Былички и бывальщины. Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье

БАННАЯ СТАРОСТА, ПУСТИ В БАНЮ ПОПАРИТЬСЯ! Рассказы о баннике

96. У нас в бане за каменкой банник жил. Его Митькой окаянным звали. Мы перед призывом в армию вытягивали его веревкой из бани. Сначала его концом веревки дразнили. Он хайлом как схватит, разозлится, потом как дернет веревку, мы все попадали. А сам он весь из шерсти, лица, рук, ног нет. (62)

97. У моего двоюродного брата в бане черти мылись. Давно это было. Вот налили горячей воды, взяли веник и давай париться. Он из клуба шел, услышал, что гремит в бане что-то, заглянул, а там такие волосатые с хвостами. Он испугался и убежал. Потом пришли в баню, а в тазике вода и веник чуть живой. (114)

98. Женщина одна рассказывала. Пошла она как-то в баню взять что-то. Подходит к бане, — а она ночью шла-то, — и чует, что она горячая вроде. Приоткрыла дверь, а оттуда пар валит, и будто вениками хлешшутся. Закрыла она дверь и убежала. А это банный староста сам парился. (63)

99. Соседка, она у нас раньше жила, рассказывала, что, когда была маленькая, у них было семь человек, кажись, семья, и вот когда после шестого человека она пошла в баню, разделась уже и слышит: на полке кто-то парит ребенка, ребенок ревет, короче. И веником кто-то парит. А это, говорят, была банница. Та перепугалася и побежала домой. А потом сказали: когда заходишь в баню, в старую, в черную, то надо говорить: «Банница, пусти помыться». (15)

100. Парень с девкой ходили. Как-то раз девка ему посулила, что в баню ночью придет. Парень-то сидел, ждал-ждал ее в бане, вдруг поблазнилось ему, что она зашла, а вроде и не она. Он выбежал быстрее. На следующий день у девки и спрашивает, приходила она или нет. Она сказала, что нет. Блазнила это ходил. Дьявол этот в двенадцать часов поднимается. (88)

101. Женщина одна в Усть-Уролке живет. Она еще от порчи лечить может. Сама она сказывала. Истопила баню поздно уже. К ей одна женщина ходила мыться все время, а в этот раз не пришла. И вот пошла она одна в баню, думала: «Я-де одна помоюсь в бане хорошо!» Только начала мыться, а ей с потолка на голову словно грабли тянутся. Она испугалася и домой побежала. А это ее банник страшшал за то, что поздно в баню пошла. (63)

102. У нас когда-то отец сказуливал. Мы, грит, пробегали, женихи были с братом, пошли в баню в двенадцать часов мыться, разделися, моемся. Из ведра мылися. Вот, грит, кто-то стукает, брякает, вот брякает. Мы, грит, остановилися — все равно бренчит. То ли под полком, сказал, то ли где, не знаю. Остановились, не моемся, дужку придавили — все равно бренчит. Ну и вот, пошли за баню — никого нету, зашли в баню — все равно бренчит. Мы, грит, живо это, голову намылили, смыли и убежали из бани. (42)

103. А я когда-то лен мяла, вот теперя расскажу. Раньшо мяли, чесали да трепали лен, вы ведь не помните. Я говорю: «Мама, разбуди меня в четыре часа, я пойду». Я ушла в четыре часа утра. Пришла в баню, да жарко. Чё-ко опять легла на лавку. Видится мне во сне: пришел китаец, меня под задницу пинает. Я встала. Встала, вижу: под полком шшенок ревет. Ну, под полком-то земля была. Я этот трепала, трепала лен, он все равно ревет. Стала мять лен. Прямо вижжит. Я взяла тогда — ну, тогда молодая была еще, ни зла, ни ума, не боялась никого — принесла куштан и давай копать эту землю под полком. Всю ископала землю, а на средине стоял столб. Столбик такой вот — полок приколачивают. И он ушел вот под этот, под столбик и замолчал. Я прихожу домой. «Я больше в баню одна не пойду рано», — грю. Отец дома был, мать была. «Сёдни, грю, какой-то шшенок под полком ревел». А они: «Это, наверное, червь в бревне скрипела». — «Нет», — грю. Все равно я рано не стала ходить. (42)

104. Ходила в баню с мамой. Думаю: постираю. Пошла, вымылась, думаю: потом постираю, опять скупнусь. Мама часто заходила в баню меня проведать. Слышу, когда мама ушла, шестом — раз! — по углу, раз! — по другому, третьему, четвертому, раз! — кирпичи от трубы падают. Обращать внимания не стала. Собираю белье, только отвернусь — пыль и песок, кирпичи взади меня сыплются. Было так, пока белье не сложила. Потом, пока шла из бани, закрыла сад, баню и дома в сени дверцу, — все шел кто-то за мной. (100)

105. Сейчас везде благодать снята, теперь ведь в бога не веруют, может, часть и верует, а большинство не веруют. А у нас мама все говорила: «Ой, милая, ты бога не лишайся! Бог есть, и он своим делом ведет. Он теперь невидимый, теперь пророков нет, никто не знат про бога, а ты знай — в душе имей, носи крестик». Я и ношу. В церкву. У нас церковь-то далеко, в Чердыни. Ну и вот, мама-то говорила: отец парнем еще был, с ней не жил, перед последним временем, как жениться, шел откель-то из Рожнева. Девок там раньшо в банях сидело да в домах... Шел и вдруг на дороге, — тут на Бобыке были много бани настроены, — грит, в окно кто-то постучал, он, грит, увидел синенький огонек в бане. Зашел — там никого. Когда двери стал закрывать, ему кто-то из бани сказал: «Не уходи. Ты нам нужен». Да и я, грит, как бежать, как бежать туда под гору, в деревню, до самого дома. Домой пришел, брату рассказал. Он: «Ой, Сенька, Сенька, ты женишься — это не к добру. Чё-то у вас получится». Ну вот он прожил с ней сколько, нажил детей да умер. У их дом сгорел, да он перепугался, и с сердцем стало плохо. (8)

106. Вот мне рассказывали: жила тут девка одна — вон, где угор сейчас. Ну и пошла она однажды баню топить. Только-от топить-то начала, слышит, голос какой-то ей говорит: «Топи баню жарче, чтобы кожу снимать ловчее!» А она, глупая, баню дальше топит. Вот вытопила баню-то, пошла та девка с матерью. Ну, вымылись оне, вышли уже. Девка-то и говорит: «Обожди, я поводник там оставила. Пойду заберу». Мать ей отвечает: «Да брось ты его. Завтра возьмешь». Та не послушалась, всё одно в баню вернулась. Вот мать-то подождала ее да кричит: «Где ты долго?» А та отвечает: «Сейчас, сейчас!» Сама из бани-то не выходит. Мать опять ей кричит: «Где ты долго там?» Девка-то опять ей: «Сейчас, сейчас!» Три раза ее мать звала, а потом видит: плохо дело. Она мужиков-то в баню и послала. Они вошли туда, видят: девка-то наполовину уж ободрана. Черти-то ее предупреждали же, не послушала. (115)

107. Банники людей давили. Мне уже не блазнило, люди рассказывали. В бане давили, на полу. До смерти-то не давили. Еще мы жили вместе, две сестры были. Пошли-де париться с имя. Вот-де, гляжу, — это брат говорил, он тогда маленький был ишшо, — вот, гляжу, девки, Клавдия да Груня, лезут в каменку. Я-де их вышвырну, возьму-де их выдергаю, опять-де в каменку лезут. До того-де дошло, что я их на улицу выбросал. На улицу. Ну, не знаю, зачем лезут в каменку. Кто-то их-де тама волок. (21)

108. Одну женщину маленько не задавили в бане-то. Это оне жили по Якшерскому тракту, на конторе. Брат с сестрой жили, ну и жена у него там была. Истопили баню. Пошли мыться. Видно, вымылись, пошла сестра-то. Вот сестры нет, нет чё-то долго. «Ну-ко, парень, бежи, чё она там долго моется?» Парень-то прибегает: «Папа, папа! Она там под полком». Черти, конечно, ее на каменке-то растянули да под полок и бросили. Оне бы ее под полком еще бы дальше и замучили. Вот это был случай. (16)

109. В Лубянке рожёнка ушла в баню. Ребенка вымыла, муж ребенка и унес. А около бани брат дрова пилил. Вдруг в бане забрякало, брат мужа крикнул. Муж в баню заходит, видит, а жена в каменку по пояс затолкана. Это бес ее так. Сырой женщине в бане нельзя одной оставаться. (89)

110. Свекровь рассказывала. Раньше ребенка родили, тожо в баню ходили. Пошли в баню молодуха со свекровью, пришли, а мыло-то забыли. Свекруха ушла за мылом, а молодуху-то оставила. Она пока робенка разворачивала. Заходят в баню два солдата. Один говорит: «Бери ее». А другой: «Нет, не буду ее брать, у ей младенец на руках». И стоят, тот заставляет, а этот говорит: «Не буду я ее брать». А эта бежит с мылом-то, и вдруг их не стало. Дак та говорит: «Я стою вот как немая, свекруха-то не знат ничего». Потом молодуха-то скорей-скорей ребеночка вымыла и скорей из бани-то бежать. Вот нельзя молодых-то в бане оставлять. (97)

111. Вот еще мамка сказывала. Молодая девка была. Интересно все было. Вот и доинтересовалась, понесла. Рожать подошел срок, дома и родила. Пошли они в баню ребенка мыть. Пока молодая вождяхалась, баба решила хлеб поставить. Садит она хлеба, глядит в окно: в баню востроносые шапки заходят, ноги волосатые. Около молодухи вертятся, всё к ней ладятся. Бабка когда пришла, дверь отворила — и пропало все. (84)

112. Это было в Пажгино. Я там рыбачил во время войны. Я к бабкам пришел, бабки там соберутся в одну избу и это всё рассуждают. Я пришел как-то к им сидеть вечером. Они всё рассуждают: вот, грят, факт был у нас. Раньше в избах не давали рожать, в банях рожали родильницы. А в баню идти — надо набиваться к банной старосте. В баню, во двор ли, где у них, грят, хозяин. Вот они стали рассказывать, у меня на голове волосы заподымало. Ужасно было. Две родильницы в одну ночь слегли в баню. А в баню-де если не напросились, банник родильниц-де задавляет. Так эта, которая-то, напросилась к банной старосте на две недели. На сколько ты идешь, у банной старосты напрашиваешься: «Банная староста, пусти меня!» Ну, на квартиру к ей, как говорится. Она будет хранить. Вечер пришел, поздно, часов двенадцать так, наверное, близко. А у ее-де маленькой огонек мигает на лавке. Она с ребенком лежит. Одна-де (банная староста) пошла к другой: «Подруга, пойдем ко мне». А та-де: «Зачем?» — «У меня сёдни там родильница. Надо нам ее с тобой задавить». А та отвечает: «Не, я не пойду, девка. Ты как хочешь, иди, я не пойду. У меня квартиранка. А ты иди сама одна — делай, как хочешь!» Утром встали. Действительно, та родильница задавлена. Ребенка не задавила, ее задавила, младенца-то не задавят — он безгрешен. Эта напросилась, а та, видать, нет. (13)

113. У нас сноха родила маленького. Она пошла мыть его в баню. На лавку положила его, раздевается, заходит в саму баню, а там шапки вострые красные, ноги мохнатые — большой да маленький. Она, видать, молитвы-то не знала, еле-еле сама-от убежала оттудова. (86)

114. Мать моя была сирота, мачеха была у ей. Пришла она рожать в баню с баушкой. Родила двойню. Баушка утром и говорит: «Посиди, я домой схожу, пошлю к тебе девчошку или мужа». Сидит она, заходят две женщины, одна с веником и тазом, другая просто так. Одна другой говорит: «Давай ребятишек унесем!» Другая говорит: «Запарим!» Спорят и спорят, и нет между ними согласия. Пришла в это время девчошка ее, они и исчезли. Прибежала, говорит: «Сейчас тятю пошлю». Так нет, не осталась мачеха, пошла, посреди огорода ушла, муж за ней прибежал потом. (116)

115. Бабушка моя сказывала. Пошла одна женщина в баню, а говорят, что нельзя роженице одной в бане мыться. К ней банник вышел, а она моет ребенка, ей кажется, что мать пришла. А он и говорит женщине-то: «Сними крест, убей ребенка!» Да тут настояшшая мать-то пришла, и банник исчез. (63)

116. Девка была у нас в тягости. А мать у нее неродная была, она ее боялась. Ушла в баню — там рожать хотела. А у нас в то время вечер колхозный был. День работаем, а вечером собираемся, гуляем вместе — и девки, и парни. Ну вот, баня-то рядом с клубом стояла. В баню-то зашли — рев ее кто-то услышал. А когда зашли туда, она мертвая была, и ребеночек тожо. Головой к каменке лежала на полу, а пол-от весь исцарапан был. Беда красивушша девка была, шибко бойка. Люди говорили, банники задушили. (86)

117. Поздно-то нельзя в баню ходить. Говорят, банники там. Пока роженица в церковь не сходит — в баню ходить нельзя. Один раз пошла рожинка в баню да долго не выходила. Когда пришли, то увидели, что она уже мертвая. Рожинка-то в церковь не сходила, вот и задавил ее банник. (57)

118. Пошел парень в баню ворожить. И вот кто-то в него вцепился и не отпускает. Он смотрит: вот девка перед ним. Она и говорит: «Замуж меня возьмешь, тогда и отпушшу». Парню нечего делать, согласился. Она ему тогда наказывает: «Приходи в двенадцать часов ночи в баню со сватами. Выйдет нас двенадцать девок, а чтобы ты меня отметил из всех нас одинаковых, я ленточку на плечо себе пришью. И с каждой стороны будет стоять по три мешка. Так ты возьми те, что справа». А может, слева она ему сказала, я уж не помню. А в мешках-то деньги были, приданое ее. Он так и сделал. Вот свадьбу сыграли и сколько-то прожили, она и говорит-де: «Поехали к моим родителям». Парень с родителями подивились: «Да куда ехать-то?» А она все пристает. Ну, те согласились. Ехали, ехали, остановились у одного дома, вошли. Глядят: женщина сидит, зыбку качает. Девка к зыбке подошла да как швырнет ребенка к порогу: «Кого ростите!» А ребенок-от вдруг поленом стал. Подмененный, видимо, ребенок был. А настоящая девка у банницы росла. (107)

119. В бане живет банница. Она злая. Однажды она подменила ребенка. Женщина в бане рожала, а банница его украла. А той положила ненастоящего ребенка. Он ест и спит, только не растет, не движется. Прошло семнадцать лет. Однажды один парень пошел в баню. Его поймали черти и захотели убить. Пришла банница и отобрала его у их. Повела его к себе и говорит: «Выбери себе невесту, а то убью!» Перед ним на лавке сидят девки, все улыбятся. У них зубы желтые, только у одной белые. Он взял эту, с белыми зубами. Вот они повенчались и стали жить. А девка-то пришла к той женщине, у которой ребенок не растет, схватила его и бросила через себя, а он покатился и стал чуркой. А девка и говорит: «Это меня подменили, ведь я твоя дочь». (15)

120. Мама моя случай рассказывала. Родился ребенок и не растет. Ест, а не растет. Поповский ребенок-то был. Восемнадцать лет пролежала в колыбели девочка да такой и осталась. Потом у той семьи, как двенадцать часов наступит, в малой избе свет зажигается. Утром приходят — никого нет, а пола вымыты, все чисто. Работника попова послали туда ночью посмотреть. Пришел он, залез на печку. Открывается половица, девушка выходит красивая, начинает прибираться. Потом говорит: «Ну, выходи, молодой человек, или боишься? Выходи, бери меня замуж!» — «Ты, может, чертовка?» — «Нет». — «А венчаться будем?» — «Хоть сейчас». Пришли к попу: «Венчай нас!» Обвенчал. Девушка в избе сидит и спрашивает: «Что в зыбке-то?» — «Ребенок». — «А сколько лет ребенку?» — «Да вот уже восемнадцать лет не растет». Девушка взяла ребенка на руки, перекинула через левое плечо, тот поленом обернулся. «Я ваша дочь, говорит, меня чертовка украла и восемнадцать лет воспитывала. И приданое припасла». Под пол пошли — там сундук стоит. (116)

121. У нас у бабушки был сын. Ваней звали. Она его родила дома. Потом она истопила баню. Баня у них, — жили они дико, — около речки баня была. В бане-то у нее холодной воды нету. Ребенка-то положила, пошла ведерко воды принесла, ну, две-три минуты. Ребенок ревет. Домой пошла: все ревет-ревет, ревет-ревет. День и ночь ревет. В люльке качает — ревет, не качает — ревет. И вот пришел цыган — на квартиру к ним попросился ночевать. Глядит на ребенка и говорит: «Ой, Танюша-Танюша, это не твой Ванюша. Давай топи баню. Я тебе его выменяю. В какой ты бане его сменила?» — «Да, говорит, в своей бане». И баню стопила. На третью баню токо ребенка-то достали. Ой, он спал сколько суток, не просыпался! Первую баню он (цыган), значит, делал, ему его не отдали — то свинёнка выбросят, то голубёнка выбросят, то веник сухой выбросят. На вторую баню также. На третью баню выменял. Скорее дверь закрыл. «Бежи, говорит, не оглядывайся!» Еще там сидит скока, отговаривается. «Вот, говорит, на тебе Ванюшу. Это, говорит, у тебя был не ребенок, а веник, говорит, был». Веник был брошен. Вот он и шумел, веник-то. Ревет: качает — ревет, молоком кормит — ревет. Он сухой, шебуршит, а кажется: ребенок ревет. А ребенка всего измучили. Вон, чуть тепленький. Так трое суток спал. Парень был. Банник его подменил, пока она за водой ходила. А тожно цыган говорит: «Купи мне шаль большую». Эти большушшие шали-то были. А у дедушка была лошадь. Говорит: «Свези меня до Ныроба». До Ныроба свез и шаль ему большую дал за то. (3)

122. У моего свекра был брат Александр, они умерли уже все. Дак баба его родила в бане робенка, девку, и говорит, еще пошла когда, свекор-де: «Иди с богом, может, тебе кого бог даст». Она там родила девочку, а не было ножниц, надо было пупик отрезать. Она по ножницы пошла домой. Пришла, а маленькую-то не узнала — ведь не знает, та переменная или нет. А она у ее была страшная такая, ничё не понимала, рот откроет большушший, язык выставит. И вот до двадцати семи лет прожила, не знала, как ее называют. Страшная-страшная. Баба-то грит: «Подмененный у меня ребенок». И когда, — эту девушку Надей звали, — умерла она на двадцать седьмом году, ей привиделось во сне на девятый день: грит, столько детей там, ограда-де белая, в оградке-то столько детей! И у всех-де цветы в руках, и все они с бумажками ходят, кто читает, кто пишет. А я-де подошла к оградке-то, она меня кличет: «Мама, иди сюда!» Яде подошла, она по-за оградке ходит. Я говорю: «Надюша, тебя чё не пускают-то?» — «А двери на замке закрыты. Меня не пускают». Я-де подошла, и верно — на замке. Я-де воспитательницу кличу: «Подойдите сюда, ко мне». Из них-то никто не подошел. А потом мне попалась женщина — идет навстречу, туда. Я-де говорю: «Почему мою Надю не пускаете?» А она-де говорит: «А она не наша. Нам ее не надо». Не наша — значит, переменная была. Ой какая страшна!.. Так, видно, положено ей было столько прожить. В оградке-то маленькие все, они уже умерли. В райских дверях они, видишь, в царстве. А Надя по-за царством. По сну-то. (8)

123. Я вот от свекрови своей слышала. Одна баба родила парня да на второй день мыть его пошла. А воды-то в бане нет, она его на лавку положила, а сама за водой побежала. Приходит, а парнишка-то под лавкой лежит. Когда его достала, совсем не такой оказался, какой был. Они осиновое корыто сделали, сверху им ребенка накрыли и рубили до трех раз. Через день помер. Стало быть, ребенок подмененный был. А раз подмененный, то не жилец. (107)

124. Вот еще. Когда я сюда приехала, первый год жила, был у нас мужик один. Ох, не помню уж, как его зовут-то. Ну, он в чертей да колдунов не верил. Все отвечал: «Брехня это все. Ничего такого нет. Я, говорит, сам черт». Вот пошел он в баню однажды. А после двенадцати часов пошел. Потом сказывал: пришел к нему черт в виде дядечки. Он схватился с ним. Мужик-то сильный был. Черт-то его все на каменку метил бросить. Боролись, боролись, не смог черт его побороть. Размахнулся им да как бросит его в дверь, так косяк-то и вылетел. Мужик-от тот три дня лежал, без языка был. Только на четвертый день и отошел. (115)