Бывают дети-зигзаги

ГЛАВА 18 КАК НОЧНЫЕ ХИЩНИКИ

Лола Чиперола на секунду задумалась:

— Бульдозер? Кажется, есть один… — Она прошла к холодильнику, заглянула в него и крикнула с кухни: — Вот незадача! Только вчера выбросила последний!

— Может, завалился в каком-то ящике? — предположил Феликс, и открыл свой чемоданчик, и принялся рыться в нем, и вытащил еще одни усы — у него, видимо, была целая коллекция, на любой вкус, — и прилепил на подбородок две волосатые бородавки. Лола бросилась в соседнюю комнату и принесла рваную рубашку и залатанные брюки, оставшиеся у нее от одного из спектаклей. И в мгновение ока Феликс превратился в жалкого сгорбленного нищего, приволакивающего левую ногу:

— Как наше самочувствие, господин Файерберг, Амнон? Мы устали или готовы выходить для небольшой ночной работки?

Я чувствовал себя разбитым, но не подал виду. Спросил, куда мы собираемся.

— Объясняю все по дороге. Потом возвращаемся за шарфом. Ну, и за Лолой.

— И помни, — предупредила его Лола, изящным движением поправляя шарф, — я отдам его только в обмен на море. Только море, и ничего больше. Одно лишь море.

Под конец она сделалась веселой и легкой и пританцовывала, как девчонка. На сцене она никогда не была такой.

— Ррррр, — прорычал Феликс, подмигивая ей, приставил ко лбу два пальца и пошел штурмом на шарф, а она отпрыгнула с испуганным визгом. Он бросился за ней, пытаясь поймать, а она упала на одно колено возле кушетки и набросила шарф на голову. Феликс топнул ногой и расхохотался, и смеялся, пока не поймал мой взгляд.

— Прошу извинения, — воскликнул он, мгновенно напустив на себя суровый вид, — я просто шутил! Совсем забыл! — И ударил себя по лбу.

Ну ладно.

Мы вышли на улицу. Снаружи было темно и прохладно. Над головой шелестели деревья, над ними висела круглая, почти полная желтая луна. Все нормальные люди, не такие профессионалы, как мы, давно спали в своих кроватях. И только мы с Феликсом Гликом, легендарным преступником, пробирались по ночным улицам.

— Сейчас так, — остановил меня Феликс. — Я иду первый. Ты — пятьдесят метров сзади. Если есть проблема, полиция или что — шшш! Сразу прячешься. Потом возвращаешься домой к Лоле. Не ждать меня на улице!

— Но куда мы идем?

— К морю. Там есть проблема. Мы идем на берег, ищем один бульдозер. Это легкая работа. Приходим, делаем, большое спасибо, шабат шалом.

— Подожди! Какая проблема?

— Объясняю потом! Сейчас надо, чтобы мы пошли!

И исчез. Даже «айда» не сказал. Я вообще не понял, куда он делся. Нырнул в темноту — и нет его.

И снова вынырнул метрах в пятидесяти от меня. Как ему это удается? Он бегает или летает? В мгновение ока он оказался на другом конце улицы, сгорбился и медленно побрел, приволакивая ногу.

Я пошел за ним, слишком напуганный, чтобы соблюдать дистанцию. Бросил взгляд назад, посмотрел по сторонам. Это было что-то новенькое: преследовать человека, который попросил об этом сам, и одновременно глядеть, нет ли слежки за мной.

Я осторожно ступал в темноте. Казалось, я остался без всякой защиты. Наверное, те, кто следит за мной, уже здесь. Они ищут старика с ребенком, которые сошли с поезда. Интересно, полиция уже знает, что в поезде был Феликс Глик? За несколько часов можно было составить фоторобот, соотнести его с каталогом известных преступников и найти оставленный Феликсом золотой колосок.

Но ведь прыщеватому полицейскому он показал права на свое настоящее имя. И тут же украл у него часы.

Только для того, чтобы развлечь меня?

Нет, не только. Феликс ничего не делает с одной-единственной целью. Всегда есть еще какая-то дополнительная причина.

Но какая? Для чего он раскрыл свое настоящее имя?

Чтобы полицейский что-то заподозрил. И постарался запомнить имя пожилого водителя.

Я представил, как полицейский в раздумье чешет в затылке. Феликс Глик… Где-то он слышал это имя. Но где? Когда Феликс попал в тюрьму, этот полицейский еще играл во дворе в казаки-разбойники. Полицейский выжидает еще час. Его смена закончена, он едет домой, к жене, которая ждет ребенка. Повторяет ей слова Феликса: с рождением первенца начинается другая жизнь. Спрашивает, не видела ли она его часов. Он почти уверен, что до встречи с этим стариком и его внучкой часы были на руке. И снова пытается вспомнить: где он слышал это имя? Как будто читал где-то… Он начинает нервничать. Говорит жене, что скоро вернется, и едет в участок. Проверить, не забыл ли часы в шкафчике. Там часов не оказывается. Заходит в кабинет одного из своих начальников — полицейского со стажем в десятки лет. Может, даже отцовского однокашника. «Скажи, — спрашивает он, — тебе ничего не говорит это имя — Феликс Глик?»

И все моментально проясняется, и колесики гигантской машины начинают вертеться.

Феликс хотел, чтобы полиция его узнала. Ему приятнее убегать, когда за ним гонятся. Он жить не может без риска. Я с почтением взглянул ему вслед. Какой великий актер. Мой отец знает, что делает. Есть вещи, которым можно научиться только у настоящего преступника, такого, как Феликс, и только попав в по-настоящему опасную ситуацию. Нельзя стать настоящим сыщиком, пока не пройдешь в одиночестве по ночной улице навстречу преступлению, зная, что за тобой следит полиция и ты можешь полагаться только на собственное чутье и собственную смелость.

Нет, я не подведу отца. Всю сознательную жизнь он готовил меня к такой ночи. Сама жизнь с ним была подготовкой. Все, что угодно, могло стать поводом для урока: как слежки, так и выживания. Когда мы шли вместе на рынок и болтали о разном, он вдруг говорил: «Посмотри на эту улицу, — и я уже знал этот его особый наставительный голос. — Восемь из десяти человек пришли сюда за покупками, или встретиться с друзьями, или ждут автобуса. Но для двоих из десяти все иначе. Один из этих двоих — преступник, второй — ты, сыщик. (На этом месте я скромно расправлял плечи.) Преступник примечает потайные места, карманы, в которые можно залезть, раскрытые сумки, ненадежные замки и в первую очередь он видит тебя, Нуну, защитника простодушных граждан. А тебе, сыщику, достаточно одного беглого взгляда на эту улицу, чтобы отсеять всех простодушных. Что тебе до них? Да бабушке твоей до них дела нет! (Бабушка Цитка верхом на метле промелькнула перед моим взором, игнорируя наивных прохожих.) Ты должен видеть только главное: этого парня с бегающим взглядом, этих двоих, которые прижимаются к старухе на автобусной остановке, этого торопливого господина со странным пакетом в руке. Для тебя существуют только они. И с ними ты ведешь свой бой!»

Я любил ходить с ним по улице. Меня обуревало чувство ответственности. Повстречав одноклассника, я кивал ему и шел дальше, чтобы не отвлекаться от своего долга. Иногда сердце мое сжималось от жалости к обычным гражданам, к тем восьмерым, что простодушно ходят по улицам и даже не подозревают, какой опасности подвергаются и какая битва интеллектов происходит прямо у них перед носом. Все они были людьми взрослыми, но, когда я шагал с отцом, облеченный полномочиями, я чувствовал, что гожусь им в отцы.

Я слишком разогнался и слишком близко подошел к Феликсу. Это нехорошо. Заметно, что я нервничаю. Нельзя, чтобы догадались, что я «на деле». Я просто припозднившийся мальчишка. Киноман или болельщик. Хорошо, что я снова в своей одежде. Девчонка, оказавшаяся в такой час одна на улице, привлекла бы гораздо больше внимания. И вообще, приятно снова стать собой.

Нет, не то чтобы мне было очень плохо в девичьем образе. Я даже начал привыкать к нему.

Так, а где Феликс? Куда-то он пропал. Ага, вон он.

Маленькая косматая собачка залаяла на него из-за забора. Тоже нехорошо. Может привлечь внимание. Феликс быстро прошел мимо этого двора, но тут собачку поддержали сородичи из соседних дворов и квартир. В окне второго этажа дрогнула занавеска. Кто-то подошел к окну посмотреть, что стряслось. Собаки. Собаки неровно дышат к Феликсу. Меня собаки — причем приличные и воспитанные — кусали уже раз десять. При виде меня они точно с ума сходили. Однажды меня укусила даже собака-поводырь!

Идти. Идти вперед и не раздумывать. На нас лаял уже весь город. Ноги мои сами по себе перешли на бег. Будто кто-то все время звал меня: приди же за мной! Наверное, это от одиночества, оттого, что я остался один, без Феликса, без отца, и только белая круглая луна корчит мне рожи, кривляется, а меня все тянет вперед. Куда? Зачем?

Наверное, это Зоара зовет меня. Красивая. Жесткая. Сколько лет было бы ей теперь? Тридцать восемь. Как матерям моих одноклассников. Какой была бы моя жизнь, останься она жива? У меня не было бы Габи. Зато была бы мама. Нет, не то чтобы сейчас мне чего-то не хватает. Все эти годы я прекрасно обходился без нее. Я просто хочу узнать кое-какие подробности. Закончить свое маленькое, начатое сегодня расследование.

Собаки успокоились. Наступила тишина. Тишина спящего города. Я крался в этой тишине, как пантера, как ночной хищник. А в домах спали дети, и даже во сне им не могло привидеться, на что способен их ровесник.

Ребенок вне закона. Ребенок, подчиняющийся другим законам.

От одной этой мысли по спине пробежали мурашки.

В выходные у меня бар-мицва. Все полицейские уже приглашены. Отец обещал, что повысит меня в должности, — такой у нас уговор. За эти годы я уже дослужился до младшего сержанта, а в субботу стану сержантом полиции! С церемонией, все как положено, с кружкой пива, которую я выпью до дна, как взрослый мужчина. Действительно, время пришло. Последнее повышение было аж полтора года назад. Ну, это все из-за коровы.

Я в страхе остановился. Впереди на тротуаре стояла патрульная машина. Я пригнулся и притаился у входа в палисадник. Через пару секунд выглянул. В машине сидели, откинувшись на спинки сидений и переговариваясь, двое полицейских. На крыше лениво крутилась голубая мигалка. Из приемника неслась музыка. Двое патрульных-переростков наслаждаются жизнью. Сидят болтают. Тоже мне полицейские. Однако мимо пройти не удастся. Я взглянул направо, потом налево. Улица пуста. Взглянул наверх — вдруг наблюдают с крыши. Территория свободна. Я вышел из палисадника и мелкими перебежками направился к забору. Вот я и улизнул. Сбежал от правосудия. Влегкую. Мелькнул мимо них черной тенью. А они — неуклюжие лентяи.

Дураки, смеялся я про себя. Медведи неповоротливые.

На соседней улице я выпрямился и перешел на обычный шаг. И Феликс вынырнул из темноты. Мы бежали от полицейских одним путем. Я начал тихонько посвистывать. Настроение резко улучшилось. На меня снизошло благостное состояние духа (так сказала бы наша Дульсинея-Габи).

Как будто в эти часы во всем мире есть только мы с Феликсом, а остальные играют второстепенные роли в нашем спектакле. Мы велели им спать — и они послушались. Разве что некоторым снится, будто они еще не спят. И только мы вдвоем бодры, мы начеку. Мы проносимся по темным улицам, как тени. Мы здесь чужие. Мы — из другого теста. Мы отделены от них тонкой линией. Если ребенок в пижаме проснется сейчас, подойдет к окну и увидит меня, он решит, что я ему снюсь. Что я — летучая мышь в человеческом обличье. Или примет меня за коммандо[29]. Я шагал легко. Пинал шины припаркованных машин. Просто так, захотелось. А что? Сейчас здесь все мое. И улица, и город. Все улицы. Вы спите, а я кружу по ним, опасный, непредсказуемый, я никому и ничего не должен. Захочу — разрушу полгорода. А может, сожгу. Как знать? Ах вы, мои бедняжки! Наивные, изнеженные. Спите спокойно. Не бойтесь. Я ничего вам не сделаю. Я спокоен и милостив.

Я могу взять гвоздь и нацарапать свое имя на всех машинах. Нуну прошел здесь в ночи. Бойтесь и трепещите!

Мне надо придумать свой знак. Как золотой колосок у Феликса.

Спите спокойно в своих домиках, беззащитные семейки, состоящие из отца, матери и двоих детей. Что вы знаете о настоящей жизни и о том, как легко разрушить ваше крошечное счастье? Что вы понимаете в борьбе за существование, в бесконечной войне между преступностью и законом? Спите, укройтесь как следует. Натяните одеяла до самых ушей.

Я передвигался на местности, как вражеский лазутчик. Нырял в палисадники, в подъезды и терпеливо выжидал. Припозднившиеся прохожие проходили мимо, почти касаясь меня, и не подозревали об этом. В одном из подъездов женщина бок о бок со мной искала в сумочке ключи. Она посмотрела на меня сквозь две пары велосипедов почти в упор и не увидела.

Надо замедлиться, я все время перехожу на бег.

Где-то год назад я участвовал в задержании такого парня, как я. Мы с отцом возвращались в ночи от Габи, с праздничного ужина, уж не помню, по какому поводу устроенного (а, кажется, по поводу того, что она досидела до конца на одной из своих диет). Так вот, по дороге домой у отца в машине запищала рация: двое подростков пытались проникнуть в автомобиль возле кинотеатра «Рон». Отец тут же развернулся, и мы полетели туда. Вообще-то ему запрещено брать меня с собой, но он боялся, что если сначала завезет меня домой, то не успеет на место, а чтобы он пропустил захват…

В самом деле, полетели. Я прямо в кресло влип. Впереди была пробка, и отец сердито сопел и бил кулаком по рулю, у него не было проблесковых маяков и сирены, и мы застряли там. Я помалкивал, потому что видел, как на шее и на лбу у него вздуваются вены. Через пробку он прорвался в две секунды.

Колеса скрипели, машина взвывала и охала, отец развернулся на месте и поехал по встречной полосе! Он просачивался между рядами, вклинивался в поток, чуть не врезался во впереди идущую машину. Я думал, оба мы вот-вот убьемся, а он с таким лицом нарушал все свои обожаемые законы, что я решил не соваться. И хотя я помнил его девиз: «Если глава правительства оказывается под прицелом, телохранитель не просит прощения, сбивая его с ног», меня пугала такая мгновенная перемена в нем, это буйство, будто в нем распрямилась какая-то пружина, которую он сжимал всю жизнь.

Во время этой сумасшедшей поездки он отрывисто, будто отдавая приказы, проинструктировал меня, чего мне нельзя делать: нельзя подавать голос, нельзя выходить из машины, нельзя ничем обнаруживать своего присутствия. Как будто я сам не понимаю. Я смотрел на него краем глаза: это был совсем незнакомый человек. Глаза его горели каким-то новым огнем, веселым и диким. Он получал удовольствие от безумной игры со смертью, будто снова вернулся к сумасшедшим выходкам своей молодости, теперь уже с позволения закона. По рации все время передавали отчеты полицейских, сидевших в засаде рядом с кинотеатром. Они сообщали о том, что один из подростков, помоложе, стоит на стреме, следит, чтобы никто не помешал второму забраться в машину. Ему даже в голову не пришло, что прямо над ним, на крыше, наш человек сейчас шепотом сообщает его приметы в рацию.

Интересное у меня было детство, верно?

Ну, не совсем это верно. Но сейчас речь не о моем детстве, а о захвате. О детстве — как-нибудь в другой раз.

Мы припарковались на углу. И в этот момент человек с опасным блеском в глазах, поселившийся внутри отца, вдруг исчез. Я почувствовал, как гигантская пружина усилием воли сжимается обратно. Отец быстро натянул поверх форменной рубашки штатский свитер, достал маленький полевой бинокль и взглянул в него на происходящее. Вот таким он был мне знаком. Похоже, только сейчас он вспомнил, что я тоже здесь, что я не коллега-полицейский, а его собственный ребенок, и он улыбнулся мне коротко и сердечно, и коснулся моей щеки:

— Я рад, что ты со мной, — сказал он, и я замер, как по стойке «смирно»: с чего это вдруг он говорит мне такое, да еще посреди операции? Что вообще происходит, если настало время для таких слов? Щека моя вспыхнула под его рукой. Еще бы.

Полицейский с крыши сообщил, что второй подросток уже в который раз проходит мимо желтого «фиата» и заглядывает внутрь. Как только на улице появляется прохожий, он тут же отворачивается от машины и начинает с повышенным интересом разглядывать киноафиши.

— Семьдесят пятый, ответь семьдесят второму, прием, — шепнул отец в рацию. Он снова был полицейским при исполнении задания.

— Семьдесят пятый слушает.

— Никаких лишних движений, пока он не окажется в машине. Чтобы не успел сбежать и оставил достаточно отэпэ внутри. Ясно?

— Ясно, конец связи.

«Отэпэ» — это наше специальное полицейское сокращение. Отпечатки пальцев.

И еще несколько мгновений напряженной тишины. По улице прошла парочка, остановились поцеловаться прямо возле машины. Видно, хотели уединиться. Им, наивным, даже в голову не пришло, какая у нас здесь заварушка с рациями и биноклями.

— Закончили миловаться, — сообщил полицейский с крыши.

— Бесплатное кино, а? — фыркнул в рацию другой полицейский, прятавшийся в кустах.

— Прекратить шутки в эфире! — рявкнул отец.

Еще минута. Отец барабанил пальцами по рулю. Глаза у него сузились. Он готов был вот-вот приступить к действию.

— Парень достал отмычку, — сообщили с крыши. — Открывает замок.

И спустя пару секунд:

— Он внутри.

— Сосчитайте до десяти и приступайте, — шепнул отец в рацию. — Я возьму на себя второго. Семьдесят пятый берет взломщика, семьдесят третий перекроет путь к отступлению. Действуйте!

Он так красиво бросил это «Действуйте!», прямо как в кино.

Совершенно забыв про меня, отец выскочил из машины. Он был весь поглощен операцией. Я смотрел на него, запоминая его движения. Вот он идет по улице, засунув руки в карманы. Парень, стоящий на стреме, замечает его краем глаза, но принимает за простого прохожего. И отец сейчас действительно вылитый обычный человек после тяжелого рабочего дня. Опущенные плечи, усталая походка. Таким он и приходит домой. Наверное, не так уж он и счастлив, когда возвращается, подумалось мне вдруг. Наверное, дом кажется ему пустым, несмотря на меня. Потому что там нет той, которая ему нужна.

Еще три шага. Еще десять. У меня пересохло во рту. Пятнадцать метров разделяет их, и парень до сих пор ничего не заподозрил.

И тут мой отец бросился на него, как дикий бык, с криком: «Мерзавец!», вырвавшимся откуда-то из живота. Даже я понял, что он совершает ошибку! Что надо было подойти поближе и только тогда нападать!

Он просто не смог больше сдерживаться, он так ненавидел преступников, что готов был душить их голыми руками!

— Ты воспринимаешь это как свой личный бой, — говорила ему Габи. — Из-за этого ты проваливаешь операции.

Личный? Что может быть личного между моим отцом и преступниками?

— Ты так жаждешь отомстить им, что сам себя выдаешь.

Отомстить? За что?

Парень испуганно вскрикнул, растерялся, но спустя секунду он уже пришел в себя и пустился наутек. Он бежал со всех ног, почти не касаясь земли. Отцу не угнаться было за ним. Парень обходил его, как резвый футболист. Отец бежал тяжело, неуклюже, яростно размахивая руками. Второй преступник, взломщик, увидел, что происходит, и бросился в мою сторону. Я видел, как полицейский, прятавшийся в кустах, выскочил из своего укрытия и в отчаянии развел руками. Стоявший на стреме оторвался от отца, теперь он был в сотне метров от меня. Я осторожно вышел из машины и как будто между прочим пошел ему навстречу. Я даже не нервничал. Тело мое действовало, как отлаженный механизм, и само принимало решения. Я не смотрел на парня, и он не смотрел на меня: подумаешь, мальчишка. Он убегал от взрослых полицейских. Он почти поравнялся со мной, я успел увидеть его округлившиеся глаза и внезапным движением, в точности как учил отец, бросился ему под ноги.

Все произошло в считанные секунды. Он отлетел на несколько метров, ударился о припаркованную машину и остался лежать. Двое полицейских тут же подскочили к нему и надели наручники.

— Это не Файерберга мальчишка? — заметил меня Альфаси. — Никак наш талисман?

— Нуну? Ты что тут делаешь? — спросил второй полицейский, с бородой.

Меня знал весь округ.

— Увидел, что он убегает, и подставил подножку.

— Молодчина! Спас все дело!

Пыхтя и задыхаясь, подбежал отец:

— Виноват. Не рассчитал расстояния. Слишком рано напал.

— Ничего страшного, начальник.

— Ничего страшного, командир.

Оба полицейских сделали вид, будто заняты наручниками, — чтобы отец не увидел, что написано на их лицах крупными буквами.

— Второму удалось скрыться, зато этого твой сын перехватил. Ничего, поможет нам написать дружку вежливое приглашение, верно, детка?

И полицейский по кличке Папаня пнул парня под зад — хотя все мы понимали, кого ему хочется пнуть на самом деле.

Мы пробыли там еще какое-то время. Отец дождался, пока приедут криминалисты и снимут отпечатки пальцев с руля. Вокруг нас собралась уже небольшая толпа, и полицейские требовали, чтобы все разошлись. Люди показывали на меня пальцем и перешептывались. Мне было все равно. Я крутился рядом, засунув руки в карманы, смотрел, как снимают отпечатки пальцев, искал вещественные доказательства, которые могли бы помочь следствию, — короче, делал все, что положено в такой ситуации.

Тот, кого я поймал, лежал на тротуаре со связанными за спиной руками. В свете фонаря он был похож на загнанного зверя. Я не осмелился взглянуть ему в глаза. Из-за меня вся жизнь его теперь изменится. Я выступил в роли судьбы. Он извивался на тротуаре, чтобы взглянуть на меня. Я даже не двинулся. Пусть смотрит. Наверное, он видел во мне избалованное дитя закона. Нехорошо улыбнулся он в мою сторону. С ненавистью, но и с уважением. С горьким благословением: я сумел его поймать.

Так уж устроено: профессионализм ценится, даже если это профессионализм врага. Как у отца с Феликсом с этим их рукопожатием — в которое мне было теперь так трудно поверить, что приходилось заставлять себя изо всех сил. Потому что если это неправда — то что же мне тогда делать?

Отец попрощался с полицейскими, и мы поехали домой. Молча. В том, что он чуть не провалил операцию, а я спас ее в последний момент, было что-то очень неловкое. Мне хотелось сказать ему, что это все ерунда, что мне совершенно не нужен такой успех. Просто в моем возрасте быстрее срабатывают реакции. Ясно же, что он мудрее и опытнее. Но я молчал. И очень боялся, что теперь он пожалеет о словах, сказанных перед операцией.

Я целый год не вспоминал об этом случае. Не рассказывал даже Михе. Хотелось забыть о тех минутах молчания на обратном пути. Мы никогда больше не говорили об этом. Даже Габи, наверняка прочитавшая все в отчете, который перепечатывала, не обмолвилась ни словом. И только сейчас, ночью, мне вдруг вспомнилась эта история. Нехорошая улыбка пойманного парня, все его презрение к «домашним деткам». Наверное, уже тогда он что-то понял обо мне.

Но что имела в виду Габи под «личным боем» отца с преступниками? Что они ему сделали? За что он им мстит?

И я начал догадываться. Я, можно сказать, знал ответ, но сдерживал себя, чтобы не делать поспешных выводов. Я стал последовательно, как в полицейском участке, задавать себе вопросы. Почему отец так отчаянно воюет с преступниками? Что они ему сделали? Убили кого-то из близких? Кого?

Только за нее отец мог бы мстить преступникам так, как мстит теперь.

Я забыл, что мы скрываемся, что надо быть осторожным. Я бормотал эти вопросы про себя и вслух, и мне было наплевать, что кто-то обратит внимание. Почему они ее убили? Чтобы сделать больно отцу? Кто именно ее убил? И успокоился ли после ее смерти? Или может снова, в отместку отцу, причинить зло его близким?

Может, как раз поэтому отец с малых лет учил меня осторожности. Учил смотреть в оба, относиться с подозрением к каждой вещи и любому человеку. Но кажется, в последнем я так и не преуспел. Вот Феликс, который бежит сейчас там, впереди, — что я о нем знаю? Действительно ли отец пожимал ему руку? Почему меня так тянет к нему, несмотря на страх? Может, пора улепетывать от него? Спасаться бегством?

Я перешел на шаг, испуганный, удрученный, я шел вперед, хотя меня уже тянуло назад. Как будто одним глазком я заглянул куда-то, куда мне еще рано заглядывать. А там, за этой замочной скважиной, стоял мой отец со вздувшимися мускулами и венами на шее и стиснув зубы воевал с тысячеликим врагом, защищая весь свет и меня в первую очередь. Готовил меня к одной извечной войне. Одинокий и несчастный, стоял там и сражался со всем преступным миром, ни у кого не прося помощи и не отступая.

Я снова пустился бежать.