Бывают дети-зигзаги

ГЛАВА 11 СТОЯТЬ! ИМЕНЕМ ЗАКОНА!

Спустя несколько минут после того, как мы свернули с берега на проселочную дорогу, мимо пронеслась еще одна полицейская машина с горящими проблесковыми маяками и тревожно завывающей сиреной. Полицейские даже не удосужились взглянуть в нашу сторону — они ведь искали черный «бугатти» с желтой полосой, а не зеленую развалюху, принцессу, а не лягушку. Но когда они пропали из виду, Феликс сунул руку в свой кожаный чемодан и начал что-то разыскивать на ходу. И извлек очки в грубой оправе и нечто, что я даже не сразу смог опознать и принял поначалу за живое существо или когда-то бывшее в живых. Что-то мягкое и отвратительное, похожее на серый клубок волос.

— Закрывай глаза на момент, — велел мне Феликс, — будем делать Пурим[13], а то что-то наша полиция занервничалась.

Я закрыл глаза и сидел так минут пять. «Жука» мотало то вправо, то влево — похоже, Феликс ехал без рук.

— Можешь открывать.

Я открыл. Рядом со мной сидел согбенный старец в грубых очках. Острый подбородок упирается в грудь, отвисшая нижняя губа перекошена вправо. Белоснежные кудри сменились седоватыми космами. Вместо белого пиджака с розой на лацкане на нем был потертый жакет, и усы выросли, седые и жидкие, и улыбка стала другой, жалкой и робкой, а челюсть беззубо запала.

— Под сиденьем у тебя — Пурим для тебя. — Даже голос стал другим, тонким и надтреснутым.

— Феликс? — не поверил я.

Это был просто другой человек. Даже дыхание у него стало коротким и свистящим, а нос — большим и красным. Совершенно невозможно было узнать в нем Феликса — ягуара с хищными искрами в глазах. Я нагнулся и вынул из-под своего сиденья большой бумажный пакет. Внутри оказались юбка, кофта и девчачьи сандалии. И парик с длинной черной косой.

— Ни за что на свете я это не надену!

Феликс молча пожал плечами. Я с отвращением прикоснулся к косе. Кто знает, чья она была раньше? А если ее прежняя владелица уже умерла? Как только люди могут напяливать такую дрянь себе на голову!

Еще одна полицейская машина с воем промчалась мимо нас.

— Упрямая, упрямая полиция, — прицокнул языком Феликс, — сумасошедшие, одно слово. Может, уже повыясняли, что происходило в поезде?

И насмешливо кашлянул.

Внутри меня метались слова, которые Феликс успел сказать, прежде чем мы покинули берег: «Да, я достаточно хорошо знавал твою маму. Знавал твою маму даже до того, как она знакомилась с твоим отцом». Твоя мама и твой отец. Одним предложением, объединив их, Феликс создал мне семью — нормальную семью, состоящую из отца и матери, супружеской пары.

— Твоя мама была очень сильная женщина, — так он сказал. — И очень красивая. У нее была сила, которая есть у очень красивых людей.

Мне показалось, что он с большим тщанием подбирает слова и что это не было в полной мере комплиментом, так осторожно он это произнес. Я не осмелился переспросить. «Очень сильная и очень красивая». Что значит «сильная»? Сильная душевно? «И очень красивая». То есть у Габи нет никаких шансов. «У нее была сила очень красивых людей». Что это значит? Что она была жесткой? Как отец? Любила все делать в одиночку и по-своему? Чтобы никто не лез в ее дела и не говорил ей, как надо? Я не спросил, и Феликс замолчал. На той единственной фотографии, которая сохранилась у нас дома, она действительно красавица: сидит, а отец выглядывает из-за ее плеча. Лицо у нее живое и трепетное. Длинные черные волосы разбросаны по плечам, как будто в тот момент, когда делали снимок, подул ветер. Широко расставленные глаза блестят, как у ребенка.

Из-за этих странных глаз мне всегда казалось, что это не фотография, а рисунок. И кто-то криво обрезал ее снизу и сбоку, как будто хотел спрятать стул, на котором сидела Зоара. Зачем? На чем она сидела? Почему вокруг сплошные тайны? Иногда, когда я искал что-нибудь у отца в ящиках стола, я натыкался на эту обрезанную фотографию. Она всегда была перевернута изображением вниз. Фотография или рисунок? Глаза казались преувеличением художника. Но волосы на портрете были как настоящие. Все-таки фото? Но кто его обрезал? И какой такой силой обладают очень красивые люди? Я не спрашивал. Сидел рядом с Феликсом в машине и молчал. Вся судьба моя заключалась теперь в его устах, там хранились ответы на великое множество вопросов, которых я не смел задать. А ведь мой отец тоже был на фотографии, обнимал ее, и смотрел не на фотографа — на нее, на ее рот, и улыбался неловко, копировал, сам того не сознавая, ее сумасшедшую улыбку, будто хотел научиться у нее быть таким же свободным и диким… Солнце ушло в море. Феликс по-прежнему молчал. Молчал и я. А ведь стоило мне задать еще несколько вопросов — и я бы все узнал. Но я вдруг понял, что не готов узнать все вот так, в один миг.

— Если хочешь, я могу рассказывать тебе… — начал Феликс.

— Потом, — быстро ответил я. — Потом ты еще расскажешь мне, что значит это твое «слишком жесткая». Но не сейчас.

— Подожди, я ведь не говаривал «слишком жесткая»…

— Ну, или как там ты сказал. Не важно. Потом, ладно?

Феликс, все еще сидевший на песке, взглянул на меня снизу и сказал:

— Да, я тоже подумываю, что лучше подождать для этого рассказа. Может, после ужина?

— Давай. — Я и вправду проголодался. — Пойдем отсюда. — У меня уже пятки горели поскорей куда-нибудь отправиться.

— Ты сам порешай, когда захочешь слышать. — Феликс внимательно вгляделся в меня. — Это ведь твой рассказ.

— Вот я и говорю — «не сейчас».

— И про их дворец, и про их лошадей — все не сейчас?

Ой, нет.

— Лошадей?

— Так точно! И как будто дворец. На высокой-высокой горе. Без людей. Поблизку от границы. Твой отец построил для нее.

— Дворец? Настоящий дворец? — Ноги мои подкосились, и я опустился на песок рядом с ним.

— Ну, не такой дворец, как румынского короля или Наполеона. Но для них он был дворец.

Ей-богу, у меня сейчас нет сил. Сейчас он начнет мне рассказывать, как они жили вместе и каким был мой отец при Зоаре, и я пойму, что не знал не только своей матери — что я и о собственном отце знаю очень немного. Чем я вообще занимался всю жизнь? Каким-то несчастным розыском. Часами, днями, неделями, месяцами ни о чем не думал, все это время валялся на кровати и таращился в потолок. Что же отец для нее построил? И почему именно на горе, и почему на границе? И откуда вдруг взялись лошади?

— Ну что ж, это особый рассказ. — С этими словами Феликс достал из кармана кожаный кошелек и принялся набивать его песком. — Твой отец позабрал Зоару на дальнюю гору, поблизку от границы Иордана, и поокруг были только горы, и ветер, и звери, и волки, и там он сделал такое место, где она была королева, а он король, а люди туда не приходили, боялись, а твой отец охранял ее там…

Лицо его смягчилось. Я, сжавшись, слушал.

— И у них там были лошади, и козы подавали молоко, а овцы — шерсти. — Набив кошелек песком, Феликс начал набивать им карманы пиджака, а я по-прежнему ничего не спрашивал и ничего не понимал, у меня не было даже сил вникнуть ни в его рассказ, ни в его действия. — И они не хотели там ни телефона, ни электричества и были как в райском саду…

Да нет же — я замотал головой, чтобы вытряхнуть из себя всю эту историю, все эти невыносимые сюрпризы, нет, я не хочу, не сейчас, я боюсь поверить, что вот такими они были. Что когда-то все было вот так. Мне еще рано представлять их такими. Я должен привыкнуть. Дайте мне время. До меня вообще медленно доходит, а это слишком разрывает мне душу, все эти горькие новости…

— Как она мчалась на лошади, твоя мать, как летала…

Лошадь это была, бестолковый Нуну, лошадь, а не стул. На той фотографии она сидела верхом, а потом отец отрезал лошадь. Все отрезал: и лошадь, и гору, и всю их жизнь. И Зоару.

Мысли о них двоих, их образы вихрем закружили меня. Их райский сад. Почему отец мне никогда не рассказывал? Почему не свозил меня туда?

— Почему они уехали так далеко?

Феликс поднял руку и коснулся пальцем моего лба, того места, где уже вспыхнула, забурлила, готовясь взорваться, горячая точка, и я вскрикнул:

— Они скрывались от кого-то?

— Может, ты все-таки хочешь слышать всю эту историю прямо сейчас?

Я быстро облизал губы. Глаза у Феликса блестели. Ему хотелось рассказать. Очень хотелось. Почему? В этом было что-то странное. Мы ведь только сегодня встретились, мы почти незнакомы. Чего он хочет от меня?

— Нет, нет, потом! — быстро и решительно проговорил я. И встал.

Феликс вздрогнул, точно я разбудил его:

— Потом — когда? Очень может стать, что не будет времени для потом!

— Потом. Не здесь.

Сдвинуться с места. Уйти отсюда.

— Хватит. Пойдем.

Феликс еще пару мгновений смотрел на меня снизу, потом подал мне руку, и я помог ему подняться.

Мы отряхнулись, замели свои следы на песке — на случай, если кто-то вздумает за нами шпионить. Заметать следы мы оба умели мастерски — каждый по собственному долгу службы. Время от времени Феликс бросал на меня удивленный взгляд. Я не смог бы объяснить, что творится со мной, почему я попросил отсрочки. Я забрасывал следы песком — сгребал его обеими ногами и найденной тут же веткой. Продолжение рассказа я послушаю потом. Торопиться некуда. Время у нас есть. Надо привыкнуть.

Мы медленно двинулись прочь. Черный пес бросился с холма в нашу сторону, с почтительного расстояния продолжая нас облаивать. Феликс сказал, чтобы я не волновался, собаки на него все время лают, и тут уж ничего не поделаешь. У меня не было настроения спорить с ним и припоминать все те случаи, когда собаки набрасывались на меня, просто так, за здорово живешь, как будто мой запах отчего-то не укладывался в их собачьих головах. Но из-за этих собак я снова проникся симпатией к Феликсу: все-таки мы мало-помалу привыкаем друг к другу, и, наверно, не так уж много нам предстоит выяснить друг о друге, ведь есть у нас и общие тайны.

Мы шли зигзагами по белому песку, и у меня все время было ощущение, что она идет с нами, один раз я даже оглянулся — не тянется ли между нашими с Феликсом следами цепочка ее следов. Феликс, кажется, понял, что я искал, — он улыбнулся и обнял меня за плечи, и так мы дошли до «жука», пошатываясь от смеха, как двое пьяниц.

Очень сильная. Очень красивая. Жесткая.

Может, это профессиональная черта. Стоп: а если она тоже работала вместе с отцом? Моя мама — сыщик? И это из-за нее отец теперь так воюет с преступниками? И как я раньше не догадался.

Нет, нельзя думать об этом сейчас, в пути, в самый разгар событий. Я подумаю об этом потом. Вечером. Завтра.

Он построил ей дворец, где жили только он и она. На горе. У самой границы. И там были овцы и лошади. Без электричества, без телефона. Наверное, хотел быть только с ней, наедине. В первозданной чистоте. Как Адам и Ева в райском саду. Даже полицию готов был бросить ради нее.

Завывающая полицейская машина снова обогнала нас. Я вздрогнул.

Если сейчас нас схватят, я не успею узнать о ней. О них.

Я достал из пакета одежду. Красная юбка, зеленая кофта. Кричаще яркие. Я — оденусь девчонкой? Да я со стыда помру. Меня щас стошнит. Лучше уж угнать еще какой-нибудь поезд, чем напяливать юбку. Есть вещи, которые требуют не смелости, а… Как это вообще называется?

Прямо на ходу я перебрался на заднее сиденье, чтобы переодеться. Краем глаза поймал свое отражение в зеркале. С таким лицом готовятся принять горькое лекарство. Отцу тоже как-то раз пришлось переодеться женщиной. Он тогда преследовал мошенника, который целому десятку женщин пообещал на них жениться — чтобы заполучить их деньги, естественно. Папа, при всем его профессионализме, так бесился, видя себя в платье, что в конце концов заставил Габи работать приманкой, и тогда она, по ее словам, получила сразу три предложения руки и сердца: первое, последнее и единственное за всю ее жизнь. Я снял брюки. Надел юбку. Надел, разумеется, задом наперед. Откуда мне знать, как носят юбки? Перевернул. Хотя бы снимать ее для этого не пришлось, в этом смысле, конечно, юбка удобней штанов. Натянул плетеные сандалии из тонких ремешков. Вот я и готов. Что делать, это часть нашей профессии. Если мне удастся кого-то обмануть этим костюмом — значит, я уже переплюнул отца? Или, может, в нем сильнее мужское начало? Мне-то всегда казалось, что профессионализм — это качество мужское, а теперь уже все у меня в голове перепуталось.

Я старался не задумываться, что за девчонка носила все это до меня. Вещи пришлись впору, только были не новые, как у девчонок из нашего класса, а поношенные. Хотелось спросить у Феликса, где он раздобыл эти одежки, — но я опять не спросил. Почему? Как я мог не поинтересоваться, откуда у него, пожилого человека, девичья одежда? И что произошло с этой девочкой? Я молчал и в одиночку боролся с одолевающими меня дурными мыслями. Если бы я не знал наверняка, что отец доверяет Феликсу на все сто, — я бы, наверное, разволновался. Ну, может, не испугался бы, но повысил бдительность. Прохладой веяло от этой одежды. Запахом прохладного темного места, скрытого от посторонних глаз. Как будто эти вещи долго-долго висели в шкафу.

Я надел парик. Внутри он был то ли кожаный, то ли резиновый. По ощущениям — как будто нацепил на голову половину футбольного мяча. Голова тут же зачесалась, словно по ней забегали муравьи. Резиновая подкладка тянула за волосы, и я подумал, что, если так дальше пойдет, мне придется уже не расставаться с париком до конца жизни. Коса щекотала и натирала шею. Я вытащил ее из-под воротника, но стоило мотнуть головой, как она тут же вернулась на прежнее место. Я снова вынул ее — она снова упала за воротник. Интересно, что сказал бы Миха, увидев меня с косой? «Привет, Нуну, о, у тебя коса».

Я вернулся на переднее сиденье. Феликс критически оглядел меня:

— Полный порядок. Если хотим, чтобы нам была удача, надо ходить так до самого конца. Надо изменять законы! Надо быть дерзкий! Надо кураж! Кураж, смелость!

Он пожевал губами и вернулся в образ: скривил губу вправо и проговорил новым голосом:

— А теперь дедушка Hoax и его внучка Тами отправятся на пикник. Такие молодцы-удальцы.

Тами?

Я ничего не сказал. Парик издевался надо мной. Голова вспотела. В других обстоятельствах я бы уже сошел с ума и начал метаться. Я посмотрел на свои ноги, выглядывающие из-под подола. Тонкими они теперь казались и гладкими, и ступни у меня в этих сандалиях были как не мои — девчоночьи.

Если бы у меня была сестра, наверное, вот такая она бы и получилась.

Или если бы я сам родился девчонкой.

Я двигался бы по-девичьи. А когда вырос, стал бы похож на маму, а не на отца.

Мне стало грустно от этих мыслей.

Через пять дней я должен превратиться в совершеннолетнего мужчину — а из меня делают девчонку. Меня злило, что это оказалось так легко. У нас в классе есть один парень, Самсон Элиэзри, так он уже начал бриться, а я тут сижу с косой.

Но если бы я родился девчонкой, именно так бы я и выглядел.

Девчонка. Может, чересчур тощая, но девчонка.

И жизнь у меня была бы совсем другая.

Честно говоря, мне всегда казалось, что если мальчишка смог изобразить девчонку так, что все поверили, — это ему даром не пройдет, что-то от этого образа уже останется с ним навсегда. Это меня пугало.

Феликс еще раз взглянул на меня и, кажется, даже забыл на миг, что он за рулем. Именно так он смотрел на меня, когда впервые увидел из своего купе: будто я напоминаю ему кого-то, и от этого воспоминания ему одновременно и сладко, и больно.

Кто я, подумалось мне. Я все меньше узнавал себя и пугался этого. Кто я?

Черная коса, жесткая, как солома, подпрыгивала, постукивала меня по спине. От этого мне все время казалось, что кто-то сзади все время просит меня обернуться. Одежда на мне трепетала от ветра, то приникала, прикасалась к коже, то раздувалась снова. Кстати, оказалось, что, когда ты в юбке, снизу тоже поддувает.

И тут…

B окне со стороны Феликса вдруг возник черный тяжелый мотоцикл, и мотоциклист в полицейском шлеме знаком приказал нам съехать на обочину.

— Все пропало, — с горечью проговорил я в тишине. Попались. Вот и все приключение. Закончилось, едва успев начаться.

— Теперь постарайся получать удовольствие, — шепнул мне Феликс своим обычным голосом, в то время как полицейский щеголеватой походкой ковбоя приблизился к нам.