Царский венец

Глава девятнадцатая СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ. 1915—1916 годы

— Как тяжело прощаться с людьми, зная, что многие из них уже, быть может, никогда не вернутся домой, — говорила императрица сквозь слёзы.

Татьяна подавила вздох. Она вспоминала, как её мать, провожавшая на войну свой полк, не могла сдержать рыданий и какими взглядами при этом обменивались аристократы. Юная великая княжна была уверена, что уже сейчас во всех салонах только и разговоров, что о «бесстыдном лицемерии и актёрстве» её матери, которая якобы только и мечтает о победе Германии. Ведь брат Александры Фёдоровны, великий герцог Гессенский, немец; муж её сестры, принц Генрих, возглавляет флот вражеской армии. Какое наслаждение для сплетников! Какой простор для фантазии!

Сосредоточенная, вдумчивая Татьяна лучше сестёр примечала окружающее, лучше их была осведомлена о настроениях общества и переживала сильнее.

— Мама! Почему я не мужчина! Почему я не могу отправиться на фронт? И... почему не могу защитить вас, мои дорогие?

Государыня грустно улыбнулась.

— Ты и на своём месте хороша, моя милая. Каждый из нас должен делать всё, что может, на своём месте. Я уверена, что в это тяжёлое время ты станешь моей главной помощницей. Оленька очень умна и великодушна, но ей будет тяжело втянуться в работу с людьми. А работы будет много, друг мой, очень много!

— Я буду стараться, мама.

Александра Фёдоровна погладила руку дочери.

— Мне кажется, что всё это тяжкий, смутный сон. Что-то случилось, что-то оборвалось в нашей жизни, и уже ничего не будет так, как прежде. Как мог император Вильгельм решиться на эту войну? За что должны страдать обычные люди — русские, немцы? Я нисколько не сомневаюсь, что Россия одержит победу, но какой ценой! Сколько крови будет, сколько боли... Что мы сможем сделать? Как облегчить страдания?

— Мама! Я сделаю всё, всё смогу, чтобы быть полезной. Не плачь, моя родная! Господь не оставит Россию.

Через несколько недель по инициативе второй дочери императора был организован Комитет Её Императорского Высочества Великой Княжны Татианы Николаевны для оказания временной помощи пострадавшим от военных бедствий. Семнадцатилетняя Татьяна стала его почётным председателем.

Девушка не пропускала ни одного заседания своего комитета, но мало было бы толку от этого, если бы заседаниями дело и ограничилось. Нет, каждый конкретный случай, в котором людям требовалась помощь, разбирался самой великой княжной, всё проходило через её руки. Война разоряла людей, лишала крова, вынуждала бежать из родных мест — комитет организовывал выдачу пособий, помогал беженцам вернуться на родину при благоприятных обстоятельствах или же заботился об устройстве их на новом месте. Для тех, кто мог работать, подыскивалась работа, кто не мог — размещались в благотворительных учреждениях, где за ними ухаживали. Такие учреждения создавались прямо при комитете. Через Татьяну проходили и пожертвования от благотворителей. И всегда жертвователи получали благодарственные письма: «Княгиня Ольга Валериановна. Получила Ваше пожертвование в пользу близкого моему сердцу населения, пострадавшего от военных бедствий, выражаю Вам мою искреннюю признательность.

Остаюсь к Вам неизменно благожелательною. Татиана».

— Ах, Николай Павлович, — Александра Фёдоровна смотрела на Саблина с материнской любовью и признательностью. — Кажется, не так уж много времени прошло с начала войны, а сколько же изменилось — вся жизнь перевернулась.

Саблин, давно уже любимый флигель-адъютант государя, теперь был назначен состоять при Николае II во время его пребывания на театре военных действий.

— Не могу не согласиться с вами, государыня. Тяжко...

— Да, Николай Павлович, представляю, насколько тяжело вам на фронте, и это, конечно же, ни с чем не сравнить. Но поверьте мне, то, что я вижу здесь, в тылу, заставляет меня страдать не меньше. Мне бы очень хотелось ошибаться. Но я вижу, что люди ведут себя так, словно ничего этого нет — ни смертей, ни траура, ни потерь. Горько наблюдать за тем, как люди стремятся нажиться на страшной войне, думают лишь о собственной выгоде! Но сильнее всего меня возмущает наше светское общество. Если не откровенные балы, так дорогостоящие увеселения, ужины и обеды, театры и клубы... Бриллианты, наряды... Подумайте, сколько можно было бы принести пользы раненым, осиротевшим, потерявшим кров с помощью тех средств, что тратятся на всю эту непрекращающуюся роскошь! А ведь дворяне на то и поставлены Богом над всеми сословиями, чтобы принимать на себя первые удары и показывать всем достойный пример. Мне тяжело ездить из Царского Села в Петроград, я задыхаюсь в атмосфере эгоизма и бездушия. Я знаю, что христианин должен думать прежде всего о своих грехах, но ведь я волей Господа — императрица этой дорогой моему сердцу страны. Я не могу не болеть сердцем, видя такое положение дел!

— Да, государыня... конечно же... я понимаю...— отозвался Саблин и подумал о том, что со стороны императрицы это не просто слова: вид великих княжон в заштопанных, но таких же прелестных и аккуратных, как прежде, платьицах свидетельствовал их истину. Николай Павлович знал, что с начала войны для этих славных девушек, так же как и для их матери, не шилось новых платьев, потому что все личные средства царской семьи шли на лазареты, приюты, благотворительные учреждения. Ему так и представилось, как усердная Татьяна сосредоточенно зашивает случайно порванную юбку, не только свою, но, возможно, и старшей сестры, потому что это небесное создание Ольга Николаевна вряд ли любит такую работу. Ольга...

Ольга, сидевшая рядом с матерью, украдкой посматривала на Саблина, лицо которого с возрастом стало ещё более привлекательным и выразительным, чем раньше, а в глазах затаились боль и какая-то безнадёжная усталость... Сейчас ему около тридцати шести. Помнит ли он их дружбу, сложившуюся на яхте «Штандарт»?

Императрицу Саблин слушал с пониманием и сочувствием, но как-то рассеянно. Он друг семьи, настолько близкий, что его запросто приглашают к столу. С ним откровенны так, как только возможно сейчас, в эти жестокие дни, когда ни с кем нельзя быть откровенным. И Николай Павлович по-прежнему оправдывает и дружеское расположение к себе, и доверие. Но — это могла заметить только по-прежнему любящая его Ольга — он стал каким-то другим. Словно ему вдруг страстно хотелось сорваться куда-то с места, убежать от войны, от горечи этой жизни... от всех.

Саблин наконец поймал робкий взгляд и ответил девушке тёплой улыбкой. Старшая царевна просияла. Как бы то ни было, он любит её, пусть даже как младшую сестру, но ведь сейчас, в эти горькие дни, когда поводов для слёз намного больше, чем для веселья, — какое же это утешение!

Когда началась Первая мировая война, юная принцесса Ольга, склонная ко всему утончённому, так любящая поэзию и уединение, вынуждена была оставить свой славный мирок и... растерялась. Она даже немного завидовала Татьяне, которая напоминала вольнолюбивую птаху, вырвавшуюся наконец из золотой клетки. Сестра так и кипела энергией, она председательствовала в своих благотворительных комитетах, полностью погружалась в их деятельность, а закончив с комитетскими делами, мчалась в царскосельский лазарет, чтобы в качестве операционной сестры присутствовать при тяжелейших операциях. К ночи Татьяна едва держалась на ногах. Как про маленькую Анастасию говорили, что это прирождённая актриса, так всем, мало-мальски знакомым с медициной, было ясно, что из Татьяны Николаевны получился бы превосходный врач; даже в этом она уподобилась матери, которую профессиональные доктора уважали за врождённый талант к медицине.

Ольга же не любила председательствовать, не любила выступать публично и просто диву давалась, насколько быстро реагировала Татьяна на любые просьбы о помощи: как по волшебству в руках у неё оказывались блокнотик и карандашик, очень деловито и подробно великая княжна расспрашивала обо всех интересующих её подробностях, записывала и никогда потом не забывала в тот блокнотик заглянуть.

В операционной Ольга работать не могла — в конце рабочего дня ей становилось плохо.

И тогда она, великая княжна, старшая царевна, которую царственный отец прочил в русские императрицы, целиком и полностью взяла на себя грязную работу, ту, на которую у Татьяны уже не хватало сил из-за постоянных дежурств в операционной. Ольга наравне с простыми сёстрами милосердия убирала за ранеными, кормила их, переворачивала, исполняла любые их поручения.

Татьяна многим напрасно казалась гордой и недоступной — точь-в-точь как мать; Ольга же — вылитый отец — с любым человеком находила общий язык и очень скоро почувствовала, как от раненых изливаются на неё любовь и тепло их благодарных душ.

Старшая великая княжна, как и мать, и сёстры, никогда не задумывалась о том, что многие из этих благодарных солдат не имеют представления, что она — дочь царя. Бывало, что она в полном бессилии, уже без мыслей и чувств, падала на стул возле кровати очередного раненого, а он улыбался ей во все усы:

— Устала, сестричка?

— Это хорошо, что устала.

— Что ж хорошего?

— Значит, поработала.

— Этак тебе на хронт надо.

— Да я прошу-прошу отца, а он не позволяет, говорит, здоровьем слаба.

Солдат задорно подмигивал:

— Ну а ты плюнь на отца да езжай.

Ольга смеялась:

— Да не могу плюнуть! Очень уж мы друг друга любим.

Как далеки от этого были любимые книги, попытки слагать стихи, фортепианный Чайковский... И Ольга думала так же, как её любимый учитель французского, нынче в Могилёве присматривающий за Алексеем: «Да, это война...»

Юный офицер, первый день пребывающий в царскосельском лазарете, во все глаза смотрел на сестру милосердия, потому что ничего подобного он никогда не видел. Высокая и тоненькая, в обычном костюме с вышитым крестом, в простой косынке, бледнолицая аристократичная девушка с широко расставленными внимательными глазами, поэтичный взгляд которых казался странным по сравнению с общей собранностью и деловитостью их прекрасной обладательницы.

Пройдёт время, бывшего пациента царскосельского госпиталя будут допрашивать новые власти, и он, вспомнив строгое лицо чудесной девушки, признается: да, был безнадёжно влюблён во вторую дочь императора Николая. Что, монархический заговор? Смешно говорить о каких-то заговорах, но он всегда был монархистом и от убеждений своих не отречётся. За контрреволюционную деятельность, организацию монархического движения и близость к семье последнего монарха бывший царский офицер был расстрелян. Имя его — Николай Гумилёв...

А нам осталось коротенькое стихотворение, посвящённое поэтом младшей, Анастасии:

Ещё один великий русский поэт сохранил для нас своё воспоминание о служении России царских дочерей. Сергей Есенин служил в это же время в царскосельском лазарете санитаром. Поэт с исключительным уважением относился к великим княжнам. Свидетельство тому — стихотворение «Царевнам», написанное ко дню именин вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её внучки, великой княжны Марии. Концерт в честь именин состоялся в лазарете №17 Феодоровского городка 22 июля 1916 года:

Великие княжны Мария и Анастасия по малолетству не могли стать сёстрами милосердия, не могли председательствовать в общественных благотворительных комитетах, но они могли шить и вязать вещи для солдат, могли навещать раненых в лазаретах, ухаживать, утешать, болтать с ними и петь песни. Настя умела своими шутками да весельем поднять даже мёртвого, и потом довольная маленькая Швибз гордо заявляла сёстрам:

— При мне даже раненые пляшут!

Романова первая, Романова вторая, третья, четвёртая — так именовали себя великие княжны в госпитале. Просто сёстры Романовы...

А за всем за этим стояла Аликс. Постаревшая, ослабевшая Аликс в тех же комитетах и операционных проделывала самую чёрную работу, от которой из-за юного возраста освобождали даже выносливую Татьяну... Между тем всё громче раздавались в адрес императрицы лживые, язвительные слова: «Немка... Шпионка...»

— Это же немыслимо! Нет, вы только рассудите: пленным немецким офицерам деньги и подарки от русской императрицы! — ораторствовал молодой офицер.

— Ничего удивительного, — наперебой вещали гости, собравшиеся малой компанией в одном весьма приличном доме в Могилёве.

— Странно, однако, что это вас так задевает.

— Ведь всем известно, что...

— Но как же совесть... хотя бы видимость приличий? — вновь вопросил оратор. — Ведь в этом же госпитале страждет множество русских раненых, а посланец нашей Алисы даже не подумал посетить их палаты.

— Позвольте, — вспыхнул Пьер Жильяр и поднялся с места. — Вы это знаете наверное?

— Конечно. Этот человек...

— Какой человек, простите? Можете назвать имя, фамилию?

— Нет, я не знаю.

— Откуда же такая уверенность, что он прислан именно от императрицы?

— Но... он так заявил.

— Заявил? А вам не пришло в голову, что хоть какие-то официальные документы при нём, как при посланце из Петербурга, должны были бы присутствовать.

— Ну-у... у него, наверное, были какие-то бумаги.

— Какие бумаги? Кем подписанные? Вы их сами видели?

— Нет, — вдруг смутился оратор, — но мне рассказывали...

— Сударь! — обычно сдержанный Жильяр теперь с трудом сохранял самообладание. — А не кажется ли вам, что, храня честь мундира русского офицера, вам не следовало бы столь опрометчиво и легкомысленно порочить имя вашей императрицы, следуя грязным слухам, рождённым из явной провокации? Будьте уверены, я попрошу выяснить, в чём тут дело. Но уверяю вас, это расследование будет способствовать только посрамлению тех, кто распускает сейчас недостойные сплетни.

Офицер отвернулся от Жильяра и притворновесело заговорил о чём-то другом...

Дело действительно попытались прояснить. «Посланец императрицы» исчез без следов. Угнетённый Жильяр мучился: «Везде провокаторы... предатели... О Боже! Что же станется с этой страной?!»