Бывают дети-зигзаги

ГЛАВА 4 ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОГО ПРОВОЖАТОГО С МОНОКЛЕМ

Я вышел из купе. Слева — значит, с той стороны, где часы (так отец учил запоминать) и сердце (а это наука Габи). Выхожу медленно, не бегом, чтобы не привлекать внимания. За окном все тот же горный пейзаж. Мимо проносятся голые скалы, а хвост поезда ползет за нами следом, изгибается вместе с рельсами и пропадает. В те годы из Иерусалима в Хайфу ходил еще поезд с закрывающимися купе. В каждом вагоне по четыре отсека и длинный проход-коридор. Такой узкий, что если кто-то стоит в коридоре и смотрит в окно, то взрослому уже не протиснуться. Я-то тощий и прошел без труда, так что стоящий у окна посмотрел на меня с какой-то даже обидой.

В конце коридора мне пришлось выдержать поединок с дверью. Дверь была железная, тяжелая и упрямая. Она не открывалась. Я начал толкать ее руками и ногами, и наконец она чуть-чуть приоткрылась, и я пролез. И оказался меж двух вагонов, и тут же на меня обрушился страшный рев, гром, стук, лязг и скрежет, а черный железный пол там распадался на две половины, накрытые железными блямбами, и они держались друг за друга и двигались в такт, как два обнаженных борца, плечом к плечу, и я никак не осмеливался ступить на них, поэтому зажмурил глаза и прыгнул двумя ногами сразу и чуть не упал, потому что они явно не хотели, чтобы я их преодолел, и крутились, и изгибались. Наверное, во время движения поезда вообще нельзя ходить между вагонами, а я об этом не знал, и вот теперь переступал с ноги на ногу и не мог выбрать, на какую опереться. Подумать только — рядом с обычным вагоном, в котором преспокойно едут себе люди, таится такая опасность! Отовсюду, даже снизу, свистел ветер, сквозь щели в полу я видел, как проносится внизу земля, колеса вовсю стучали, железо лязгало, один неверный шаг — упаду вниз, и все, кранты.

В тот момент я вообще утратил способность соображать. От шума я и всегда терялся, а уж такой грохот со всех сторон просто свел меня с ума. С меня словно сняли кожу, и я бросился в этот водоворот шума, даже не осознавая, что кричу. «Дай мне пройти! — заорал я железной двери. — Дай мне пройти!» И заколотил в нее руками и ногами, и даже боднул. В такие моменты я могу удариться головой о железную дверь и не почувствовать боли. В моей школе это называют «взрыв вулкана Файерберг», но в поезде это как раз пришлось кстати: дверь подалась, и щели мне хватило, чтобы протиснуться: тонок я был, тогда, видимо, как и мой голос. Я проскользнул в щель и закрыл за собой дверь в шумящий омут, и слава Богу.

Я стоял в вагоне и переводил дух. Стук колес снова стал привычным и негромким, поезд бежал «по долинам и по взгорьям», хотя теперь я слегка изменил свое о нем мнение.

И вот теперь —

Кто я? — пробормотал я для тренировки.

Кто я. Кто я.

Мимо первого купе я пробежал, даже не удостоив его взглядом. На второе все-таки оглянулся. Перед третьим остановился и задумался.

И понял, что не так все просто.

Допустим, я войду в купе. Допустим, место под номером три действительно окажется свободно, как обещала Габи. Допустим даже, я узнаю того, кто меня ждет. Как набраться смелости, чтобы обратиться к нему с вопросом? И что подумают остальные пассажиры? Я тут же представил, какими глазами они на меня воззрятся.

Типичная идея Габи, сухо отметил я. Отец не поставил бы меня в такое дурацкое положение. Он-то знает, как у меня с этим обстоят дела.

Кто я.

Пожалуй, действительно настал момент рассказать, что я за человек.

Двадцать семь лет назад, когда произошла вся эта история, мне было без нескольких дней тринадцать лет. По-моему, я был самым обычным мальчишкой, впрочем, по этому поводу существовали и другие мнения. Поэтому здесь я изложу лишь факты, не вызывающие сомнений.

Итак.

Имя: Нуну Файерберг. Место рождения: Иерусалим. Семейное положение: холост (понятное дело). Состав семьи: отец (один) и Габи (одна). Лучший друг: Миха Дубовски. Особые приметы: шрам на правом плече. На шее — пуля на цепочке. Интересные факты: хобби.

Мое хобби — все, что связано с полицией. В свои тринадцать я знаю наизусть все личные номера офицеров полиции в Иерусалиме и к югу от него. Знаю все виды полицейского оружия и техники. Дома у меня хранятся сведения обо всех преступниках, бывших в розыске в последние пять лет. И еще сведения обо всех потерявшихся с пометкой «Полиция просит помощи» — у меня, наверное, самое крупное досье во всей стране. Плюс ко всему этому мне удалось — какими путями, об этом лучше молчать — получить доступ к самым тайным рапортам, которые печатала Габи; в моей коллекции есть результаты вскрытия жертв, и описания мест убийства, и копии отчетов отдела криминалистики. И еще я дважды лично беседовал с генеральным инспектором полиции: один раз на ступеньках окружного штаба, а второй — на свадьбе одного из майоров. На свадьбе он сказал во всеуслышание, что я талисман их округа.

Кто я. Кто я.

А если я ошибусь?

Хватит ли у меня смелости обратиться еще к кому-то в том же купе?

Подумать. Остыть.

Прежде всего — велел я себе отцовским голосом — надо узнать о противнике как можно больше. Собрать информацию. Так он всегда говорил мне: «Знание — сила!» Тысячу раз повторял: «Знание — сила!» и стучал кулаком по раскрытой ладони, так что я никак не мог понять, что именно, знание или силу, он ставит выше.

Кто я.

Вот оно, третье купе. Как же быстро едет поезд.

В первый раз я пронесся мимо него, как молния, и побоялся даже бросить взгляд. На дрожащих ногах развернулся, прошел мимо во второй раз и заставил себя заглянуть внутрь. Успел разглядеть там пятерых пассажиров и одно пустое место посередине. И на нем красную ленточку с надписью «Зарезервировано».

Ого.

Я прошел мимо третьего купе в третий раз. На этот раз помедленнее. Успел заметить, что внутри трое мужчин и две женщины. Один из мужчин в очках и с газетой. Женщины худые: пожилая, седые волосы собраны в пучок, и помоложе, с хвостиком. Поди разбери, кто есть кто. Я прошел снова. Пожилая ткнула своего соседа локтем и показала на меня взглядом. Взгляд у нее был неприятный, немножко как у моей бабушки Цитки. У одного из мужчин на голове странная шляпа, высокая и черная. Из-за этой шляпы он похож на дипломата какой-то далекой страны. Или на палача. Палач едет на поезде в Хайфу? Вот жуть-то.

Я остановился. Покрутился на месте. Нужно придумать какую-то историю, объяснение, чего ради я бегаю туда-сюда. Главный секрет удачной слежки — учил меня сами понимаете кто, — чтобы сыщик сам верил в свою «отмазку»: прикидываешься нищим — будь нищим до глубины души, презирай тех, кто не бросает тебе милостыни, благословляй щедрых. «Играешь» женщину — стань женщиной во всем: в походке, в жестах, в выборе витрин, у которых останавливаешься или которые оставляешь без внимания. Одно неверное движение — и человек, за которым ты следишь, начнет подозревать: что-то не так. На этом месте отец грозно прищуривался, и морщины у глаз становились темнее и глубже: «И вот теперь послушай меня как следует, Нуну: если актер в театре плохо сыграет роль, его раскритикуют в газетах, и на этом все. А полицейский, провалив свою роль, может получить пулю в лоб!» Отец машинально дотрагивался до плеча, а я — до пули, висевшей у меня на шее, и мы обменивались понимающими взглядами. Он никогда не рассказывал мне, кто стрелял в него и почему. Есть вещи, о которых лучше молчать.

Я прошел мимо уже, кажется, в пятый раз, напряженно наморщив лоб, скрестив на груди руки. Может, я чем-то встревожен. Может, погружен в размышления. Может, я молодой ученый, который с минуты на минуту готовится изобрести маятник.

Но несмотря на такую отличную «отмазку», головы всех сидящих в купе вдруг повернулись ко мне. Меня внимательно рассматривали. Из-за такого повышенного внимания к моей персоне на этот раз я не сумел как следует рассмотреть своего главного подозреваемого — «палача». Кажется, на нем был красный галстук-бабочка. Я остановился. Похоже, моя «отмазка» им не очень понравилась. Может, для молодого ученого я выгляжу слишком молодо? Или они знают, что маятник уже изобрели до меня?

А время идет, мы уже вот-вот приедем в Хайфу! Я решил сменить роль, покрутился на месте, ругнулся про себя на Габи и снова пронесся мимо, теперь уже в роли измученного шарика для пинг-понга, и на этот раз все обитатели купе — даже «палач» — приникли к окошечку и о чем-то перешептывались. Может, даже смеялись или ругались, но из-за стекла ничего не было слышно.

Очень плохо. Сколько раз еще мне удастся пройти мимо? Скоро я им так надоем, что они набросятся на меня, втащат внутрь и замучают там до смерти! Я в страхе остановился возле двери. Все пятеро впились в меня нехорошими взглядами. Я зажмурил глаза, чтобы было не так страшно, и шагнул вперед, и чуть не упал внутрь, на них, на всех сразу, и обступал им все ноги, пока наконец не пробрался к пустому месту с красной ленточкой и надписью «Зарезервировано», и упал на него, и застыл, и только уши мои пылали и горели.

Пять пар глаз смотрели на меня с недовольством. Они никак не могли взять в толк, что место, оказывается, было зарезервировано для ребенка.

Пять пар осуждающих глаз.

Но ведь как минимум один из присутствующих должен был меня ждать!

Вид у всех был непроницаемый.

Поначалу я не осмеливался даже смотреть по сторонам.

Потом украдкой бросил взгляд вправо, влево…

Как будто бы просто так.

По долинам и по взгорьям…

Хвостик… Лысина… Очки… Цилиндр…

Кто я… Кто я?

Поезд, гремя, несется вперед, и я вместе с ним. Ни разу в жизни я не спрашивал у посторонних людей, кто я такой. Кто я. Кто я. Кто я.

А может, дядька в цилиндре — просто шведский посол и путешествует в свое удовольствие по просторам нашей страны.

А может, он повар в трауре. Я мельком оглядел его. Высокий. Лицо строгое. Губы поджаты. От такого можно и по шее схлопотать за глупые вопросы.

Так, минуточку!

Кто это там рядом с ним? Маленький круглый человечек с красным лицом, большим носом и толстыми губами, лысоватый. Похож на булочника или на продавца воздушных шариков. Уткнулся носом в стекло и шепчет что-то одними губами. Заново переживает памятное событие, которое с ним когда-то произошло.

Или вот девушка в джинсах. Диктую данные в свою воображаемую рацию: на левой коленке голубая заплатка. Зеленая трикотажная футболка. Каштановые волосы. Короткий хвостик. Сумка защитного цвета. Особые приметы — не обнаружено. Физиономия скучающая. Конец связи, прием.

Или та, которая постарше и похожа на отцовскую мать Цитку и по стечению обстоятельств мою бабушку. Бабушка Цитка — это, конечно, тяжелый случай, но почему бы не допустить, что как раз эта дама имеет отношение к нашей игре?

Может, это и есть отцовский тайный замысел? Да уж, четыре часа общения с бабушкой равны месяцу специальных лекций и тренировок. Интенсивный курс. Чтобы добиться успеха, я должен пустить в ход все профессиональные приемы. Отличный подарочек на день рождения, ничего не скажешь! С другой стороны, швейцарские часы были бы ничуть не хуже.

Лица, лица. Выражения лиц, губы, носы, улыбки. Отец говорил, что лицо — это книга и надо уметь ее читать. Что профессионал может узнать про человека все по одному только внешнему виду, по морщинам и чертам лица. На мой десятый день рождения он подарил мне набор для составления фоторобота — такой же, как у него на работе. Сам сидел и рисовал пленки со всеми существующими типами лиц: с носами и подбородками, с бородами и бровями, глазами и ушами — со всем, что только бывает у людей, и вручил мне со словами: «Учись читать. Это самая интересная книга на свете».

Время летит, поезд приближается к Хайфе, а я так и не выбрал «своего» человека. Я все больше склонялся к «цилиндру». Он сидел прямой и несгибаемый, спрятав глаза под густыми кудрявыми бровями и сурово сжав губы. Скорей всего, это он. Но его-то я и боюсь больше всех! Может, именно этот страх я, по мнению Габи с отцом, должен преодолеть? Я украдкой бросал на него страдающие взгляды. Ну пусть он хоть чуть-чуть улыбнется, тень улыбки — и я решусь. Нет, даже губами не шевельнет. Точь-в-точь как отец, когда я пытаюсь его рассмешить.

Я проиграл. Я трус. Ну почему никто мне не поможет?

Да еще все на меня смотрят. Смотрят без всякого стыда. Интересно, что они видят? Тощий мальчишка. Светлые волосы, очень короткая стрижка (парикмахер из полиции только на такие и способен), голубые глаза посажены чересчур широко — из-за этого те, кто пытается смотреть мне сразу в оба глаза, немного теряются. Вот он я. Если не присматриваться внимательно — обычный иерусалимский мальчишка. «Прямо-таки ангельский лик, — изумлялась Габи, — вот только внутри настоящий чертенок!» Конечно, со стороны ведь не сразу видно, как до боли бьется на шее жилка, как раскраснелись и горят щеки, как непрерывно барабанят пальцы, как бегают глаза. Не слышно, какие мысли мечутся в голове: «Кто хочет услышать, как я почти сам, один (ну, почти) поймал вора-карманника? Кто хочет купить подержанный компас или собачий свисток? Кому рассказать анекдот?»

«И уши чертячьи, заостренные, — добавляла обычно Габи, дотрагиваясь до моих ушей. — Заточенные, как у дикого кота. Ребенок ты или звереныш?»

Ктоя-ктоя-ктоя, повторял я про себя. Точно стеклянная перегородка отделяла меня от соседей по купе. Сотню раз пытался я пробормотать им «кто я?», и слова застревали во рту. Что скажет отец? Насмешливо фыркнет — снова я не оправдал его ожиданий. Он приготовил мне сюрприз, и все напрасно.

Но не успел я понять, чего же в самом деле хочу, как лава вулкана Файерберг вскипела и вынесла меня из купе в коридор.

И что теперь? Вернуться туда я точно не смогу! Отказаться от всех приключений? Трус я, трус. Нуну Заячье Сердце.

Я отошел от купе подальше. Отошел в конец вагона и встал у окна, проклиная себя. Теперь этот таинственный незнакомец непременно расскажет отцу и Габи, как я опозорился сам и опозорил отца.

Кто я?!

Кто бы мог подумать, что в вагоне такое громкое эхо.

Но теперь, раз уж этот крик вырвался из меня, я решил не падать духом. Повторяя шепотом — ктояктояктоя, — я развернулся и мелкими шажками направился обратно к третьему купе, ни на минуту не переставая шевелить губами. Я решил, что зажмурю глаза, и войду в купе, и спрошу, и будь что будет. И пошел быстро, но осторожно, будто нес свечку, которая может вот-вот погаснуть, и повторял — ктоя, ктоя, и с каждым разом от этого в груди стучало все сильнее, будто кто-то бился в меня изнутри, чтобы я обратил на него внимание, и сердце наполнялось чем-то тяжелым и горьким. Странно, я вообще никогда раньше не задавался этим вопросом, что за ерунда, я же знаю, кто я, любой человек знает, кто он. Я Нуну, талисман всего округа, у меня есть отец и Габи, и друг Миха, и я хочу, когда вырасту, работать с отцом в полиции. Но в этот момент я вдруг почувствовал, что на этот вопрос есть и другие ответы, не такие очевидные, и что-то вдруг обрушилось на меня, и я сделался медленным и тяжелым, и мысль о приключениях почти оставила меня, уступив непонятно откуда взявшейся горечи: что со мной? кто я?

И именно в этот миг я заметил сквозь прозрачную дверь другого купе еще одного пассажира. Пассажир смотрел на меня странно: как будто и видел, и не видел. Я остановился. Не мог не остановиться. Взгляд его пригвоздил меня к месту. Кого-то я ему напоминал, он вглядывался в меня и улыбался улыбкой человека, погруженного в размышления или в воспоминания. Он будто просил меня — молча — постоять еще на этом месте и дать ему как следует рассмотреть меня, вспомнить.

Взгляд его вдруг стал острым, словно прошел сквозь туман и прозрачные двери купе. Теперь человек смотрел на меня и только на меня, смотрел с симпатией и любопытством. Слегка качнув ногой — он сидел нога на ногу, — странный пассажир двумя пальцами вытащил что-то из кармана пиджака. Маленькое круглое стеклышко, прикрепленное к карману тонкой золотой цепочкой. Он установил стеклышко между щекой и бровью. Я такое видел в кино, оно называется монокль. Как половинка очков. В Англии, например.

Я с гордостью поднял голову. Меня разглядывают в монокль! И тут же стал думать о высоком, чтобы хозяин монокля понял, что не каждый день израильскому мальчишке выпадает такая честь — быть разглядываемым в монокль.

Пока он разглядывал меня, я не забывал о профессиональном долге. Итак, хозяин монокля был человек пожилой, лет семидесяти, очень загорелый, цвета темной меди, с приветливым лицом иностранца. Глаза круглые, ясные и улыбчивые, какие-то младенческие, несмотря на глубокие морщины возле уголков, а брови удивительные — толстые мохнатые треугольники над глазами. А что за нос! Большой, упрямый королевский нос, будто высеченный из камня. Перед таким носом сразу хочется пасть ниц. И волосы у хозяина монокля были красивые, ухоженные: седые, волнистые и гладкие, спускающиеся ниже ушей и завивающиеся, как у старых художников.

Он был один в купе, да и вообще отличался от остальных пассажиров. Одет в нарядный белый костюм и яркий галстук, похожий на пеструю птицу. Мало того: к пиджаку прикреплена красная роза, а из кармана выглядывает сложенный втрое платочек. Все это я запомнил очень хорошо. В те времена немногие в Израиле так одевались: у кого были деньги на костюм? А если они и появлялись, кто станет надевать костюм в дорогу, да еще в Хайфу — в рабочий город?

И вот что еще помню: в какой-то момент он напомнил мне отца. Не внешностью, вообще непонятно чем. Может, своим одиночеством. Всем остальным он являл полную противоположность отцу. Отец был, это надо признать, РУПВ — Растрепанным Упрямым Потным Ворчуном, — в отличие от приятного и ухоженного хозяина монокля, наслаждавшегося жизнью и блаженным ничегонеделанием, в свободное время с любопытством разглядывающего окружающих. Но и вокруг него тянулась какая-то невидимая ниточка, отделявшая его от остальных. Наверное, это признак настоящей аристократичности, да, именно это в нем и было — аристократичность. И, не успев даже подумать, повинуясь чувству, я вдруг открыл дверь в его купе. Это было против предписаний отца и Габи, это не имело никакого отношения к нашей игре, но мне было все равно, я решил, что вернусь к своему заданию после — в общем, я вошел, и встал перед ним, и спросил четко и уверенно: «Кто я?»

И этот человек заулыбался еще шире, и перекинул одну ногу на другую, и посмотрел на меня долгим взглядом. В купе стоял легкий запах одеколона, хозяин монокля шевельнул щекой, и монокль упал ему в ладонь и исчез в кармане, и дальше все было чудесно и как в кино. Я ждал его ответа, и нам обоим было приятно это ожидание — так ждешь разгадки. Мне очень хотелось, чтобы он знал ответ. Именно с ним мне хотелось продолжить нашу игру.

— Ты Амнон Файерберг, — произнес он наконец, голос у него оказался неожиданно высокий, говорил он с заметным румынским акцентом, — но дома отец и Габи зовут тебя Нуну.