Царский венец

Глава тридцать первая ИПАТЬЕВСКИЙ ДОМ. 1918 год, июнь — июнь

— Что это? — изумилась Ольга, указывая на окна второго этажа (первый был полуподвальным) — все стёкла оказались закрашенными известью.

— Что? — тихо переспросила Татьяна и ещё тише ответила: — Тюрьма!

Но хоть и в тюрьме, а всё-таки снова вместе! Радости не было предела. Объятия и поцелуи, а потом — разговоры, разговоры... На неудобства никто не обращал внимания. Походные кровати великих княжон ещё не подвезли, и в первую ночь на новом месте девушки спали на полу; счастливая Мария уступила своё спальное место брату. Впрочем, они и не спали. Им слишком о многом надо было поговорить! Теперь у них была одна комната на четверых — тесноватый дом.

— Это было что-то ужасное, — рассказывала Мария. — Нас обыскивали, как только мы приехали... так грубо. Мама́ даже растерялась. Отец сделал им замечание, а они ответили, что если будет возмущаться — его от нас отделят. Ох, только бы не это! Так тяжело, когда не вместе. Пасхальную службу на дому служить позволили — славно было, а всё-таки так грустно, что без вас!

— Да, — вздохнула Ольга. — Самая невесёлая Пасха в жизни. Потому что не вместе.

— Революционеры, — произнесла Татьяна, не обращаясь ни к кому — она явно думала о чём-то своём. — Большевики...

— Большевики, да. Наша охрана — всё больше рабочие. Ничего, они не злые. Пьют только много. И ещё Авдеев этот... комиссар, главный... — Мария махнула рукой и замолчала.

— А Яковлев? — спросила Анастасия.

— Яковлев? — никто не видел в темноте, что Мария покраснела. — Он очень вежлив был. Пока ехали, за мной даже ухаживал... немного.

— Везёт тебе, Машка, на комиссаров, — пробормотала сонная Анастасия, укладываясь поудобней.

— Мари, а почему на окнах краска? — неожиданно спросила Ольга. Очень уж поразило это её — свет в комнатах тусклый, тяжёлый, словно сквозь туман...

— Говорят, тюремный режим, — быстро откликнулась Мария. — На прогулку только на час пускают, двери не запираются. И окон открывать не разрешают.

Послышался лёгкий вздох — это Анастасия, уже сладко дремавшая, перевернулась на другой бок на своём матрасе. Ей захотелось спать, и она уснула: жизнерадостную Швибз не смутили ни охрана в доме, ни забелённые стёкла, ни отпертые двери.

Ольга вдавила тоненькие указательные пальчики в нежные виски с голубыми жилками. Было что-то важное... что-то, о чём она непременно хотела, но позабыла спросить нынче. Ах да!

— А где Валя? Где он?

Валей царская семья называла князя Василия Долгорукова. Ответила Татьяна — она уже знала:

— Увезли князя куда-то сразу же, когда только папа́ и мама́ с Мари привезли сюда. Прямо с поезда забрали.

— О Боже!

— Что с тобой, Оленька? — в голосе Марии послышался испуг.

— Нет, Машенька... ничего.

В эту ночь Ольга ворочалась на полу. Сон не шёл. Она думала о Долгорукове, о судьбе которого никто из семьи ничего не знал, но которого все вроде бы полагали ещё живым. Так вот, она знала: его нет в живых! Почему? Девушка никому не могла бы это объяснить. Она вспоминала дневной разговор с отцом. Он только ей, любимой дочери, рассказал это: «Я стоял у окна, видел толпу и слышал её крики. В Екатеринбурге меня уже ждали. Да, Оленька, ждали, думаю, для того, чтобы умертвить. Я слышал, как ругался Яковлев на них. Они начали двигаться на наш поезд и велели вывести меня из вагона. Только когда охрана пригрозила пулемётами, люди отпрянули...»

Ольга тихо всхлипнула и тут же замолчала. Только бы сестёр не разбудить... Сколько ненависти! За что? За что? Бедный князь Василий! А ведь на месте Вали мог быть Николай Павлович Саблин! Старшая царевна плакала беззвучно, кусая губы, чтобы не разрыдаться в голос. Какая же она была глупая! Как смела она сердиться на него за то, что не отправился с ними! Их всех убьют — теперь она знала это точно. И Николая Павловича убили бы, быть может, ещё раньше. А он... возможно, он будет жить... долго... и будет помнить о ней. Умирать... наверное, это страшнее, чем описывается в книгах. В романах все герои умирают с улыбкой на губах или с горделивым выражением лица. Но ведь потом... потом же будет ещё нечто! А разве это не самое страшное? Переходить в неведомое... Зачем же раньше она плакала из-за своей любви? Как же раньше было хорошо! И почему, спрашивала Ольга себя сейчас, почему она не понимала тогда, насколько светлой и счастливой была их жизнь в те годы, когда ещё не знали царские дети, что «кругом измена, трусость и обман», и неведение многого и многого позволяло не омрачать души болью...

Ещё в Тобольске отец доверил ей сокровенные мысли, говорил и о тревожных пророчествах:

— Папа, — Ольга поцеловала его руку, потом чмокнула седеющий висок, — ты сожалеешь о прошлом?

Она уже знала ответ.

— Дорогая моя девочка, о себе не сожалею, не сожалею даже о вас. Я знаю, что мы под Божьим покровом, и что бы ни стряслось с нами — на всё Его святая воля. А вот о «них» — да, скорблю. О тех, кто про волю Его забыл. Обида, боль за себя... Да, была, но теперь нет её. Остались лишь скорбь и страх за народ. И надежда. И вера. Всё ещё переменится. А ты, мой друг, когда будешь писать на волю, передай мои слова всем тем, кто остался мне предан, и тем, на кого они могут иметь влияние: пусть не мстят за меня, я всех простил и за всех молюсь, чтобы не мстили за себя. И чтобы помнили: то зло, которое царит сейчас в мире, станет ещё сильнее, но не зло победит зло, а только любовь...

— Любовь, — повторила сейчас Ольга, вглядываясь в темноту, бывшую ещё темнее из-за закрашенных окон. Глаза застилали слёзы. Да, когда есть такая любовь, как у папа́, любовь ко всем, — ничего не страшно, даже смерть. Вспомнились и совсем по-новому зазвучали в памяти стихи, полученные от Насти Тендряковой ещё в октябре. Их Императорским Высочествам Великим Княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне — такое посвящение было написано на стихотворении, которое называлось «Молитва»:

«Молиться кротко за врагов...» Это действительно была молитва, которую Ольга повторяла снова и снова, пока не уснула, успокоенная и примирённая с гем, что неотвратимо должно произойти во исполнение Божией воли о них. «Да будет воля Твоя, Господи...»

На следующий день все заметили, что старшая царевна стала какая-то ясная, не сказать безмятежная, но точно уж не такая печальная, какой её все привыкли видеть в последнее время. А когда отец вслух читал Евангелие, Ольга вдруг улыбнулась не то чтобы весело, но так светло — давно не замечали у неё такой улыбки.

Однако те же мысли, которые мучили старшую дочь царя этой ночью, стали приходить и к её сёстрам, даже к смешливой Анастасии.

Они гуляли после обеда свой положенный час под издевательски-наглым взглядом комиссара Авдеева, не замечая этого взгляда, не слыша скабрёзных песен охранников, с утра напившихся и поживившихся кое-чем из вещей своих арестантов.

— Как жаль, — грустила Мария. — Лето наступило... Уже не поплаваем на «Штандарте».

— И никогда ни на чём не поплаваем? — спрашивает Анастасия, хотя и знает ответ; ей на днях исполнилось семнадцать, уже невольно видишь то, чего видеть не хотелось бы.

— И в теннис не поиграем, — продолжает старшая в «малой» паре. «Машкины блюдца» сейчас печальны. Лицо её за последнее время сильно похудело, но от этого стало необыкновенно красивым, теперь все видят: первая красавица всё-таки Мария. Анастасия — полненькая и крепкая, не слишком-то красивая, но бесконечно обаятельная. Она крепко обнимает старшую сестру, исполнившись жалости к ней: Мария явно что-то недоговаривает. А недоговаривает она многое. Не будет не только велосипедов, купания в шхерах, весёлых пасхальных яиц — простых радостей их детской жизни. Не сбудется мечта: никто не поведёт её, русскую царевну, под венец, и никогда не прижмёт она к груди десятерых детей, о которых тайно грезила. Никто и никогда не назовёт её «мамой»... И Мария, такая мужественная и спокойная, едва сдерживает слёзы. Меньше всего сейчас она хочет расплакаться под насмешливыми взглядами караульных.

Татьяна и Ольга шли молча. Пространство крошечное — много не пройдёшь. Вперед-назад, вперед-назад... Они понимали положение ещё лучше, чем младшие... какое уж там плавание. Один обед сегодняшний чего стоил...

Обед сегодня опоздал часа на три. Ели, как всегда в последнее время, молча. Государь торопливо зачерпнул несколько ложек супа, желая поскорее съесть свою долю, чтобы освободить деревянную ложку: их не хватало на всех, обедали в общей столовой вместе со слугами, а иногда присоединялись и красноармейцы. Подошёл Авдеев, вынул папироску изо рта, толкнул Николая локтем и сунул руку в общую миску.

— Вам жирного много вредно, пора бы попоститься, после того как вы российской кровью попитались, — усмехнулся он, выуживая из варева лучший кусок мяса, а уходя, стряхнул пепел прямо в суп.

Николай остался спокойным, а Алексей опустил голову. На его худеньком лице проступил румянец волнения и негодования. Сочувствие проявилось на лице пришедшего с Авдеевым охранника, он даже покачал укоризненно головой. К общей досаде, комиссар, обернувшийся уже на пороге, заметил это.

— Ну, ты у меня ещё будешь..! Распустились, разнюнились перед Кровавым... тьфу... Тряпки, а не красноармейцы!

«А ведь и впрямь», — подумала Ольга. Всё чаще замечают они у иных красноармейцев сочувственные взгляды. Присмирели даже те, что вчера ещё не давали девушкам проходу, смущали бесстыжими шутками. Пожалели, наверное, своих узников. Правду говорила Мари — не злые они. Да только разве будущее от этого стало светлее?

— Оленька, — Татьяна, которую Ольга держала под руку, мягко потянула сестру к дому. — Пойдём лучше помолимся. Споем Херувимскую. Настя, Мари, пойдёмте.

Что-то увидела, верно, Татьяна, что явно было не для девичьих глаз. «Художники» здесь ещё наглее тех, тобольских, что забор разрисовывали. Уже мимо «художеств» не пройдёшь, обязательно остановят и смотреть заставят. Да, кто жалеет, а кто и издевается по-прежнему... а всё ж таки нет зла на них. А иначе как можно молиться? Как петь Херувимскую?

Было жарко. Окна запрещали открывать, и духота стояла невозможная. Часа в день никому не хватало, чтобы надышаться свежим воздухом. Алексей, которого после ареста Нагорного выносили в сад на руках то отец, то сильная Мария, сидя в кресле, жадно смотрел на небо поверх забора, туда, где была свобода... Он до сих пор был очень слаб и бледен, и условия содержания не способствовали выздоровлению.

Когда узники просили открыть хотя бы одно окно, вечно пьяный комиссар ругался и отказывался в весьма непристойных выражениях. Но вот Авдеева сменили. Никто не обольщался тем, что эта перемена к лучшему. Новый комиссар по фамилии Юровский произвёл впечатление весьма неприятное. Похоже — обычный красный деспот, после Родионова и Авдеева — не привыкать. По крайней мере этот еврей не называет Николая «кровавым» и вообще на язык воздержан. Однако слишком уж холоден, слишком бесстрастен — машина, а не человек. Неприятный. Как-то тяжело находиться с ним в одном помещении, словно давит на сердце одно его присутствие.

Впрочем, всё при нём оставалось так, как было. Правда, внутреннюю охрану из русских красноармейцев, которые с каждым днём безобразничали всё меньше, а обращались с узниками всё мягче, Юровский убрал и заменил десятью своими людьми, с которыми говорил по-немецки. А так — ничего не изменилось...

Татьяна стояла с книгой у окна — тоненькая как тростинка, изящная и аристократичная. Тёмные волосы, тёмные глаза, тёмное платье. И тени под глазами. Ольге не надо было вглядываться в название книги — она знала, что Татьяна читает только духовное. Для Марии, Анастасии, даже для Алексея, чтобы дети хоть немного расслабились и успокоились, отец читал вслух приключенческие романы, и старшие царевны тоже слушали с интересом. Но когда семье начинала читать Татьяна, это были исключительно православные религиозные сочинения.

— Ольга!

— Что с тобой, родная?

Ольге странно было слышать, как дрогнул высокий голос сестры, невозмутимой и спокойной в самых трудных ситуациях. Девушки посмотрели друг другу в глаза и — как множество раз ещё в той, иной жизни — поняли друг друга без слов.

— Послушай...— голос мужественной Татьяны всё ещё дрожал...— «Верующие в Господа Иисуса Христа шли на смерть как на праздник... становясь перед неизбежною смертью, сохраняли то же самое дивное спокойствие духа, которое не оставляло их ни на минуту... Они шли спокойно навстречу смерти, потому что надеялись вступить в иную, духовную жизнь, открывающуюся для человека за гробом...»

Она закрыла глаза и отложила книгу. Ольга вспомнила свои ночные раздумья по приезде в Екатеринбург, почувствовала, как подступают рыдания, и ей вовсе не хотелось их удерживать... Татьяна не плакала. Она только прижималась к плачущей Ольге и повторяла:

— Как Бог рассудит, Оленька, друг мой! На всё лишь святая Его воля!

Вскоре и Ольга перестала плакать, и неразлучные сёстры стояли, обнявшись, и глядели в окно, в мыслях своих проникая сквозь ограду забора. Позади оставалась короткая, юная жизнь — впереди была вечность...

В воскресенье царская семья молилась за домашним богослужением. Священник не должен отвлекаться на посторонние мысли, но не мог он не отметить: «Или случилось у них что? Грустны, бледны, словно горе какое». И вдруг вздрогнул батюшка — положенную по чину молитву «Со святыми упокой» дьякон не читать начал — запел, и тут же услышал священник, как стоящие позади него члены царского семейства опустились на колени. И тоже запели...

Государыня продолжала прилежно вести дневник — милая привычка, унаследованная от матери ещё в детстве.

21/4 июня. Екатеринбург.

Очень жарко: 22,5 градуса в 9 часов вечера.

В течение ланча областной комиссар пришёл с несколькими мужчинами: Авдеев сменён и мы получили нового коменданта, который приходил уже однажды смотреть ногу бэби. С молодым помощником, который выглядит очень приятным по сравнению с другими, вульгарными и неприятными. Затем они заставили нас показать все драгоценности, которые у нас были. Молодой помощник всё тщательно переписал, затем они их унесли (куда? на сколько? зачем? неизвестно!). Оставили только два браслета, которые я не смогла снять.

22/4 июня.

Комендант предстал перед нами с нашими драгоценностями, он оставил их на нашем столе (опечатанными) и будет приходить каждый день смотреть, чтобы мы не раскрывали ящичек.

25/8 июня.

Ланч был только в половине второго, так как чинили электричество в наших комнатах.

28/11 июня.

Рабочий, которого пригласили, установил снаружи железную решётку перед единственным открытым окном. Без сомнения, это их постоянный страх, что мы выберемся или войдём в контакт с часовыми...

Сильные головные боли продолжались, провела в кровати весь день.

3/16 июля. Вторник.

Серое утро, позднее вышло милое солнышко. Бэби слегка простужен. Все ушли на полчаса на прогулку, остались Ольга и я. Готовили лекарства. Татьяна читала духовное чтение, затем они ушли. Татьяна осталась со мной, и мы читали книгу пророка Амоса и книгу пророка Авдия. Потом болтали.

Как обычно, комиссар пришёл в наши комнаты, и наконец, после целой недели, принесли яйца для бэби.

В 8 ужин.

Внезапно вызвали Седнева повидаться с его дядей, и он исчез. Очень удивлюсь, если это правда и мы увидим его вновь... Играли в бэзик с Николаем. В 10 с половиной пошли спать.

Больше записей нет.

...Тяжело просыпаться, когда поспать удалось лишь полтора часа. Сейчас, кажется, полночь.

— Что же такое? — спрашивала, потягиваясь, Анастасия. — Куда теперь-то? Вроде только привыкли...

— Скоро узнаем, — отвечала Татьяна. — Девочки, поскорее собирайтесь, не стоит медлить.

Было темно, бледности Ольги никто не заметил. «Белая армия наступает на Екатеринбург... Юровский, наверное, не соврал, зачем ему врать. Так и что же теперь? Где они будут прятать нас? А захотят ли прятать?»

Захотят ли? — вот что мучило Ольгу.

Собрались быстро по команде гувернёра-Татьяны и вышли из комнаты. Юровский уже ждал.

— Следуйте за мной!

Николай Александрович нёс на руках Алексея, который крепко обнимал отца за шею и почти дремал, государыня шла рядом. Следом — царевны. За ними — доктор Евгений Сергеевич Боткин, горничная Анна Демидова, повар Иван Харитонов, лакей Алексей Трупп.

Вышли во двор, но за ворота комиссар их не повёл. Отворил дверь в нижний полуподвальный этаж. Узники прошли за Юровским в угловую комнату с решёткой на единственном окне.

— Придётся вам здесь подождать автомобилей.

Автомобили? Но почему именно здесь? С каждой минутой становилось всё тревожней. Принесли по просьбе Николая три стула, на один из них опустилась Александра Фёдоровна, государь сел на второй стул, на третий, стоявший рядом, усадил сына и поддерживал его. «Чего же мы ждём? — думал Николай Александрович. — Очередная перемена, столь внезапная, не несёт ли в себе самого худшего? Господи, Тебе предаю семью свою и жизнь свою».

Куда увезут? В тюрьму? На суд? А может быть, сразу...

Дождались — но не автомобилей. Вошли люди, которые говорили по-немецки, те, что сменили две недели назад в «доме особого назначения» русскую охрану. В руках револьверы.

Вновь появился Юровский со своими помощниками — Медведевым и Никулиным. Комиссар вышел вперёд.

— Мы не зря тревожились — ваши сторонники пытались спасти вас, — бесстрастно произнёс он явно заготовленную фразу. — Но им это не удалось. Чтобы ничего подобного не повторялось впредь, мы вынуждены вас расстрелять.

— Что? — воскликнул Николай и поднялся с места, загораживая жену и сына.

Юровский вскинул наган...

Прошло около недели, и белые действительно вошли в Екатеринбург. А ещё через некоторое время Пьер Жильяр, чудом спасшийся со своими друзьями от большевистского плена, потрясённый и растерянный ходил по этой комнате — угловой комнате полуподвального этажа дома Ипатьева и внимательно, очень внимательно, рассматривал множество следов от пуль и штыковых ударов.

— Кто? — бормотал швейцарец, дрожа от волнения. — Здесь явно уничтожили нескольких человек... О Господи, кого же из семерых?

Этот вопрос Пьер будет задавать себе ещё очень долго. Он упорно будет отказываться верить в то, что была расстреляна вся семья государя, что не пощадили даже самых младших.

Когда адмирал Колчак поручит произвести расследование дела об убийстве царской семьи и Жильяр станет работать вместе со следователем Соколовым, он всё равно будет держаться за свою веру.

— Были убиты все, — горько настаивал Соколов, — в этом нет никаких сомнений.

— Но дети? Дети?! — кричал Жильяр.

— Увы, и они тоже...

Чувствуя, что отчаяние охватывает его, Пьер только отрицательно качал головой.

Через несколько месяцев на месте, где были уничтожены тела убитых Юровским и его подручными, найдут множество мелких вещиц и деталей одежды, без сомнения, принадлежавших членам царской семьи. Да, уничтожены были все, вместе с доктором Боткиным и слугами.

— Не могу понять, вот это что такое? Не попало ли случайно? — спрашивал Соколов у Жильяра. На ладони у следователя лежали цветные камешки и стёклышки, какие-то гвоздики, кусочки металла. Пьер почувствовал, что холодеет. Конечно, ведь для всех Алексей Николаевич был наследником, цесаревичем, а Пьер знал его как ребёнка, шаловливого мальчишку, который вёл себя, как и все мальчишки на свете. Так же, как и другие дети, собирал в карман любопытные для ребёнка мелочи, смеялся: «Пригодится!» Эти мелочи из карманов Алексея, всеми любимого Бэби... вот они, теперь в руке Соколова...

Последняя надежда лопнула, как тоненькая ниточка. Пьер закрыл лицо руками и глухо разрыдался...