ГЛАВА 28 ЭТО УЖ СЛИШКОМ

И в половине девятого утра мой дедушка Феликс припарковал «амбер пульман» в тель-авивском переулке неподалеку от «Главной сцены». Лола Чиперола, первая леди театра, лауреат государственной премии в области театрального искусства и по совместительству моя бабушка, перешла улицу, в потрепанных грязных джинсах, с разметанными ветром волосами вошла в банк и, вопреки наветам Феликса, с блеском исполнила роль простой женщины. Не королевы, не царицы, не древнего божества, не героини греческой трагедии, скорбно смыкающей глаза и воздымающей руки, — обычной еврейки, которая пришла снять пятьдесят лир[39] со своего счета, но из-за жары или по причине повышенного давления, а может, и для того, чтобы отвлечь внимание общественности от старика и ребенка, грохнулась в обморок под ахи, охи и прочие сочувственные возгласы посетителей банка.

Никогда еще Лола не была так убедительна в своей роли и, кажется, не получала от игры такого удовольствия. Может, события последних двух дней и то, что она стала бабушкой, немало тому поспособствовали. Жаль, у нас не было времени долго восхищаться этой сценой. Все столпились вокруг Лолы, галдели, давали советы, требовали вызвать «скорую», и в эти-то минуты мы с Феликсом проскользнули по винтовой лестнице в хранилище.

Немолодой охранник жевал бутерброд с сыром и помидорами. Мы представились. Это был очень напряженный момент. На столике у охранника лежала газета «Слово»[40] с моей фотографией на всю первую полосу. И на этот раз они опубликовали имя! «Похищенный ребенок Амнон Файерберг». Слава наконец-то настигла меня, но в тот момент я был совсем ей не рад. Все время бормоча: «Амнон Файерберг… Амнон Файерберг…», охранник пролистал толстую книгу записей. В усах у него застряли крошки. Взгляд его на секунду упал на газету. Он прочитал мое имя вслух, но ничуть не удивился и стал листать дальше, пока наконец не нашел:

— Ага, вот оно. Амнон Файерберг. Разрешен доступ к сейфу твоей матери. Ого, времечка-то прошло! Этому вкладу скоро можно будет бар-мицву отмечать. — Он фыркнул, и крошка сыра слетела с усов на газету.

— Проходите. А это твой дедушка?

Да. Это действительно мой дедушка.

Правда иногда выглядит такой неправдоподобной!

Охранник погремел связкой ключей. Открыл перед нами одну из железных дверей, потом еще одну. Закрыл их за нами и вернулся к своему бутерброду, сказав напоследок: «У вас есть десять минут».

Мы оказались в небольшой комнатке. По всем четырем стенам от потолка до пола шли серые металлические ячейки, и на каждой — панель с цифрами от одного до десяти и стрелкой-рычажком. Феликс сразу же отыскал наш сейф.

— Десять минут, — сказал он. — Через десять минут Лола тоже собирается с силами и встает с пола. Десять минут — это мало времени. Как думаешь, успеваем?

— А что мы должны успеть?

— Открывать.

— Ну, если ты дашь мне ключ, тогда, конечно, успеем!

Феликс прокашлялся:

— А вот тут есть маленькая проблема. Ключа нет.

Ну, приплыли.

— Что значит «ключа нет»? И как мы тогда его откроем?

— Это должен делать ты. Без ключа. Должен угадывать пять цифр по порядку. Когда угадываешь, сейф чик-чак — и откроется.

Я смерил его взглядом.

— Это секретное число. Как пароль. Зоара придумывала, а ты должен угадывать.

Спасибо, объяснил!

— Подожди, — все не верил я, — она что, не сказала тебе это число? Или ты его забыл?

— Нет. Она говорила, что ты угадываешь. Это проблема, ну! — Феликс пожал плечами, как будто извиняясь.

— Но как я угадаю? — в отчаянии закричал я. Да что же это такое! Совсем рядом, за этой железной дверью лежит подарок от Зоары, а я никогда в жизни его не получу. — Невозможно угадать пять цифр, да еще подряд! Это один шанс из миллиона!

Ну зачем она это сделала? Почему ни один мой родственник не способен подарить мне обычный, нормальный подарок?

— Да, да, только не надо кричать. Я знаю, что это трудно, но все-таки, Амнон, не забывай, это твоя мама придумывала число, а?

— И что?

— И то! Твоя мама! Ты — ее ребенок! Единственный ребенок на свете! Одна кровь!

Эта фраза почему-то задела меня. В ней не было никакой логики, но за последние три дня веры в логику у меня сильно поубавилось. Значит, так. Я — ее ребенок, единственный человек, в котором течет ее кровь. Ее уже нет, а я есть. Надо попытаться.

— Ладно, — сказал я, — попробую. Только не сбивай меня.

Я закрыл глаза. Отключился от всего, что вокруг.

Забыл про охранника за двумя железными дверями. Про Феликса, не сводившего с меня глаз. Про бабушку Лолу, которая старается сейчас выиграть для меня драгоценное время.

Забыл об отце и о том, что придется сказать ему при встрече. О Габи и об их с отцом отношениях. О том, что мне, возможно, и некуда возвращаться.

Пять цифр.

Зоара. Я носил твою одежду. Спал в твоей кровати. Съел твою малиновую карамельку. Зоара, черноволосая, черноглазая. Я унаследовал от тебя только широко расставленные глаза, но не их цвет.

Зоара, это я, Ноник. Я знаю о тебе гораздо больше, чем три дня назад, но все-таки еще слишком мало. Потом Лола расскажет остальное. Я расспрошу ее. Я хочу узнать, какой ты была в детстве, что делала в театре, как смотрела Лолины спектакли, что любила есть, кроме шоколада и варенья, и какой у тебя был любимый фильм, и какой любимый цвет (вдруг голубой, как у меня?), и как сложилась бы моя жизнь, если бы ты осталась со мной.

Ты наверняка-ходила в брюках. Та юбка, которую дал мне Феликс, — ты носила ее только по праздникам. Ты не похожа на девочку, которая любит юбки. Скажи, в детстве ты ведь была как мальчишка? Тощая, с острыми локтями и коленками.

«Один».

— Один, — пробормотал я с закрытыми глазами. Слово вылетело само, я даже и забыл, что должен что-то угадать. Но, произнеся его, я уже знал, что это первая верная цифра. Первая по счету. Даже по форме похожая на Зоару. Одинокая тонкая линия. Я услышал, как Феликс скрипнул рычажком.

И я снова вернулся к Зоаре.

Когда подросла, она все равно осталась одинокой. Не отверженной: люди стали заглядываться на черные глаза Зоары, на молнии, блещущие в них, на ее красоту и силу. Я уже думал не словами, я погрузился куда-то, где нет слов, лишь ощущения, и тело мое скользило меж ними, ища точку, от которой можно будет оттолкнуться.

Зоара росла. Подростком она стала более женственной, но и более дикой. Переходила в окружении поклонников с одной вечеринки на другую, равнодушная, сумасшедшая и одинокая даже в разгар веселья, молнией проносилась по Тель-Авиву, горазда на выдумки, непредсказуема, как Феликс, только в женском обличье, девочка-зигзаг…

«Два».

— Два, — проговорил я.

Скрип рычажка.

А потом Феликс забрал ее в Париж. Ей не хотелось возвращаться оттуда, и они с Феликсом поехали дальше, в дальние страны, к монархам и экипажам, к черной реке и бриллиантам, туда, где нельзя отличить правду от вымысла, туда, где Зоара поняла, что может, как и Феликс, смешивать одно с другим, где она улетала по спирали все ниже и ниже…

«Восемь».

— Восемь.

Снова тихий скрип.

Я почувствовал, что устал. С каждой цифрой я все глубже погружался в себя, в пучину собственной души. Сердце мое стало тяжелым, повисло, как капля, готовая сорваться в бездну, в черное топкое болото. Я испугался.

— Я больше не могу, — шепнул я Феликсу. — Я сейчас потеряю сознание.

— Еще чуть-чуть, — проговорил он. — Нельзя остановиться!

Вереницы чисел проходили перед моим взором, как в огромной бухгалтерской книге: шестерки, семерки, восьмерки сбивали меня с толку, плясали, требовали выбрать их, но я зажмуривался, отбивался от них, искал среди чисел ее, Зоару…

Я увидел ее на Лунной горе, с моим отцом. Он, она, гора в форме полумесяца, Зоара в луче света купается в алюминиевом тазу, и в ее округлившемся животе я, Ноник, и пусть она не любит по-настоящему моего отца, все равно ей еще удается быть счастливой у своего домашнего очага, в гнезде, которое отец построил для нее…

«Ноль»?

Но губы мои засомневались. Это не настоящий ноль, не полный ноль, это круг, что-то округлое, как ее живот, но не пустое внутри. Внутри этого нуля что-то бьется, пытается расколоть и прорвать его, что-то тяжелое и острое, оно рвется наружу, ввысь!

«Пять»?

— Попробуй пятерку, — пробормотал я.

— Еще одна цифра, — осторожно шепнул Феликс. — Одна, последняя.

Этого не может быть, подумал я, это против всякой логики. Я сижу здесь с закрытыми глазами и пытаюсь, как идиот, угадать число, которое кто-то придумал тринадцать лет назад. Бред.

У меня не было сил. Будто из меня вынули душу.

Но когда я снова заглянул внутрь себя, на меня вдруг наползло ее одиночество. Несмотря на ребенка, который только что родился и которого она, конечно, любила, она вдруг точно проснулась от чудесного сна. Проснулась, увидела пересохшую землю, безлюдную гору и моего отца, который, как ни печально это признавать, успел ей поднадоесть. И она почувствовала, что ей нет места ни здесь, ни где бы то ни было, и все чаще подъезжала на лошади к обрыву, и стояла там, на краю, и смотрела в пропасть, зовущую стрелой, острой стрелкой рвануться туда…

«Семь».

— Семь, — произнес я.

— Уверен? — переспросил Феликс. — Думай хорошо, это последняя цифра.

— Семь, — повторил я.

Наступила тишина.

Потом я услышал скрип рычажка.

И легкий щелчок в замке.

Феликс глубоко вздохнул.

Дверца ячейки открылась.

А я открыл глаза. В руке Феликс держал длинный деревянный футляр. К футляру была приклеена записка.

— Получилось, — проговорил он с великим удивлением. — Ты читал ее изнутри. Вот что значит одна кровь.

У меня пересохло во рту. Кажется, за эти десять минут я устал сильнее, чем за все наше путешествие. Хотелось лечь на пол и заснуть.

Феликс протянул мне футляр. На листке детским острым почерком было написано: «Нонику на бар-мицву. С любовью, мама».


— Открыть? — шепотом спросил я.

— Не сейчас. Нет времени. Надо убегать. Открываешь потом.

Я сунул подарок в задний карман. Когда я коснулся его, ко мне начали возвращаться силы. Феликс закрыл ячейку — теперь уже навсегда. Я снова набрал пять заветных цифр. Один. Два. Восемь. Пять. Семь.

— Какой же я дурак! — воскликнул я. — Можно было сразу догадаться.

— Как?

— Это дата моего рождения. Двенадцатое августа пятьдесят седьмого года.

— Один, два, восемь, пять, семь, — пробормотал Феликс. — Браво!

Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

— Ты можешь понимать, что этот день был для нее самый важный, — сказал Феликс. — Не забывай.

— Пойдем скорей, — заторопил его я. — Пока нас здесь не поймали.

— Секунду, Амнон. Феликс обещал, Феликс делает.

Он достал из-за воротника золотую цепочку, снял с нее колосок и протянул его мне. На цепочке остался только медальон в форме сердца. Феликс взвесил его на ладони и взглянул на осиротевшую цепочку.

— Вот и все, — грустно улыбнулся он. — Заканчивались золотые колоски.

Я повесил колосок на свою цепочку рядом с пулей.


Мы прошли первую железную дверь. Вторую. И одновременно поняли: что-то не так. Переглянулись. Охранника за столиком не было. Феликс сделал шаг назад. Прижался к стене. Глаза у него сузились, как у дикого зверя, а губы побелели.

— Попались, — шепнул он, и лицо его исказилось гневом: как же он мог так опростоволоситься? — Ла-драку! Поймали Феликса!

Он все сильней прижимался к стене, точно надеясь пройти сквозь нее. Глаза забегали, на лбу выступила капля пота. Он был в панике: пути к бегству отрезаны.

На лестнице показалось дуло пистолета. Времени на раздумья не было. Все теперь зависело от моего профессионализма и моей реакции. Я тоже достал пистолет — пистолет своей матери. Одним движением взвел курок. Расставил ноги пошире, для устойчивости. Оперся правой рукой на левую. Поднес пистолет к глазу. На это ушло менее секунды. Не зря я столько времени тренировался. Я ни о чем не думал. «Не думать — действовать! — Так учил меня отец. — Инстинкт выручит тебя. Оружие к бою!» Я зажмурил левый глаз, а правым взглянул чуть выше дула.

Он спускался по лестнице очень осторожно, медленно, стараясь не выдать себя. По этим движениям я понял, что имею дело с профессионалом. Но страха не было. Тысячи часов, проведенные с отцом на полигоне, готовили меня именно к такой минуте. Палец мой лег на курок.

За пистолетом показалась рука.

Грубая, загорелая.

И лицо. Широкое, с крупными чертами.

И все тело, крепкое и приземистое, без шеи — голова лежит прямо на плечах.

— Не двигаться! Полиция! Глик, два шага вправо. Нуну, брось пистолет.

Отец был небрит и черен от усталости.

Загрузка...