ГЛАВА 16 СЕКУНДА СВЕТА МЕЖДУ ТЬМОЙ И ТЬМОЙ

В воздухе стоял легкий аромат духов. Из-под маленького китайского абажура разливался по комнате свет. Я сидел в глубоком кресле, вцепившись в подлокотники.

Феликс был куда спокойнее. Но Феликс всегда спокоен, даже в минуты опасности. Он сидел в кресле напротив меня, положив ногу на ногу, и держал в руке бокал вина. За этот вечер он выпил уже бутылку шампанского и три стакана виски, а теперь вот еще вино.

Душа моя трепетала и повторяла без передышки одно слово: «Уйти!»

Я подобрал ноги, чтобы не запачкать ковер, а глаза постарался хорошенько закрыть, чтобы своим взглядом не осквернить эту комнату, эту святая святых.

Уйти. Побыстрее отсюда убраться. Это уже переходит всякие границы.

Стена была увешана фотографиями в рамках. Снимок на снимке, как в галерее. С фотографий смотрела все та же женщина — Лола Чиперола. С известным актером. С каким-то министром из правительства. Одна, с цветами в руках; на вечеринке, окруженная толпой гостей; на сцене, с широко раскинутыми руками. И снова одна в пустой комнате, печальное лицо обращено к свету; а вот она устало прикрывает лицо ладонью и думает, разумеется, об умершем возлюбленном, о том единственном, за которого она была готова выйти замуж, поскольку он не пытался завладеть ее телом и душой.

Почти на каждом снимке по диагонали было написано несколько слов от руки. Я увидел посвящение по-английски от актрисы Элизабет Тейлор, были строки от Давида Бен-Гуриона[23], от Денни Кея[24] и даже от Моше Даяна[25]. Все эти важные люди населяли комнату, и сердце мое билось и трепетало. Вот Габи была бы счастлива, окажись она тут со мной! Мы ведь часами простаивали около этого дома, представляли, какой он внутри, — и вот я тут, только без Габи. Я просто обязан запомнить для нее каждую фотографию, каждый цветочный горшок, каждую мелочь. Но с другой стороны: если я попытаюсь запечатлеть что-то в памяти, я ведь вторгнусь в частную жизнь этого дома? Оставлю свой след?

— Что-то она сегодня опаздует, — заметил Феликс и глянул на настенные часы.

— Ей всегда очень долго аплодируют, — объяснил я шепотом. — А потом, после спектакля, поклонники не дают ей пройти — просят автографы.

— Ты тоже просил?

— Нет, я постеснялся. Пойдем отсюда.

— Как? Без шарфа?

От страха у меня свело желудок. Еще не хватало, чтобы меня вырвало прямо на этот прекрасный ковер!

— Пойдем, ну пожалуйста. Нельзя так вламываться в чужой дом.

— Как это — «так»?

— Ну, как ты… — Я пытался подобрать слово, чтобы не обидеть его. — Как ты входишь без… В общем, нельзя открывать замок отмычкой.

— Что же поделать, раз уважаемая госпожа запирала дом и не оставляла ключ.

— Она для того его и закрыла, чтобы не зашел никто чужой!

— Мы — чужие? — Феликс удивленно поднял брови. — Как она может знать, что мы чужие, если она с нами даже не знакомилась?

Я безуспешно пытался осмыслить эту фразу.

— Вот мы с ней зазнакомимся, — Феликс продолжал излагать леденящие душу планы, — а потом спрашиваем, не против ли она, что мы у нее дома. Если против — встаем, прощаемся и уходим, бокер тов, мерси боку, шабат шалом. — Потом, справившись со смехом, Феликс гордо провозгласил: — Феликс никогда и никому не навязывает себя!

— А если она позвонит в полицию?

— Вот это правда значит, что она не хочет нас здесь, — согласился Феликс. — Но почему ты должен решить, что она хочет, а что не хочет? Насколько я знаю, она свободная госпожа и не любит, чтобы решали за нее.

После этого он встал и долил себе вина из бутылки на круглом столике в углу. Тикали часы. Феликс стоял у окна. Прошла минута, еще одна. Каждый раз, когда я слышал шаги на улице, душа у меня уходила в пятки. Вдруг Феликс тяжело вздохнул:

— Когда-то и Феликс жил-был в красивом доме, как этот.

Он как будто разговаривал со своим отражением в стекле.

— Пойдем на улицу, — попробовал я снова, — расскажешь мне там.

— Зачем на улицу? На улице Феликсу опасно, а здесь хорошо. Это хороший дом. Жаль, что у Феликса не было ума сделать для себя такой же дом. Теплый дом. Дом для того времени, когда Феликс станет уже старый. Не для вечеринок, не для гостей. — Он обвел рукой освещенную мягким светом комнату, все эти кресла, и вышитые скатерки, и цветы в горшках. — Все это Феликс протерял. А ведь у него мог быть такой дом. А он протерял. Потому что ему надо было объезживать целый мир, бежать бегом-бегом! Потому что Феликс хотел много денег!

И он поник, опустив руки на подоконник.

— Ла-драку![26] — вдруг встрепенулся он. Хотя я не понял смысла слов, было ясно, что это ругательство на иностранном языке. Ему это не шло. Мне стало не по себе. — Да, такой Феликс! — сказал он с горькой усмешкой, поднеся бокал к своему отражению в стекле. — То вниз, то вверх. Сегодня Феликс только дает официанту кошелек с песком и делает ноги, а завтра Феликс свой человек в большом мире. Феликса все любят. Феликса все…

Голос у него сорвался. Он сдавленно вздохнул, рухнул в кресло и жестом показал мне не подходить, не трогать его. Я встал: в это мгновение его как будто окружила невидимая черта. Как у отца, когда он болеет, — он замыкается в себе, борется с болью в одиночку, чтобы никто не видел и не помогал.

Дрожащей рукой Феликс потянулся к карману и достал оттуда круглую коробочку. Проглотил пилюлю, потом еще одну. Закрыл глаза. На лбу его выступила капля пота. Лицо пожелтело, и он невнятно забормотал:

— Старый… И больной… Никто даже не заплачет, когда Феликс умирает.

Я подошел ближе. Снова отступил. Не мог набраться смелости. Он был такой слабый и одинокий и совсем ушел в себя. Маска профессионала исчезла, и стало видно, что он боится остаться один в своем невидимом кругу. Я заставил себя пересечь эту границу. Будь что будет. Опустился на колени около кресла и осторожно коснулся его руки. Феликс вздрогнул. Испуганно открыл глаза, натянуто мне улыбнулся и не оттолкнул. Даже, наоборот, сжал другой рукой мою ладонь. Он боролся с собой, хотел что-то сказать и не мог. Поэтому я только дышал вместе с ним, напоминал ему, как это делается. А он все пытался разгладить помятую рубашку, может, смущался, что я увижу его таким, несобранным, ненарядным, непохожим на прежнего Феликса. А я сидел напротив, испуганный, и твердил про себя: «Нет, нет!», чтобы он знал, что ошибается, что даже я, хоть знаком с ним совсем немного, меньше дня, даже я теперь никогда не смогу его забыть, потому что у меня еще никогда не было такого дня, потому что между нами уже возникла какая-то особенная связь.

Так мы сидели несколько минут, пока он не справился со своей душой. Потом он медленно выпрямился, ослабил галстук, посмотрел на меня и натужно улыбнулся.

— Прошу извинения… Небольшой приступ с серд… с животом. Сейчас уже все в порядке! Все как всегда. Йес, сэр! — Он изо всех сил пытался говорить бодро.

Я пошел на кухню. Вот интересно, почему такая важная и известная женщина, как Лола Чиперола, так скромно живет? Кухня маленькая и старая. Холодильник ниже меня. На столе полбуханки черного хлеба. Лола Чиперола забыла выключить свет. У отца она бы уже получила выговор с занесением в личное дело. Я налил воды в стакан и принес Феликсу. Он слегка пришел в себя. Или сделал вид.

— Тогда расскажи мне, — сказал я, — расскажи мне о тех днях.

Чтобы он забыл свою слабость. А я — свой страх.

— Садись тут, не уходи. — Он стиснул мою руку и заглянул мне в глаза. — Ты хороший ребенок, господин Файерберг. Я чувствую, что ты ребенок с сердцем. Феликс тоже когда-то был такой. Но Феликс научился победить свое сердце. А ты берегись. Жизнь тяжелая для тех, кто такой добрый. Берегись плохих людей. Есть люди — как волки.

— Расскажи, — попросил я снова.

Но он еще не мог говорить. Попробовал раз, другой и перестал. Медленно пил воду. Усы его отклеились с одной стороны, но он этого не замечал. Еще несколько минут прошло в молчании. Он снова и снова сжимал мою руку. В моей голове промелькнула мысль, что если он умрет, то никто больше не сможет мне рассказать про Зоару и отца.

— В хорошие дни у Феликса, — слабый и надтреснутый голос его набрал силу, — было все, что он захотел. Авто «мерседес»? Был! Маленький корабль, яхта? Был! Самая красивая женщина в мире? Тоже была! В моей гостиной были сливки Тель-Авива: театральные люди, певцы, королевы красоты, журналисты, богачи, важные директоры! Все знали — у Феликса Глика самые лучшие вечеринки!

К нему постепенно возвращалась живость. Пусть бы так шло и дальше. Пусть он утешится воспоминаниями и забудет, что с ним только что случилось. Феликс глотнул вина, снова взглянул на меня пронзительно-голубыми глазами, как будто показывая мне, что он еще в форме, и нахмурился. Я улыбнулся — скорее из вежливости. С дрожащими губами очарования у него поубавилось.

— А какие столы были у меня в пятницу! — Феликс продолжал хвастаться слабым голосом. — Полная церемония! Первое дело — целый дом цветов! В каждом углу — свеча! Не электричество! Боже упаси электричество! Только свеча, красная свеча. Стиль! На столе белая скатерть. Среди стола — пребольшая хала[27], может, целый метр длиной, специально для меня испекали в Яфо. Тарелки с золотой каемочкой, а среди тарелки золотые буквы «Ф» и «Г», Феликс Глик…

Я уже устал улыбаться, у меня болели щеки, но я чувствовал, что если перестану, Феликс сломается. Расплачется или еще что. Не знаю, так мне казалось. Я чувствовал, что сейчас он полностью зависит от меня и моей улыбки. И чтобы подбодрить себя, я подумал: «Он человек странный и непредсказуемый, ну так что делать. А я разве не странный? Разве жизнь у меня не странная? Если бы у меня был дедушка, он вполне мог быть таким, как Феликс, и мы сидели бы вот так, я около его ног, и он бы рассказывал мне о своей жизни времен Пальмаха[28], преувеличивая и приукрашивая…»

— А у стены, за моей спиной, там, где гости, был особенный буфет: самые прекрасные фрукты, самая лучшая кошерная колбаса, креветки — только утром привозил из Греции самолет. И помни, что в то время в Израиле было бедно, не было денег, а у кого были деньги ходить в ресторан, тот получал там маленькую сморщенную курицу, не то что у меня!

— Погоди, — остановил я его, — а они знали, что ты…

— Преступник? — улыбнулся Феликс. — Ну же, говори это слово. Оно не кусается. Конечно, они знали. Может, из-за этого они и приходили. Умники и богачи любят быть немножко близко к опасности и преступнику. Не слишком близко, чутку. Нужна опасность в костюме смокинг, опасность, у которой есть вежливость, как в Европе, опасность, которая умеет поцеловать ручку даме, — такая опасность, как Феликс. Ну да, они не знавали про меня всё-провсё: что, кому и почем. Не всякую вещь надо рассказать людям. Невежливо. Представляй себе: вдруг, посреди того, как они едят французский суп, я вдруг рассказываю, как беру банк в Барселоне и как пришлось стрелять двух полицейских, которые мне мешались? Некрасиво, а? Портить аппетит.

— Ты правда стрелял в полицейских?

Мой новый план — представить Феликса своим дедушкой — потерпел полный крах. Ну почему нельзя быть просто милым старичком?

— А что делать? — Феликс пожал плечами. — Их работа — поймать Феликса, моя работа — убегать. Нет Феликса — нет работы, разве не так?

— Они умерли?

— Кто?

— Полицейские! — Я чуть не закричал.

— Умерли? Упаси Бог! Феликс хорошо стреляет. Всегда попадает в десятку! Феликс никогда не убивал. Только забирал деньги, оставлял золотой колосок — и пшшшш, нет Феликса!

Я сглотнул слюну. Надо ловить момент.

— А можно?.. Можно посмотреть на него?

— На колосок? — Он испытующе взглянул на меня, а затем вытащил из-за воротника тонкую цепочку. На цепочке был золотой медальон в форме сердца. В таких обычно носят фотографию. Но меня интересовали только колоски. Они висели рядом с медальоном. Два, золотые, тоненькие. Блестят в мягком свете. Я коснулся их кончиком пальца — на большее не решился. Тысячи полицейских по всему миру мечтали об этой минуте: поймать Феликса вместе с его колоском.

— Когда-то, пятьдесят лет назад, когда я только начинал делать профессию, я пошел к ювелиру в Париже и заказывал у него ровно сто таких колосков. Да! Еще до того, как стал настоящим Феликсом, я уже решал, какой стиль будет у Феликса всю его жизнь. — Феликс тронул колоски, подышал на них, а потом протер краем рукава. — Сначала было сто. Потом я заказывал еще сто. И еще сто… Выходило триста. Сейчас все колоски Феликса поразбросаны во всех местах мира, каждый оставался в своем месте: в банке, в сейфе, во дворце, в корабле, в кошельке… В каждом месте, где я делал что-то особенное — работу, или большой кураж, или большую любовь, — там я оставлял колосок. Память от Феликса.

Потом он хитро посмотрел на меня.

— И сегодня тоже, да? Когда мы сошли с поезда!

Вот что это был за блеск. Тихий звон — как будто упала монетка. Я видел золотой колосок в действии!

— И сегодня. Конечно. Это красиво, остановить целый поезд. Это стиль. Я еще ни одного разу так не делал. И оставлял колосок. Как Пикассо оставлял подпись внизу картины, а? А сейчас что оставалось? Оставалось два. Смотри как следует, господин Файерберг: это самый ясный знак для Феликса, что карьера доходит к концу.

Хотелось потрогать их еще раз, но я не решился. Сейчас я увидел их его глазами: последние песчинки в его песочных часах.

— Да, — с тяжелым вздохом сказал Феликс, — кончается, старик. Кончается.

— А твои друзья? — Я снова попытался подбодрить его. — Ну, те, кто приходил на вечеринки…

— У Феликса нет друзей! — Он снова спрятал цепочку и предостерегающе поднял палец. — Есть только люди, которые любят веселиться у него и танцевать на вечеринках. И это совсем нормально. Я посылал им подарки, каждый день рождения — один подарок. Но друзья… Друзья от сердца? Может, только одна женщина была мой друг во всем мире, и даже это было втайне. Никто о ней не знал. И все.

— Твоя жена?

— Жена? Боже упаси, жена! Жена — это нехорошо ни мне, ни ей. Но это была женщина, которая и вправду любила Феликса… Может, думала, что Феликс такой рыцарь, такой Робин Гуд — украдет у богатых и отдает бедным… Она любила меня какой я есть: романтик, смельчак… Непохожий на ее друзей-интеллигентов. Я мог не только говорить красивые слова и читать Шекспира, я умел драться, умел бокс, умел держать пистолет. И умел сохранять тайны. И она, моя женщина, знала, что из всех людей, которые вились вокруг нее как мухи, она могла положиться только на Феликса…

Я внимательно слушал. Габи никогда не рассказывала, что у него была любимая женщина. Одна-единственная, настоящая.

— А все остальные, кто был рядом с Феликсом, — они были только чтобы веселиться, смеяться и танцевать. И это совсем нормально. Послушай меня, послушай старика, который видел все и знает всю правду: не надо знать людей слишком хорошо. Да. Если забираешься слишком глубоко в душу — уже нельзя веселиться вместе просто так, уже нельзя танцевать, и смеяться, и забывать про неприятности, потому что внутри у человека всегда рана на ране и черное на черном. Зачем? — Он торопливо отхлебнул вина, уронив несколько капель на брюки. — Но знай — Феликсу и не нужны друзья. Феликс — одинокий человек. Лучше всего ему одному. И поэтому Феликс не был в печали, когда его поймали, устраивали большой суд и писали в газетах глупости: мол, Феликс Глик — международный жулик и архипреступник… — Он изо всех сил пытался улыбаться, как будто рассказывает что-то смешное, но уголки губ у него дрожали. — И интересная вещь: все, кто приходили к Феликсу, и ели у Феликса пребольшую халу, и получали подарки на день рождения, — все они вдруг забывали, кто такой Феликс. Красиво, а? И писали в газетах, что вообще не знают Феликса! Что только раз случайно заходили на его вечеринку! Писали, что в сердце всегда смеялись над этим Феликсом, который дурак и любит делать впечатление, который некультурный и думает, что может покупать друзей за деньги… Но все совсем нормально! Да, сэр!

Улыбка готова была вот-вот слететь с его лица.

— А эта женщина? — спросил я. — Эта женщина, про которую ты рассказывал? Она ведь была настоящим другом?

— Женщина… — Он набрал полные легкие воздуха, а потом тяжело выдохнул. — Только она и оставалась друг… Столько лет прошло, а нелегко говорить. Ей со мной тоже было нелегко. Она не хотела со мной повстречаться… Говорила — слишком больно, рана на ране… — Он сжал губы и поднес прохладный бокал ко лбу. — Феликс дорого платит за свое прошлое. Феликс стал старый, стал одинокий. Иногда он думает, что, может, те, кто могут всю жизнь жить в старом душном воздухе, — они и есть самые сильные. У них есть сила страдать, есть сила пятьдесят лет делать одну и ту же работу, быть женатым с одной женщиной. Может, это самая серьезная сила, которая есть у человека? Кто знает. Может, Феликс как раз самый слабый человек? Слабый и избалованный? Требует, чтобы все было как он хочет: путешествия, волнение, деньги, рассказы… Что ты будешь говорить, мальчик?

Я не знал, что сказать, но, к счастью, в голову пришла удачная мысль:

— Но ведь книги пишут именно о тех, в чьей жизни были приключения?

Феликс с благодарностью улыбнулся мне.

— Да… Ты хороший… — пробормотал он как будто про себя. Парик давно забытого дедушки Ноаха сполз, и теперь была видна часть настоящих волос Феликса. Усы тоже почти отвалились и криво висели надо ртом. Печальный, смешной, трогательный. — Ты ведь тоже сделал свою корриду, потому что хотел что-то не как у всех, хотел сделать мечту, а? Я знаю! Я тоже делал весь этот мир для себя. Чтобы люди запомнили, что был когда-то такой Феликс, чтобы там, где Феликс поработал, оставалось немного света и чтобы люди были как пьяные… Чтобы помечтали, что мир может быть еще прекрасней!

Я бросил взгляд на часы. Почти полночь. Самое время увести его отсюда, пока он охвачен воспоминаниями. И я сказал осторожно:

— Пора идти. Хватит. Она уже не придет.

Хоть бы получилось!

Но от волнения он уже не слышал меня:

— Смотри как-нибудь на людей, когда они встают утром и едут на работу. Смотри как следует на их лица! Длинные, грустные лица, нет радости, нет надежды. Они живут, как мертвые! Но Феликс говорит: у нас есть только одна жизнь! Только шестьдесят — семьдесят лет — и все. И мы должны веселиться! Обязаны! — Он перешел на крик.

Он так разволновался, как будто спорил со мной об основах своей жизни. Я вдруг стал свидетелем странного суда — суда, который Феликс вершил над самим собой. Я только не мог понять, почему обвинителем он выбрал именно меня — мальчишку, которого он едва знает. Тогда он приблизил ко мне свое лицо и произнес в сердцах:

— Потому что перед тем, как родиться, мы миллионы лет лежали в темноте, и после того, как умираем, будет то же самое! Тут темнота и там темнота. Наша жизнь — маленькая передышка — вжик! — секунда света между первой и последней темнотой! — Он крепко держал меня за плечо. — Поэтому Феликс говорит: если мы и вправду актеры, которые появляются на сцене всего на секунду, то Феликс хочет создавать самое красивое представление, какое только можно! В этом спектакле он раздает роли. Огни, цвета, костюмы, овации! Большой спектакль: цирк! И единственная звезда в центре — я. Чем плохо?

Наступила тишина. Он отпустил мое плечо, быстро вдохнул и попытался успокоиться. Он пристально следил за моими губами, как будто ждал, что я скажу.

Я уже не мог сосредоточиться на том, что он говорил. Кто я такой, чтобы его судить? Я хотел, чтобы все побыстрее закончилось, хотел вернуться домой — и в то же время мне хотелось остаться и слушать, слушать… Со мной ни разу еще так не разговаривали, я еще ни разу не был так близок к миру взрослых. Даже рассказы Габи показались вдруг наивными по сравнению с тем, что происходило в жизни Феликса, с его страданиями. Он продолжал говорить, а я старался собраться и вспомнить все, что происходило сегодня, все, что он говорил мне и показывал… Карусель потихоньку замедляла ход, и то, что казалось размытым и бессвязным, стало вдруг четким. Я понял, что с того самого момента, как мы встретились, Феликс пытался понравиться мне, хотел, чтобы я его понял. Понял и простил.

Но почему я? Почему именно меня он выбрал в качестве судьи?

Я почувствовал, как холодок пробежал по спине: за что я должен его простить? Что он на самом деле сделал? Может быть, это касается и меня? Чего еще я о нем не знаю?

Он все прочел по моему лицу. Я не мог ничего от него скрыть. Ни страха, ни яростной просьбы: перестань сводить меня с ума своими тайнами, своими вечными переменами, которые пронзают тебя, как разряд тока. Остановись и скажи мне наконец правду.

— А сейчас слушай, я говорю одну вещь, — сказал он, не глядя на меня, — серьезную вещь: сейчас, когда у меня стало плохо с серд… когда у меня заболел живот, ты ведь не убегал.

— Куда?

— Не знаю. Я думал, что ребенок, который видит старого человека вот так, может испугаться. Может, это вызывает у него отвращение. Может, он бежит отсюда. Все может быть! И я сказал себе: господин Файерберг решил, что он не будет есть мяса, чтобы сохранить одну корову вместо той, которая была на корриде. Верно?

Я сказал, что верно. Не мог понять, к чему он клонит.

— Но при этом господин Файерберг очень любит мясо: я заметил в ресторане, как ты смотрел на стейки. Но нужно держаться еще лет восемь, а?

— Восемь с половиной.

— И тогда мне приходила в голову идея: Феликс забирает у тебя пять лет от этого срока. Что будешь говорить? По рукам? А? — И протянул мне руку.

— Не понимаю, — пробормотал я, хотя уже все понял.

— Слушай внимательно: пять лет — если Феликс, конечно, живет еще пять лет — Феликс не ест мяса, даже не касается его! Так вместе у нас будет восемь с половиной лет, которые остались.

— Это… это здорово, но… так нельзя…

Я не знал, что сказать. Парой слов ему удалось все перевернуть с ног на голову. Мне стало стыдно, что минуту назад я в чем-то подозревал его. Теперь я снова им восхищался.

— Почему нельзя? — закричал Феликс. — Чем плохо? Феликс сохраняет за эти пять лет больше, чем одну корову. Он сохраняет целое стадо!

Я сидел, съежившись, и думал, что никто никогда столь щедро меня не одаривал.

— Подумай об этом, — сказал Феликс, — я просто возвращаю тебе твое добро. Феликс не любит быть кому-то должен.

Но мы оба знали, что это что-то гораздо большее.

И в этот миг я услышал шаги на лестнице. Шаги становились все ближе. Феликс выпрямился в кресле, торопливо пригладил рукой волосы и попытался привести в порядок одежду.

— Вот она и пришла, — сказал он хрипловато.

Ключ повернулся в замке, потом с сомнением замер. Наверное, она увидела царапины от отмычки. Входная дверь распахнулась. На пороге, в свете, падающем из прихожей, стояла высокая и стройная Лола Чиперола. На плечах ее покоился сиреневый шарф. Когда она двигалась, он колыхался, как живой.

Загрузка...