Царский венец

Глава двадцать шестая В ТОБОЛЬСКЕ. 1917 год, август — сентябрь

Кобылинский понимал это и, как всегда, постарался помочь. Накануне праздника Рождества Пресвятой Богородицы семья услышала весть, которая стала воистину праздничным подарком: завтра они наконец-то пойдут в храм!

Встали с рассветом — радостные, светлые. Княжны накануне тщательно отутюжили платья. Сияющие, нежные — веяло от них каким-то особенным внутренним торжеством. Алексей притих, посерьёзнел. В самом празднике Рождества Божьей Матери было что-то родное, уютное, отрадное, очень близкое царской семье и утешительное для них.

Солдаты стояли по обе стороны дороги, по которой семья и слуги следовали в храм через общественный сад. У солдат напряжены лица. Любопытствует народ: спешит улучить момент и посмотреть на тех, кто ещё не так давно в незамысловатом представлении простых людей стоял чуть-чуть ниже Самого Бога. Но и нынче не умерло полностью благоговение — хоть и смешанное со страхом, проявляется оно в выражении лиц, в почтительных жестах и позах. Многие крестятся, становятся на колени. Все без шапок. Но царственные узники проходят очень быстро. Они не хотят давать повода для роста напряжения, которое ощущается вокруг. Не стоит волноваться сейчас, разрушать молитвенное настроение, ведь впереди такая радость — Литургия. И кто знает, когда теперь эта радость повторится вновь...

Праздничный обед тоже был хорош. Монахини Ивановского монастыря прислали к царскому столу пряники, мёд, пирожки, крестьяне передали узелки с яйцами, горшочки с маслом. Иначе жители Тобольска и его окрестностей не могли выразить своё почтение и сострадание бывшему царю и его семье, и вся эта снедь, подаренная с любовью, казалась особенно вкусной.

После обеда сёстры вышли на балкон. День был тихий и радостный — солнечный день ранней осени, и даже в воздухе ощущался праздник.

— Машка отдала свой гостинец солдату, — на лице Анастасии появилась смешная гримаса. — Я сама видела! Мари, не красней!

Мария, которую сёстры и брат частенько называли Машкой, и впрямь покраснела, но ни капли досады не отразилось на её лице — она уже привыкла к постоянным шуткам болтливой Насти. Мария была теперь румяной большеглазой красавицей, она очень быстро за последнее время превратилась из полной медлительной девочки в прекрасную стройную девушку, физически очень сильную, — как говорили, в деда, Александра III. Но детское добродушие с возрастом не уходило из сердца Мари, которую раньше называли «большой толстый Туту». Сердиться на любимую сестру Мария была не в состоянии. В отличие от Ольги она вообще не знала, что такое сердиться, она умела только печалиться и молча грустить, но сегодня, к счастью, для этого не было повода.

— Перестань дразнить Мари, Анастасия, — строго выговорила Татьяна. — Этот караульный местный, и у него здесь больной ребёнок. Мария ведь всё всегда узнает про всех солдат, про их жён, детей. И вовсе не ради каких-нибудь пустяков.

— Прощу прощения, мамзель гувернёр!

Именно «гувернёр», не «гувернантка» — это было уже семейное прозвище Татьяны. Анастасия сделала потешный книксен и потрясающе похоже передразнила Татьяну, изобразив строгость на лице, но тут же отвлеклась на толпу, мало-помалу собирающуюся под балконом на грязной, немощёной улице. Она пыталась услышать, о чём говорят эти люди, но не могла, до её слуха доносился лишь невнятный гул.

— Ишь ты, стриженые! — шептались между собой две девушки из простых. — Видать, в столице мода такая!

— А хорошенькие-то какие!

— Прямо ангельчики!

— Бедняжечки... Чего ж они теперь-то?

— Да кто знает...

Царевны действительно были коротко подстрижены. Поскольку их чудесные волосы сильно поблекли и поредели после кори, перенесённой в Царском Селе, девушек решили наголо постричь. От этого у Ольги и Марии отрастающие волосы стали виться сильнее. Обычно, выходя из дома, сёстры надевали круглые шляпы, но сейчас, решив подышать свежим воздухом на балконе, позабыли об этой детали.

Анастасия, перегнувшись через перила и чуть ли не выпадая на улицу, улыбалась толпе. Очень скоро, вовсе не неожиданно, появились солдаты и с криками и матерщиной стали разгонять людей.

— Чего зенки вылупили! Пошли отсюда, пошли! Куда прёшь, твою мать!

Анастасия с глубоким вздохом выпрямилась и отвернулась от этого зрелища.

Но Ольга, напротив, подошла ближе к перилам и ещё несколько минут наблюдала, как усердные служители революции разгоняли народ, пришедший посмотреть на своих прежних властителей и посочувствовать им в несчастье.

— Неужели эти люди надеются на какую-то другую, замечательную, сказочную жизнь? — прошептала старшая царевна.

— Да, — ответила Татьяна. — Конечно, есть такие, что надеются. А кого-то всё это случайно затянуло. Ты понимаешь, Ольга, да? Но мама́ говорит, что все они просто обмануты. Все — в искушении. В каждом человеке — и в них тоже — образ Божий, хоть и осквернённый падением.

Ольга не ответила. Она не верила, что все обмануты. Сейчас она вновь думала о Николае Саблине и заставляла себя устыдиться того, что называла предательством всего лишь недостаток самоотречения. Но разве мало настоящих предательств совершается из-за обыкновенного и в общем-то простительного малодушия? Недавно старшая царевна узнала ещё кое-что. Когда государю разрешили взять с собой в ссылку флигель-адъютанта, он позвал Саблина.

«Я думал, что он переживает из-за того, что произошло в день моего возвращения в Царское Село. Переживает и стыдится сознаться в этом.

Я хотел дать ему понять, что мы, в свою очередь, прекрасно всё понимаем: это был всего лишь естественный человеческий порыв, ему нечего стыдиться», — говорил отец.

«Ты позвал его из-за меня?» — прямо спросила тогда Ольга. Отец не ответил. Николай Павлович ехать в Тобольск отказался. Очень спокойно, не объясняя причины, как мог бы отказаться совершенно чужой человек, которого ничто не связывало с царской семьёй. Вместо Саблина государь взял с собой флигель-адъютанта Татищева, который счёл своим долгом разделить тяжёлые дни с тем, кем был облагодетельствован в безмятежную пору.

На старших сестёр, двух неразлучных подруг, ссылка повлияла совершенно по-разному. Ольга, печальный ангел, утратив свою живость и весёлость, как будто постоянно думала о чём-то тяжком. Казалось, что она повзрослела на несколько лет. Впрочем, с окружающими любимая дочь государя по-прежнему держала себя ласково, просто и сердечно, и за это многие охранники любили её. Не сторонилась Ольга и развлечений, изобретаемых младшими; но часто Татьяна, жившая в одной комнате с Ольгой, просыпалась по ночам от тихих, сдавленных рыданий сестры. Она не спешила её утешать, понимая, что Ольга вовсе не хочет открывать своих слёз.

Сама же Татьяна после отречения отца от престола, наоборот, внутренне напряглась, собрав всю силу характера, готовая в любой момент противопоставить эту силу любым новым бедам, готовая всегда защитить, как сможет, своих родных и друзей. Она, как истинная императорская дочь, не потеряла в ссылке величавости и внешней строгости; это не нравилось многим солдатам, полюбившим остальных царевен за добродушие и открытость. Татьяну сторонились многие — она же каждый день молилась за всех, веря словам матери, что во всех людях образ Божий.

Август прошёл в привыкании к новой жизни, сентябрь — в серьёзных усилиях избавиться от скуки, которая в мутном своём застое таила, однако, подступающую угрозу. Было слишком спокойно, чтобы так могло оставаться всегда. Александра Фёдоровна молилась только об одном — чтобы дорогим её людям не было хуже, но сама она чувствовала, что хуже — будет. И действительно конец сентября принёс перемену, от которой повеяло недавней атмосферой царскосельского плена, исполненной напряжения, моральных издевательств и угроз.