — наперед пятками, наперед пятками — телегу спетила, все до воды. Она опять испужат ее, лошадь опять дошла до моей телеги, оттудав опять петься, петься наперед пятками, опять до воды спетилася. Не идет лошадь и всё. Я потом ей говорю: «Паромщик-от чё-ко над твоей лошадью исделал. Иди его угости чем-то. Может, у тя шаньги есть?» — «Есть». — «Ну вот иди угости». Ну она пошла паромщику отдала шаньги. Поехала, лошадь пошла. (59)

228. Есть у нас колдуны, где же их нет-то? Вот и у вас в городе поди есть? Нашего Григорий зовут. Если кто его разозлит, дак он не прощает. Робил он у одного, а тот ему не заплатил, чё ли. Дак он так сделал, что тот мужик, хозяин, лошадь свою не видит, а остальные видят все. Или еще с одним хозяином разругался, и тот теленка своего перестал видеть. Люди видят, а он нет. (63)

229. Так вот, в одной деревне мужик жил, так он гипнозом обладал. Посреди деревни бревно лежало, вот мужик барину и говорит: «Если дашь целковый, так я сквозь бревно пролезу». Барин и пообещал ему дать целковый. Вот мужик в бревне будто лезет, все думают, что он там, а он-то всех гипнозом замудрил. А тут сено один вез. Гипнотизер поздоровался, а тот не больно ласково ответил да еще и крикнул: «Чё вы, дураки, на него глазеете?» А гипнотизер-то в ответ, значит: «Орешь, а у самого сено горит!» Ну мужик перепугался, сбрую всю изрубил, а все остальные ведра похватали и давай сухую-то траву заливать. Так и испортили сено. (128)

230. У одних была свадьба. Мужики что-то расспорились. Один и говорит: «Я щас сделаю, чтобы лодка плыла по полу, по воде». Мужики-то все: «Неправда, да не бывает так!» А тот гипнозом всех сделал, и вот будто вода прибывает, море, море вокруг. Все туфли поскидали, сами — кто куда. Мужик смеется: «Какая же неправда?» Туфли все плывут, перемешались. И тут он так сделал, что воды не стало, сухо, как не бывало ничего, а туфли-то все кучей перемешались. (128)

231. Сказывают, ведьму не пригласили на свадьбу. А она хотела пойти и обратилась в свинью. Вот свадьба-то идет, вдруг видят: по подворью свинья бегает и визжит. Парни взяли жерди из забора и давай свинью гонять. Гоняли ее, били, а она не убегает, а потом исчезла. А наутро, говорят, бабка-колдунья вся избитая лежит. А бить-то ее никто не бил. (30)

232. Была бабка одна, Долганиха. Вот кому она попадет на дороге, тому не повезет. Сказывают, Долганиха шла с коромыслом и встретила девку. Девка грит, что Долганиха пропала, и вдруг — коза. Коза за девкой-то побежала, спутала ее. Та бежать, забежала за калитку и захлопнула. А коза уже на другой стороне стоит. Закричала девка, люди выбежали — и коза пропала. (30)

233. У нас здесь превращалась одна, Афониха Самарина, она в свинью превращалась. Видели ее: за одним парнем бежала. Ниже той женщины девка жила. Парень проводил ее домой, идет по лужочку обратно. Свинья срёхала и за ём. С конца до сюда бежала, у него вся рубашка мокрая, в ограду домой забегает. Мать-то: «Петюша бежит!» К синям подбегает — стук-стук-стук! Отец открывает, а он: «Впускай скорей!» Зашел, рассказывает. А мать-то смеется над ём, не верит. (125)

234. В войну пришел один раненый, его поставили председателем. К нему женщина пришла муки просить, не дал. Вечером пошел в контору, за им свинья белая бежит. Остановился, она тожо. Мост перешел, оглянулся: женщина в белом платочке стоит, та, которой он муки не дал. Векшицей была, разозлилась на него сильно. (116)

235. Было мне двенадцать лет. Пошла я работать на коммутатор. В Ветлянах было всемирное наводнение, и поэтому поселок перенесли на гору, и мы оказались на горе. Приехали мы туда, надо было мне рано утром идти на работу по железной дороге. Была у нас большая белая собака Зайка. Жила с нами тетя Маруся Чугарина, шел разговор, что она колдунья. Раз иду я на работу весной, снегу мало, конец марта. Меня мама проводила. Я взяла факел от волков — в банке зола и керосином залита. Когда прошла поселок, Зайка шла за мной, дохожу до горы — и вдруг собака завизжала. Остановилась, отошла в сторону — собака кинулась в овраг. Оглянулась я: свинья бежит за мной. Спустилась, опять оглянулась: никого нету... Потом говорили: чтобы свинья не щекотала, надо правой рукой ударить по тени. Это был человек. Когда пришла домой, рассказала маме. И собака была дома, оберегала два дня меня, ластилась и не отходила... (103)

236. Пошли в лес за смородиной двое взрослых и двое детей. Идут по улице, а у одной калитки стоит бабка и просит их взять в лес свою дочь. Согласились и сказали, чтобы она их догоняла — они идут тихо. Шли-шли, нет нигде бабкиной дочери. Ну, думают, не пошла девка. Пришли в лес и видят: стоит на дороге конь, боком к ним повернутый, а от него сияние золотое льется в разные стороны. Только приблизились к нему, он тотчас же пропал. Махнули все рукой и пошли искать ягоды. Ходили-ходили по лесу, но так ничего и не смогли найти, хоть и знали места хорошо. Пришлось возвратиться ни с чем. Идут по деревне, а бабка уж тут как тут: «Ну что, набрали ягод? Говорила вам, подождите мою девку! Вот так-то вам!» А звали эту бабку в деревне чертихой. (99)

237. В зарод ушли баба с мужиком. Мужик ушел до ветру, дал ей деревянную вилу. Она взяла. Он ушел и переворотился медведем. Пришел, она его в бок ткнула вилой. А потом мужик пришел весь в крови. Баба спрашивает: «Пошто весь в крови?» Говорит: «Сама ты меня ткнула, когда на зарод лез. Это, грит, я был». (67)

238. У меня тетка была очень знатливая. Как только идешь в двенадцать часов ночи мимо ее избы, у нее из трубы вылетает огонь молнией. Леший его знат, этот огонь, куда ему надо. Потом, как только кончается два часа ночи, этот огонь обратно в трубу летит. В одно внезапное время ее мужик или кто ли, кто-то родственник, пошел к ней ночевать. Вдруг она потерялась из избы. Искал, искал — нету! Пошел во двор, а там колода. Он пнул. А она говорит: «Чё ты меня пинаешь?» Это старуха, видно, залетела трубой-то и во двор улетела. Она летала трубой. Она не говорила «бесистая», она говорила «знатливая». Бесистые не летают, они так хорошо портят. (8)

239. Мужик у мужика межу переносил крадом, а тот и не знает, как отомстить. В соседях жил у его чертистый мужик, он пошел к нему: «Дядя, научи чертям». Ему отказали, он заматькался. Но пришел другой раз. У него спрашивают: «Зачем учиться?» — «Мужика испортить, который у меня межу скосил, суседа», — «Ну, приходи пожжа, баню истоплю». Пришел он к чертистому мужику вечером поздно, пошли в баню, разделися, входят. Тама собака сидит рыжая под полком. Пась раскрыла, язык высунула, во рту огонь пышет. Чертистый мужик говорит тому в пась полезать к ей. «Я боюся». — «Зачем пришел? Просился — учись». Подошел он к собачьей пасти и в дому оказался. Там столов много было, и нужно было к каждому подойти. Вот он подходит к последнему. Здесь чертей давали. «Скока те надо?» — «Одного надо мужика спортить». — «Меньше трех не даем!» Подошел к дверям и оказался в бане. Научился портить, испортил того мужика, а сам от чертей отделаться не может. Отпихивает их, они не отстают, бросит — обратно лезут. Тогда он стал каяться, всем рассказывать. И завязал — по всем церквам молился, чтоб от их отвязаться. Раскаялся. (54)

240. Мужика, женщина одна рассказывала, учить на бесей стали. Привели его в двенадцать часов ночи в баню черную, по-черному топят. Глянул, а тама на полке собака рыжая, огромная такая собака сидит. Ему говорит этот, который бесястый, учил который бесей: «Полезай в пасть собаки-то!» — «Да боязно». — «Полезай, полезай!» Собака-то пасть расшеперила, он полез скрозь, из заду вылез, а там лебедь белая пасть расшеперила, он тожо полез. С бани-то выходит, а с им парнишечка маленькой: «Давай, дядя, хоть корову спорть». Он спортил, а тут ишо парнишечка, ну, такой жо. Оне оба стали работу просить. Он, мужик-от, на покос их взял, он косил тогда. Весь день косили втроем. Оне-то тожо косят, косят. А назавтре пришел грести-то, которы я выкосил, говорит, только те и выкошены, а которы оне, даже трава не смята. (68)

241. От матери слышала, что парни в деревне привязались к колдуну: научи! Он им говорит: «Приходите в двенадцать часов к бане, заходите и стреляйте в передний угол. Выбежит из печки собака, лезьте в пасть». У одного вышло — научился. Второму показалось Христово распятие — он не стал стрелять. Видимо, господь его не допустил. (1)

242. А тут этот старик еретик-то был, у меня в избушку напрашивался. У нас с братом собака была. Брат-от Черепанов Семен Иванович. Старик у нас на собаку поглядел. Назавтра пошли в лес — ни одной белочки, а били по двенадцать-пятнадцать белочек, хоть были пацанами: ему — пятнадцать, мне — четырнадцать. Я сызмальства охотник. Меня самого на чертей учили. Я говорю: «Своим потом проживу, никаких чертей ваших не хочу». — «А ставь водку, мы тебя научим, ты никого не будешь бояться. Тебе диявол всех подгонит, только собирай». Мне самому это набивали и присушные эти слова набивали тожо. (13)

243. А вот мне тоже один сказал. Про Булдырью слыхал? Ваня Кукарека был там, старик. Как-то вечером у меня спрашиват, — я там два лета рыбачил, с Соликамска приезжал: «Ты, говорит, Егорушко, охотишша?» Я говорю: «Охочусь». — «Ну как?» — «Сегодня хорошо, а завтра опять плохо». — «Вот ты ничё не знаешь, потому ты мучишься. Надо научиться. Тебе все пригонют». — «Как?» — говорю. «Ты куничку водишь?» — «Вожу». — «А тебе водить не надо, тебе пригонют». Ах, помяни тя лешего, волосы у меня дыбом. Нет, не надо! Мне мать сказала: проживете честным крестом. Трудитесь — бог даст, не будете трудиться — воровать не ходите, на худое дело не учитесь. Прошлый век. Материны слова золотые. Материны золотые слова выполнил, век прожил без всяких чертей. На второй день подсаживается: «Ну, чё, Егорушко, будешь учиться? Давай буду тебя сё дни учить!» А у меня кожа там стала шевелиться. А я слыхал: в собаку заставлят лизьти. В баню-де поведет, там будет собака сидеть большая, пасть большая. Через эту собаку надо, говорят, дважды лизьти. Он скажет: «Лизь, если хочешь!» Эту собаку, пролезешь, пройдешь, все дьяволья будут перед тобой, всех будешь знать. Не надо, думаю, мне. Я говорю: «Дедушко, не хочу!» — «Почему?» Рассердился. Охота было ему: они сделают человека, так им легче. Вижу, куда он меня пихат. Я, значит, отговорки. «Зачем мне? Сёдня я здесь, а завтра повестку на фронт. А мне, говорю, без пользы». Сам рукой махнул. Не мог он мне передать пестерь этот. Чертей-то пестерем называют у нас. (13)

244. В Митрофановой мать отдала дочь (замуж) колдунам. Все ее бьют — и свекровка, и брат, и все бьют. Она пришла к матери, в ноги падает и плачет: «Мама, меня бьют!» А мать говорит: «Живи там, а то двух других девок у меня не возьмут!» Во второй раз пришла: «Меня в ночь поведет муж в баню». Он повел, а мать за ними. Привел и говорит: «Как собака выйдет из-за каменки, огонь из пасти, ты в огонь руки суй». А мать из предбанника: «Не суй! Сгорит она там!» А мужик ей: «Иди откудова пришла, покуда жива!» Дочь назавтра приходит, говорит: собака-де вышла, она руки подставила под огонь, глядит: муха на колене, сгребнула — две, сгребнула — три мухи. Так мать говорит теперь про дочь: «колдунья». А черти мухами были. (67)

245. А тут тожо одна женщина сказывала: где-ко там в верхах один бесистый есть. Портит тожо людей-то. А другой-де говорит: научи-де меня, бисей-де научи! «Приходи, только вечером». Он пришел, да рано, а надо в двенадцать часов. Ну и ждал. Ну пойдем-де. Пошли, пришли-де во двор, двери-де он открыл, там-де в уголочке какое-то сидит чудовище. Ведмедь-де, не ведмедь: какой-то лохматый, хайло-де отворил — вот такая пасть! Во рту-де вот огонь. А тот говорит-де: «Давай наклонись и к ему подойди». Я-де перематькался: «Ну тебя к такой-то матери с имя, с бесями!» И ушел. В квартиру ушел, а старик, уж он остался тут. Все не идет да не идет. Я-де спать захотел да уснул. Уснул, потом проснулся где-ко утром, глядь: он ползет, бесистой старик, на четвереньках и меня-де матькает: «Чё ты ушел? Почему ты ушел? Говорил, учиться буду, а сам ушел. Оне, грит, меня чуть совсем не замучили, биси-те». Его самого. «Меня, грит, оне кверх ногами, так-де». Он, грит, пришел весь измученный. Вот-де так заполз в избу-то. Бес, видно, какой-то мучил. Оне, бесы-те, сперва-то маленькие, а потом-де вырастут, большие будут, говорит, жужки, с лапами-де. Сам-то хозяин говорит, оне у него работу просят. А он говорит: «Я сам дам работу». Там насыплет им зерно, они перегребают. Дак это им мало. Им надо как-то портить, вот такую работу просят. (40)

246. Мужик рассказывал. У них охотничал один, он на чертей научился. Вот лесовать пошли они, уж не знаю как, вместе. Тот его все подговаривал учиться, в глухаря-де лизть, в пасть, чтоб бисей научиться. «А чё я полезу? Тебе надо, ты и полезай. Чё я полезу-то?» Не полез так-то, научился бы бисей полностью. (13)

247. Колдуны сказывают сказки. Если упомнишь такую сказку, то сам станешь колдуном. Мою дочку тожо колдунья хотела научить. Она уже сказку стала сказывать ихнюю. Я ее вовремя остановила, за волосы как следует оттаскала. Так не стала больше сказывать. (45)

248. Они сказывают сказку, сказку-то сказывают. Запомнишь эту сказку — вот тебе и колдун. Они такую рассказывают, что можно людей портить. Вот словами-то и нарушат человека. Может даже смертельно сделать. Человек зачахнет и помрет. Много померли, и молодых даже много умерло. Умер вот Иван Сергеич, он еще вовсе молодой был мужик, годов тридцать всего. Он от этого умер. (45)

249. А оне, эти колдуны, не могли выжить без своих чертей. Вот один овдовел, такой был богатый и овдовел. И стал сватать такую девку хорошу. Сам колдун. А оно богатство-то... Раньше-те родители за богатство, господи, готовы отдать! Хоть бы хто посватался, чтоб богатый тесть был. Оне и отдали. А тожо он уж ее любил сильно. И ей сказал, где черти. «Черти у меня на вышке-де, в пестере». Это пестери были такие из бересты плетеные. А сам пошел овин сушить. Раньше-те сушили снопы-те. Вот натолкаешь тамака снопов, назавтра молотишь палкима. Колотухима колотили. Сам пошел овин сушить. Она затопила печь, думат: «Я сожгу его чертей!» Взяла и бросила в печь пестёрь-от. Ох, оне все тамака запещели! А он тамака и побежал, видно, домой. Прибежал-де домой. Всё закрыто у её. А тамака задвижка была на двери. Вывернул, в дыру башку-то запихал. Больше уж нельзя ему жить-то, черти сгорели! Тамака и умер — башка в дверях, тамака и умер! (80)

250. Колдуны-те чертей кормят. Я еще маленькая была, с ребятами в окно подглядывала. Налепят они много пельменей, и отец их Трофимов перву тарелку покладет и в голбец несет. С чего вот это перву тарелку в голбец? Живет у их кто тама? Это все не просто так, люди-то оне непростые. Отец в голбец спускался, чертей кормил, вот кого. Их-то тожо кормить надо, поди. (57)

251. Если есть родственники в семье, колдуны после смерти им чертей передают. Черти даром сидеть не дают, а работу просят. Детям еще их передают. Они, черти, и не выводятся. Если б их не передавали, не было бы их уже. Я детей колдунов выспрашивала: «Что у вас дома есть?» — «Есть маленькие птички всяких цветов, голубые, красные, зеленые. В голбце в коробочке сидят». — «Пойдем посмотрим». — «Нет, мама ругаться будет». Если бы медицина признавала, что колдуны есть, давно бы всех убили, никто бы не болел. (7)

252. Черти у колдунов, оне разные — то в медуниц, то в птичку какую, то в жуков. У меня хозяин видел их, когда вот навоз возили весной. Набрасывали, накладывали на телеги и нашли гнездо. «Медуниц у вас, господи, сколько медуниц!» А хозяева, говорит, тот и другой, старик и старуха, перехаживают взад и вперед. Мы пошли после обеда, мол, мед достанем. Пришли тока на место-то, а их ни одной нет. Всех выводили, в другое место увели. Наш пришел домой. «Ну чё, наелись меду?» — «Их нигде нету там, только мякинки выдернули». Большушшее гнездо было. Они так то медуницами, то жуками. (45)

253. На Рождество ходили славить. Все славят, а меня не пускают, потом только отпустили. Мать сшила мешочки. В первом доме дали по пряничку, в другой не пустили. А в третьем открыто, стряпают. Вышел старик, дал нам по копейке. В следующем доме дали жаворонков из теста. Мы с сеней спустились, жаворонков на лестнице оставили, не надо их нам. В следующем доме никого не было, мы зашли, стояли, стояли, из-под печки вышли цыплята — желтые, крупные, — много их. Так много — не могли поймать. Из дома вышли — идет женщина, говорит: «Славить пришли?» А мы: «А у вас цыплята бегают». Не вышла она потом, не дала ничё. Потом взрослые говорили, что там, в этом доме, колдуны живут, у них цыплята: взрослым не показываются, а дети увидели. Это черти были. (4)

254. Мой брат жил в срубу. У его хозяйки был приемыш. Они с ним поехали как-то раз пахать, а затем вернулись на обед. А приемыш брату и говорит: «Пойдем чертей искать!» Пошли в амбар. В амбаре стояла маленькая коробка, в ней лоскутки и коврижка хлеба. Вернулись в дом. Парень-то говорит хозяйке: «Мы у тебя чертей нашли». Наверно, у нее, у хозяйки-то, на самом деле черти водились. (38)

255. А еще у одного тракториста были в гостях две девочки маленькие. В голбце нашли они банку со стеклышками, а стеклышки такие красивые, разноцветные. Они стали просто перебирать. Не знали же, что это биси. Тракторист-то в Пянтеге был, а прибежал домой быстрее быстрого. Почувствовал, что его трогают. (25)

256. Вот через два дома от меня колдунья живет. Так мне про нее ребята рассказывали. Она кошку взяла, в чугунок засунула да в печку поставила и заслонкой закрыла. Ребята к ей тогда-то зачем-то пришли и ту кошку выпустили. А колдунья-то им и говорит: «Вы зачем заслонку открыли? Я же чертенка душила, а вы его выпустили». (115)

257. Одна женщина пошла к чертистым, к мужику чертистому. Пришла, а там на тарелке вода. Ребятишки дома, птичками играют. Они ее попросили, чтоб родителям не говорила, а то они заругаются. Они ж с чертями играли. Вот женщина повернулась и ушла, испугалась. (51)

258. Вот один парень у нас на чертей научился. Вышли мы на речку, а он едет в лодке, на носу, руками машет, без весел, ничё у его не было. Просто сидит и машет руками-то, а лодка сама плывет. Это от чертей все, от их. Дак уж лет больше двадцати пропал. Это его черти задавили. (60)

259. Черт их знает, где они их берут, бисей-то. Вот у нас тожо в Ныробе-то был один, дак он умер. А у его сын женился. Взял тут в Ныробе одну девку парень-от, сын-от его. «Я чё-то слезла в голбец, там под печкой, она говорит, такое лукошко. Подернула — там-де начало жужики. Я-де пихнула, закричала, вылетела из голбца, испугалась-де: жужки там гамазятся прямо. Потом я пихнула, голбец закрыла, мне чё-то так спротивело». И она ушла от мужика, не стала с им жить. Я, грит, бесей-де боюся — и ушла. (40)

260. Осиной, говорят, осиной пользуется колдун. Я у мамы слыхала. Вот есть колдун, его черти просят каку работу, он грит: «Вон идите на осине сосчитайте лист». Вот поэтому у осины лист дрожит. Видно, так по-божественному осина колдуну дана. Она лечебная ведь, ей лечатся. Ангину лечат, красноту, кто сильно кашляет. Я слыхала от мамы. У осины лист красный бывает, это колдун портит ее. Мама так говорила. (8)

261. Векшица — та же ведьма. Векшицей любой может сделаться. Лекарство у них есть, они намажутся и в трубу вылетают. Они в лесу в груду собираются и праздники делают. Вреда много приносят. Женщина последнее время ходит, они ребенка достанут. А на то место положат или мыло, или головенку, а женщине больше ничё не сделают. (125)

262. Двоюродный брат мой как-то со сходки возвращался и шел мимо овина. Слышит: сороки текают. А сороки-то ночью никогда не текают. Под овином огонек. Глядит: две старушки сидят, кирпичики у них, огонек, жарят чего-то. Одну-то он узнал. Пришел домой, спать лег, ничё не рассказал. Утром встали, приходит старушка, вся в шаль завязанная. Ей хозяин говорит: «Иди чай пить с нами». Она села на скамейке: «Нет, спасибо, Александр, прости. Ты что, Александр, надо мной сделал?» — «А-а, дак ты векшица!» — как закричит брат. Он до того в трубе поцарапал, так это он ей лицо поцарапал, вот она завязанная и была. Так бегом убежала. (116)

263. Векшицы в трубу на ухвате летают. Векша — это белка. Рассказывают, бывало, видели. Солдат шел со службы, зашел к женщине переночевать. Она его спать уложила. Думала, что спит, встала, достала пузырек, помазалась и полетела. Солдат встал, тоже помазался и за ней полетел. Прилетел на полянку, а их там целая стая — кто на ухвате, кто на чем. Хозяйка его увидела и говорит: «Улетай, пока жив!» Улетел. (121)

264. Прохожий один зашел ночевать к векшицам, а имя свое не назвал, чужое. Лег спать. Они намазались и улетели. Он намазался и тоже улетел. Они там в бане обед жарили. Увидели его: «Ты, мол, зачем прилетел-то?! Вот тебе конь, поезжай и не оглядывайся». Он не стерпел, оглянулся. Смотрит: на чем ткут, сидит, на мялке едет и в месте незнакомом. (117)

265. Жила тут одна недалеко от меня, так она векшицей была. Вот в один вечер муж ее смотрит: она мазью какой-то намазалась, взвилась да улетела. Он подождал маленько и сам обмазался. Тут его как понесет в трубу! Так он и вылетел. И прилетел туда, где они все собираются. Тут его баба к нему подскочила и давай на него ругаться: «Ты что здесь, старый хрыч, делаешь! Убирайся отсюда!» Дала ему липовую палку, а он на нее смотрит и видит: конь стоит. «Езжай, говорит, до дому и не оглядывайся!» Нельзя, стало быть, ему оглядываться-то было. Вот поехал он и уж у самого дома оглянулся. Видит: сам на липовой палке сидит. Так уж на ей до дому-то и доехал. (107)

266. У одного мужика жена в положении была. Раз пришел у ей муж выпивши, и спать все легли. Вдруг заходят две старушки, одна другой говорит: «Давай ребенка достанем, краюху хлеба положим». Другая: «Головенку засунем». Мужик-то проснулся, соскочил, давай всех будить. Одну-то бабу он узнал — она ходила детей принимать. (116)

267. Мама ко мне в Кашку шла осенью. В деревне соседней переночевать решила. Видит: старичок с дровами стоит. Спрашивает: «Переночевать можно?» — «Если жена разрешит». Пошли к ему, старуха ворота открывает, ругается. Не пустил ночевать. Мама мужика с возом увидала, спрашивает: «Можно переночевать?» — «Да мне не жалко, вот только у меня жена беременная». Зашли в дом, хозяйка хлеб достала, накормила. Про ту старуху, которая не пустила, сказала: «Векшица она. Я вот с двенадцатым животом хожу, ни одного ребенка не имею». Она ее научила опушку от мужиковых штанов или гасники на голое тело надевать и спать поперек полу. Уехала. На обратном пути к ним снова зашла, а у той уж зыбка висит, ребенок родился. (116)

268. Богатая была свадьба. Зловредную соседку не пригласили на свадьбу. Надо было ехать через перелесок к невесте в деревню. Зловредные люди стали догонять на санях. Заколдовала она свадьбу в волчью стаю, штук тридцать-сорок волков. Мороз был сорок градусов. Посмеялись зловредные люди и уехали в деревню. Волки задирали людей и не могли опять превратиться в них. (98)

269. А это оборотней опять делали. Как-то мы в Сибири были два года, это в девятнадцатом-двадцатом году. Там за Уньей есть Ушим, мы у старика жили на квартире, он путешествия всё рассказывал. Там у них раньше было закрепительное право, щас кто кого хочет, тот того и берет — по нраву, по вкусу, а раньше сходились по капиталу, молодые один другого не знали, не видели, ну ты богато живешь, я — богато, у нас по капиталу и сватовья должны. Мы сына женим или он дочь запросватает, ну, это факт был. Вот старик, ему сто десять лет было, он чудеса рассказывал. Вот Обь была река. Я ее не знаю, он, грит, раньше там рыбачил. Дак там даже в воде можно спать, только на рыбу пальцем не показывай, в воде спи. Покажешь — будешь задыхаться, а с лешим договоришься — спи в воде. Токо не показывай пальцем, если рыба подходит. Все это он рассказывал, интересно больно. Вот была свадьба одна, а хозяину-то, что-то не по ему вышло дело-то, ну, он над этой свадьбой хотел подшутить. Сын его уехал по невесту — ведь раньше ездили сватьи, тысяцкий, бояры называлися, с колокольцами едут там по невесту, свадьбу гуляют потом у жениха. А ограда была большая. Он хотел пошутить, ему невзлюбилось чё-то, не по нему вышло, он, грит, когда все заехали, как-то там по-своему сделал их оборотнями, на волков. Ограду-то закрыли, а подворотню-то не вставили. Он думал: пускай полетают по ограде-то, вот по ограде полетают, а он обратно их людьми сделает. Хотел насмешку сделать, видите. А подворотню-то не догадался, что не закрыта, вот они и разбежалися по лесам, по долам. (13)

270. Рассказывали люди, что мужик ходил в лес, волка убил одного. А под мышкой, под кожей, бисер нашел. А этот бисер был на голове у невесты. Вот в этого волка и превратилась невеста, оборотень этот волк был. (92)

271. Я тоже слыхала у бабушки. Медведя убили, шкуру сняли — точно женщина: груди и руки, точно женщина. А бабушка говорит: был-де колдун, его на свадьбу не пригласили, так он свадьбу всю в медведей обернул, они тут же все разбежалися. (71)

272. Говорят, были люди, что перегораживали дорогу свадьбе — не пойдут кони и всё. А были люди — знали от этого отговоры. Которым ехать, из них есть люди — им дорогу никто не перегородит. У нас этого не было. А вот одна девка Маня выходила (замуж) в Кислову. На конях ее повезли. И вот был то ли свекор ее, то ли кто, коней наладили, запрягли, садиться надо молодым, — он пришел, всех коней обошел кругом, по яшшику стукнул: «Садитесь и поехали!» Сели и уехали. И никто дорогу не перегородил. Я сама это видела. А то говорили — воровали дорогу. (76)

273. Раньше свадьбы делали большушшие. Остановят лошадь колдуны на свадьбе, говорят: выкупай дорогу. А если на свадьбу не позовут, так такое сделают! Что-то, видать, действует, каки-то слова. (91)

274. Мужик сам рассказывал. Пошли записываться в сельсовете, меня-де свидетелем взяли. Знатной же сосед что-то сделал, все немые сделались, ничё не говорят. Председатель молчит. Двоих за одной невестой записали. Положили-де нас троих, невесту в серёдку, ну, мы ее и не тронули. Встали утром. Мужик один и говорит: «Возьмите тухлое яичко, у его дома разбейте, знаткой и будет». Пришли свадебжане и разбили у знатного. Он вышел, свадебжане его за грудь потрясли, набили: «Что ты такое исделал, что мы с одной записались?» Потом снова записались. (67)

275. Они, колдуны, испортили у меня брата. Умер двадцати трех лет. Лечили, лечили. В Морчанах был лекарь, сказал, что ему пущена сухая грыжа, сделана на год, надо было раньше лечить, теперь уж чё. Возили его в Куделино, к бабе какой. Она сказала: лечить надо было раньше. Его надо в глухую полночь мыть в бане. А у нас, говорит, колдунов много, они меня поедом едят, что я это лечу. Они ведь не любят тех, кто лечит. Она его лечить не занялася. Лекарь в Морчанах говорит: вот у него чё-ко болел живот, а домой приедет, будет ему легче, это место болеть не будет, а в ноги ему спустится, порча-то. Ну и правда, привезли мы его домой, у него ноги заболели. (76)

276. Меня вот портили. У меня родная тетушка была. Вот, видно, отец передавал ей чертей, ну она полностью не поняла. Она грит, оне ее будут мучить, чтоб она испортила курицу ли, кошку, любую скотину, если человека не может спортить. Она родную мать испортит, накажет. А меня она любила. Всё в гости ходил к ней в воскресенье, то блины, то шанежки напекут, потчеват. А вот в бане с ей бабы боялись мыться. В баню, грит, придет, лихость ее берет, лешакатся, волосы поднимаются дыбом. Ее боятся, раз лешакатся, бабы. Уходят, даже не моркуются. А она сидит, ругается, лихость из ее выходит, спортить ей надо. Она вот меня и спортила. Меня наладила на надсаду: мене надо в лес идти, у меня надсада. Меня в бане мнут, мне хуже. А мне надо было лекаря, чтоб он уничтожил их, бисей, против их. Ну и мне попала кубанка одна, переселенцы они. Тут у нас Гаревка есть, голод стал, оне ходили в деревню, променивали последние тряпки на хлеб, кто картошку, кто хлеб может дать, корма давали. Меня стали мыть в бане, мнут — пушше болит. Я прихожу с бани, она сидит тут на западёнке у нас. Она смотрит: «Я, грит, порчу поганых людей насквозь вижу». Кубанка она. Фамилия Котенко. А вот она меня лечила как. Я тогда еще первый год с первой еще женой жил. Она грит: «Чё, сынок, плачешь?» — «Вот, грю, в бане меня мнут, пушше болит». — «А ну-ка ляг на пол, я тебя проверю». Пошшупат надсаду ли чё. Она грит: «Невестка, есть лучина?» Лучина — раньше с полена щипали лучину. «Свеча есть?» — «Есть». — «Дай мене свечку, дай мене нож, налей в чашку воды». Вот хоть верь, не верь, на себе испытано. Она мне поставила вот сюда вот, на грудь, эту чашку с водой, взяла свечу, лучину зажгла, нож, крестит воду, чё-то шепчет, и шепчет, и шепчет. Свеча растаяла, она грит: «Ты-то ету узнаешь?» Я поглядел: ну как на фотке, свеча — как тот же портрет глиняный, — тетушка сидит! Черная юбка, кофта белая. «А как это так?» — говорю. Она говорит: «Это вот твоя дорогая тетушка, она тебя любила, а ей время пришло, ей надо кого-нибудь испортить, она тебе и подала, надсаду наладила». Вот я и страдал. А напротив чертей другие люди есть — заглушают их, отзывают. И вот как второй раз она эту плитку, из воска, таять стала, опять это же из меня вызывать заблуждение, эту порчу, и тут этот старик сделался: рубашка на ём, штаны, волосы под шапочку, — Иван Денисыч. «Вот, говорит, сынок, я ходила сквозь по деревням, это поганые люди». Она их знает. «Ты с ним спорил?» — «Было время, спорил». А у их раньше луга чистили, кочки раскапывать помочь тут у нас собрали — всю молодежь, девок. Меня разве оставят? Я же раньше бойкий был, без меня раньше и гуляния не было ни на вечерке, нигде. Очень бойкий был. А счас не дают мне годы мои. «Вот, говорит, он тебе в стаканчике поднес». Вот и все. Меня это все и ломат. «Третий раз поглядим, что в тебе есть». Третий раз плитку эту так сделала — требушинка тока и кишочки, требушинка вылилась, всё как скотина зарезанная выбросит. «Больше, говорит, нету. Вот эти двое тебя наказали. Невестка, утром баню топи, я, грит, его в бане обкатю, веником оботру и все». Утром баню истопили, она со мной в баню пошла, меня веником обтерла, окатила. Вся надсада ушла. (13)

277. К одной знахарке меня водили с ногами под Березники. А мне опять антиресно. Двухэтажное здание, живет наверьху, внизу — кухня летняя. Вечером при закате солнца пришла она. Но к ней идти, так бутылку надо. Так вот пришла и спрашивает: «Кто первый?» А народу много было, я и вызвалась. Пришли, она раскладушку поставила, подушку положила. Говорит: «Раздевайся!» Я разделась. Она гладила все, массажировала, села за головой. Она стала считать, я за ней повторяю. Потом говорит: «Эдак спи и не гляди». Я тихонько в шифонер гляжу, там зерькало. Она меня увидела. Снова сказала: «Спи, закрой глаза». Сама читает молитвы. Потом я встала, она молитвы наставила на животе. Говорит: «Ты хитрая бабка». А пошла домой, говорит: «Дорогой ни с кем не разговаривай». Мужик шел рядом, спросил время. А я молчала, молчала да и говорю, сколько времени. Это ответила и сразу упала. (10)

278. И своего мужа лечила. Муж у меня ветеран войны. Заболел шибко крепко. От ранений заболел. Колдун его попортил. Эти колдуны — вредники. Из больницы сбежал. Он там две недели лежал. Так его соседи промеж руками привели. Неходячий был. Так я его лечила. Пил он много. Приносила ему водку. Я ему наговорила, взглянула — так рвет до победы. Я наговорила и легла спать. Встала в три часа, подошла к нему, а он целый горшок наблевал. Утром я подошла к нему, спросила. А он говорит: «Я не помню. Я в беспамятстве был». Я взяла этот горшок. Вылила в банку с водой. Заткнула пробкой и вынесла на крыльцо. А в банке сидит человек. Голова, уши человечьи, руки человечьи, а лапы собачьи и хвост. Как мышонка. Стоял у меня две недели. Люди смотрели. Потом приезжала врач из больницы. В микроскопель его смотрели. Унесли человечка. А человечек-то живой был, то лягет, то встанет. (3)

279. И вот одна мне нынче тоже рассказывала. В Камгорте опять такой случай был. Это вот выпивали, видно, за столом и до того довыпивали, что одна женщина у мужчины схватила стакан и говорит: «Я выпью!» А тот-то рассердился, что она хочет выпить, и такое ей сделал! Видимо, уже готово было у этого мужчины, чтобы попортить. Ее стало тут рвать. И она говорит это, старичка-де какого-то выблевала. Такое белое, как мясо. А они, говорит, его разглядели. Потом в глаза стали тыкать, а ему ни черта, говорит, не делается. Взяли бы да лучше понесли в больницу на проверку, да? Чтоб меньше разговору было. А они взяли да закопали. А потом, видимо, стали рассказывать, а те не поверили. Пошли его выкапывать, а там уж ничего нет. И вот у нее дочь все болеет, болеет очень, вся высохла. Говорит, себя готова всю исцарапать. Мне говорили, я не верила. А вот которая глаза-то тыкала, мне лично говорила. (50)

280. Слышала в детстве. Одна старушка, Ступиха, высокая ростом, горбатая, любила выпить. Соседка была Соколиха, с которой та не ладила. Она решила ее испортить. Взяла Соколиха ящерицу, высушила, мелко искрошила, подала в вине. Хотя сушеная, ящерица у ее срослась внутри. А Ступиха: «Как зовут тебя?» — спросила у ящерицы. «Андропка. Ты выпила вино до дна, вот я и завелась и развилась в тебе с андропятками». В селении том тополь был срублен, и Ступиха подскакивала над пнем в вышину метр. Операцию стали ей делать. Ящерицу не нашли. Она потом сказала: «Стали искать, я в зад ушла». Снова стали операцию. Ящерица спряталась в пятку. Пошли к старику. Старик посоветовал ей ходить в туалет в ведро много дней дома, а из ведра на улицу не выливать. Однажды она услышала, что что-то упало в ведро. Ступиха вывалила из ведра во двор. Старик, узнав это, сказал, что не нужно было выносить во двор. Она говорит: «Двор ведь, не улица». — «А все равно». Ящерица говорит: «Если бы ты не вынесла меня, все равно бы я тогда к снохе привязалась бы». И ящерица снова стала жить в старухе. Но если бы Ступиха послушалась старика, то ящерицу можно было бы извести. (52)

281. Тут тоже один парень с девкой гулял. Потом не стал, дак она его спортила. «Ой-ой, сердце болит». Поехал в больницу, ему сделали операцию, а там на сердце у него лягушка. Ее никак не могли ухватить. Потом како-то магнитно зеркало взяли и ее сняли. Девка ему говорит: «Если уедешь из деревни, я тебя убью». Он спрашивает: «Кто тебя учил?» — «Меня дедушка учил. У него воробышки в решете. Я тебя убью, если уедешь». Воробышки?! Дак это биси, их на осину посылают листочки считать, они ведь, биси-то, работу просят, а осина ведь потому и дрожит. (71)

282. А с колокольца надо пить, чтобы порча заговорила. Я бабушку похоронила. У ее, бабки, была порча, разговаривала. Ей операцию стали делать, она как соскочила со стола и бежать. «Я, говорит, ножик мимо себя поверну, сама спрячусь, вы меня не найдете», — порча-то говорит. (71)

283. Женщина мне одна рассказывала из Тюлькино. В бане она работала, опоздала баню открыть и квасу забыла взять. Тут бабка дала ей квасу испить. Выпила она немного, и как будто в горло что-то попало. Больше та женщина не смогла работать, заболела. Три месяца болела, к врачам ходила, к старухам разным — ничё не помогло. Сидит она как-то раз в очереди к врачу, подошла к ней маленькая старушка и говорит: «Порча у тебя. Вот семь вещей — вымой, выпей. Вырвет — вылечишься. Первый раз не поможет — второй делай». Вымыла, выпила она эти семь вещей, вырвало — не помогло. А на второй раз вылетел камушек, весь кругом в глазах. (87)

284. У меня в голбце черти сидят. Старушка одна посадила. Как выпьешь сто грамм, песни поют там всякие в голбце. А теперь еще щекочут. Она на пьянку посадила. Она сказала: «Вот ходила ко мне, брагу пила, вот теперь тебе и попало». Она зналася с нечистым духом, с лешим. Пить-то перестала, а они говорят: «Не стала больше пить, не стала нас поить». Обратно выгнать их нельзя. Если с нечистым духом знался, то ничего не поможет. Ей посадили в голову. Маленькие-то в голове уснули, а она (порча) говорит: «Ой, маленькие мои, уморилися». — «Увидишь, тебе чё будет, увидишь, тебе чё будет». — «Ой, миленькие вы мои, миленькие-то мои». — «Плохо тебе будет, плохо тебе будет». В трезвом-то она не говорила. Все в левом ухе говорила, а в правом ухе старик самый главный. Она говорит: «Анна Прокопьевна хорошая, подружка старенькая». А он говорит: «Тебе подружка, а нам не подружка». (81)

285. С Вильгорта шла к дочерям и тетку встретила. Она мне дома дала чё-то выпить, чё-то на воду нашептала. Она меня всю осмотрела, ощупала, слова дала. Первые-то дала слова — я чуть не умерла, на стенки скакала, вторые-то дала — вроде лучше стало. А третьи слова мне дочь не дала выпить, вылила. (44)

286. В Чердыни баба одна лечит. Я к ей не хожу. Она, грят, лечит-калечит. Она своего старика лечила, дак у него лягушка выскочила. К ей ходят лечиться, а я боюся бабушек, я не хожу. Я потому что испытала. Вот тут, в Адамовой-то, старушка хорошо лечила. Вот от ее столько людей выздоравливало. Если в семье плохо живут муж и жена, она делала мир. И он жене слово не скажет, и она, живут очень дружно. Вот она такие делала дела. Это не присушки, а просто мир. Это ведь не грех, она многим делала женщинам. Присушки — грех, это колдовство. Я читала книжку божественную, их там не колдунами, а чароедами зовут. Там прямо написано — им спасения души нету. (8)

287. Ратная червь-то есть, есть ратная червь. Говорят, она на счастливого человека выходит только. Женщина-то рассказывает: белая она, вот как все равно рис. И так же она на все суставчики делится. Стелют под нее — не знаю, забыла, какой платок, — дак все суставчики докудов не зайдут, делится она, делится. У ее (знахарки) в узелке она была. Вот она стала меня лечить и сказала: «Эта женщина, которая спортила тебя, должна прийти, придет». На другой день я в семь часов лежу еще на постели. Она пришла, я думаю: это меня сестра испроведать. Я говорю: «Ты зачем?» — «Я, я, я, я, я», — и больше ничё не сказала, улетела. Говорят, что который человек испортил, — будут лечить, дак он обязательно придет. У меня сестра шестнадцати годов умерла, — тоже вон там один дядечка, он теперь неживой, — пошла по телят, ела репу, и он там ей чего-то сделал. Пришла и три дня только прожила. Повезли ее к фельдшеру в Рожнево, он ничё не мог сказать. А вот бабка, она умерла уже, она наговорила, подала ей, у ее кто-то горлом пошел. Шелковую ленту ей надела, ее взадь стало ломить. Говорит: «Везите ее в Оралову. Она к земле приговорена». Потом из Деминой бабку привезли, она то же самое сказала. «Вот я сейчас буду говорить, в двенадцать часов ночи тот человек придет». И пришел. Пришел. Которые чё есть, так есть. (42)

288. Два парня из Долдов решили убить колдуна. Пришли с ружьем. Он сидит у окна, чай пьет. Они выстрелили первый раз — осечка. Еще раз выстрелили — опять осечка. Он вышел, спросил: «Чё шумите-то?» Они испугались и убежали. Выходит, что пули-то колдуна боятся. (25)

289. Нужно знать воскресную молитву от их, от колдунов. Да задом наперед ее прочитать, так его и запрешь. Вперед читают для начала, чтобы уберечься, а потом уж навыворот. (27)

290. Вот я слыхала, был у нас в деревне колдун, много он исделал зла, он ведь бесу верен, а не богу. Ставленник беса он на земле. Людей портил. Колдуна-то как распознать — он в глаза не смотрит, потому как, когда человека увидит, является он в глазах колдуна в перевернутом виде. (90)

291. У чертиста шары красные, прямо он не глядит. Сам он ласковый, ласкобай. При встрече с ним надо сказать заговор:

292. Вот вы сказали, бесистый мужик. Надо у иголки жало сломить, ушки отломить, и где сидит он — вот сюда воткнуть, под его, в обратную сторону, в паз, чтоб держалось. И он будет сидеть до тех пор, пока, кто воткнул, не заденет. А пока не заденет, мимо проходить будет, не сойдет. Мы дядьку так привязывали. Вот в этой же мастерской. У нас дядька все ездил с деревни, с Ветлана. Он был созлый еретник, никто с ним не здоровается, никто к им в дом не ходит, а к нашему отцу все ездил, то ему рубанок он сделает там, то ему наточит зубило. Отец-то и сказал: «Ну-ко, ребята, воткните эту иголку в притвор двери и смотрите, чтобы никто двери не задел». А у нас была собака все время в мастерской, на стружках лежала. Собаку мы забрали в коридор. И он три часа там высидел, лошадь стояла у окошка — он в Ныроб ехал. Отец сам говорит: «Ты чё, Омеля, не идешь, лошаде-то сена не дашь?» — «Дак ты в избу-то чё не идешь?» — «Вот стругать надо, выстругаю бруски и пойду в избу завтракать». А время уж двенадцать часов, какой уж завтрак, он с им без завтрака просидел. А потом отец в стенку маленько деревянным молоточком постучал, чтобы двери задели. Собаку выпустили, она как прибежала, стала двери царапать. Он сразу выскочил и говорит: «Ну, Микола, последний раз я у тебя здеся». А как вот он узнал? (12)

293. Дак привязать колдуна можно. Это колдун сидел в угле, я и забыла, у кого свадьба-то была. А его к лавке привязали, дак сколько людей за столом сидели, вот он взад-вперед ползал по лавке. А потом к лоханной ножке — лохань раньше была, скота поили, — вот его к лоханной ножке привязали. Дак он весь вечер в лохани просидел! Потом ему сказали: «Иди-ко домой, чё ино сидишь? Хватит уж, отсидел!» Он шапку в охапку и убежал. (79)

294. Дак вот, если колдун идет, сразу веник берешь, ставишь его вверх метлой, он и не зайдет никак. Или ухват. Это так испытывают человека — колдун он, не колдун. Один раз гуляли, Михаил взял и ножик-то воткнул под ворота. А Василий идет, издалека кричит: «Не бойся, не зайду!» А он и не видел даже. Откуда бы ему знать-то?! А вот знал, видно. (69)

295. Вот если будешь наотмашь еду резать или пельмени подавать наотмашь, не будет бесистый есть. Через руку вот так переворачиваешь. Я одного дядьку на поминках... Вот тоже говорили: «Ой, что ты с ним разговариваешь, он бесистый». Ну, ладно, бесистый дак бесистый. Ну, думаю, я его щас узнаю, махом узнаю: беру пельмени, значит, ну, думаю, на чем, больше не на чем, я пельмени варила, и — раз! — всем понемногу по тарелкам с большой рассыпала, а ему наотмашь и тарелку перед ним поставила. И он у меня не заел, ни один пельмень не съел. Он не видел, как я клала, а не заел. Я к ему: «Вы почему не кушаете, у вас же остыли, я вам еще принесу, свежие принесу». А он: «Да я чё-то пельменьки не хочу, может, холодные поем». А я ить их посчитала. Целые, ни один не съеден. Тут я поняла, что он бесистый. Может что-то сделать с человеком. (12)

296. Вот тоже рассказывали. Праздник был какой-то. Да в гости к одним сосед пришел, мужик один. Ну все сели, выпили. Да им мало показалось. А у хозяйки на печке чекушка стояла, растиралась она из нее. Они и попросили: «Дай, говорят, нам!» Ну, хозяйка взяла чекушку-то левой рукой да наотмашь еще подала хозяину. Хозяин-от тот тоже наотмашь наливать стал, так у него получилось. Мужчина-то тот чертистый был, он и захворал сразу, тут же. Он на голбчик сел, сойти не может. Хозяин спрашивает: «Чё с тобой?» Хозяйка-то его по голове погладила, на улицу повела. И он за ней. Хозяин-то потом ей говорит: «Зачем ты пошла на улицу? Так он пусть бы и сидел и дергался бы». (70)

297. Мать маленькая была, лет восемь-девять. Недалеко, за два-три дома, жила колдунья. Она заболела. Дети бегали рядом с ее домом. В доме, слышат, стукоток стоит, как поленьями играют. Мы, грит, послушали, побежали в дом: «У Харитонихи не то пляшут, не то дерутся! Но мы никого не видели». Бабушка моя пошла смотреть. Ничё, уже тихо. Домочадцы пришли, дом открыт: она мертвая и вся в синяках, избитая. Говорят еще, что, когда умирают люди, которые много знают, их черти хотят, чтобы они их другим передали. А кто не передает, то до смерти забивают. (6)

298. Да, колдуны тяжко умирают. Вот в этом доме умирала колдунья, женщина. Ох и тяжко ей было. Так пока сын не залез на крышу, пока охлупень не разобрал, все не могла умереть. Под лавку аж ее заташшило между ножек, еле достали. Так она все звала к себе, все у снохи-то руку просила. Та-то не дала. А то передала бы она свое колдовство. (122)

299. Оне, еретники, недоброй смертью умирают. Иной человек умрет, как спит, а они наказаны. Дьявол их наказыват. Язык вытягат. А вот факт был. Один мужчина был. Жил он самостоятельно, дом-от большой, крыша круглая, матёрая. Тожо чертей знал. Но время вышло, видно, ему. На Печоре это было, там я людей знаю, по Унье проезжал не раз. У их был пацан-де годов пяти, он ведь всё понимат, лепёчет всё. А баба ушла корову доить, а он чё-то приболел, лежал на лавке больной, раньше коек не было. Он, говорит, лежал там, а пацан сидел тут на голбце. Она приходит с двора — корову-то подоила. А он говорит: «Мама! Каки-то три дяденьки зашли». Они ему показалися. «Двое-то тятю-то увели, а один на его место лег». — «Да ты чё врешь?!» — «Нет, мама. Тятю-то двое-те дяденьки забрали, а третий лег». Помер, он притворился, что помер. А народ-то везде одинаковый, оне это тоже берут на пушку. Ежели, говорят, дьявол, — пятки-то будешь жечь ему, огонь поставишь, он только мелькает. А ежели человек, — ему пятки будешь жечь, он не пошевелится. Вот и сделали. Приспособили огонь, подставили ему под пятки огонь, он как рванул, потолок кверху улетел. (13)

300. Старик-переселенец лежал в больнице. Наказывал сыну: «Умру, вызовите читать молитву надо мной одного старика. А сами уйдите». Старик читает и видит: рука откинулась, другая, нога, другая. Старик испугался, убежал. Утром приходят — тот на месте лежит, не шелохнется. Схоронили его. Но как ночь — ходит по полу, брякает. Что останется — съест. Они подымутся — никого нет. Тогда они мукой пол обсыпали — и остались следы, лапы. Они пошли к священнику. Он сказал, что старик-то богом проклятый и они должны его проклинать. Они стали проклинать его, он ходить перестал. (51)

301. За рекой у нас колдунья жила. Умирала очень долго, три дня мучилась. Сорока по коньку бегала все три дня. Муж оторвал конек и сбросил сверху. Сорока перестала бегать, и старуха умерла. Она вылетела из окна сорокой. (123)

302. Раз как-то старик один помирал, дак он двести сорожек съел и двести окуней. Это значит, двести мужчин и двести женщин. И от этого четыре тысячи чертей народилось. Сказывали, что он колдун, мужик-от этот. (27)