Царский венец

Глава двадцать пятая ОТЪЕЗД. 1917 год, май — август

В один из очаровательных майских дней Александра Фёдоровна сидела в траве на подстилке, смотрела, как младшие дети, радуясь тому, что отступили все болезни, придумывают какие-то игры для развлечения, смеются... Она не заметила, как встала и отошла куда-то сидевшая рядом с ней баронесса Буксгевден.

— Нукоть, я тоже присяду, — услышала государыня. Обернувшись, увидела солдата, простецки устраивавшегося возле неё. Любезно подвинувшись, Александра Фёдоровна с интересом вглядывалась в усатое лицо. «А лицо-то доброе! Нет, все они добрые, хорошие. В противоположность тем, кто обманул их, соблазнил, затянул в эти сети. А те-то... ох, да ведь и те тоже обмануты — врагом рода человеческого».

Солдат несколько минут молчал, потом крякнул, провёл рукой по усам. Он явно хотел завести беседу.

— Славная пора, — помогла ему государыня. — Цветение вокруг, воздух такой душистый. В деревнях, наверное, ещё лучше, ещё красивее. Вы в деревне родились? Или городской?

— Из деревни я, из-под Москвы, — солдат помолчал. — Вы вот что скажите-ка мне, Ляксандра Фёдоровна, отчего вы простого народа сторонились? Чего ж сами-то не проехали по деревням нашим, не посмотрели, каково мужик живёт?

— У вас жена, дети есть? — неожиданно спросила царица.

— Жена Дашенька и деток четверо, — солдат усмехнулся, думая, что собеседница ушла от ответа.

— Наверное, непросто ей с четырьмя-то детьми?

— Так ясно, махонькие ещё пострелята, шумные. Все норовят сунуться куда не надо. Да и болести к ним липнут...

— Так вот и я, как вышла замуж за государя, вскоре родила дочь, а потом ещё четверых детей. Так уж и некогда было путешествовать по России, с детьми надо было быть.

— Так что ж, нянек, что ли, не было у царёвых деток?

— Так какая же мать своих детей нянькам передоверит, когда сама ходить за ними может?

— Хе, — солдат довольно улыбнулся в усы. — И то.

— А потом уж ушла моя молодость и силы вместе с ней. Да и с детства не была я здоровой. Так что Россию объехать нелегко мне было бы.

— Да уж, вижу, — солдат неожиданно перешёл на «ты», — и здесь по саду сама не ходишь, возят тебя в кресле. Тяжко небось?

— Ничего. Я привыкла.

— Не жалуешься, смотрю.

— На всё воля Божия. Чего же жаловаться?

— Сильно в Бога веруешь?

— Да как можно сказать, сильно или слабо верую, ведь вера — она либо есть, либо нет её.

— Эх! — Усач поднялся. — Ну, извиняй, государыня, отдыхай, не буду мешать тебе. — Он поколебался, а потом захватил руку Александры Фёдоровны и крепко сжал её. — А я ведь о тебе совсем иное думал!

Императрица находила подлинное утешение в молитве. Глубокая вера в Промысл Божий и христианское смирение успокаивали мятущиеся мысли, вознося их к престолу Всевышнего. Сердце русской государыни никогда не привязывалось к миру и его соблазнам, а будущая вечная жизнь была вожделенной целью земного существования. Теперь же, среди нечеловеческих скорбей и унижений, вечность словно приоткрыла свои врата и была совсем близко.

Императрицу не оставляла надежда, что весна с обновлением природы воскресит и сердца людей цветом покаяния.

«Вначале крестный путь, а затем радость и свет, — писала императрица фрейлине и близкой своей подруге Анне Вырубовой. — Скоро исполнится год с момента нашего расставания, но разве время что-нибудь значит? Земная жизнь — ничто в сравнении с жизнью вечной, и всё, что мы делаем, направлено лишь на то, чтобы подготовить наши души к Царству Небесному. Поэтому всё, что свершается, — во благо, и даже если они отнимут у нас всё, они не смогут забрать наши души... Запасись терпением, и дни страданий когда-нибудь обязательно кончатся. Тогда мы забудем все наши мучения и возблагодарим Бога. Господь помогает тем, кто при виде зла не впадает в отчаяние и понимает, что всё это не вечно...

Всё в Божьих руках. И чем глубже ты смотришь, тем лучше и яснее понимаешь это. Горести и печали посылаются нам не зря — они призваны освободить нас от наших грехов и испытать нашу веру. Для того чтобы растения в саду росли должным образом, им необходимы питательные вещества, и садовник, обходя свои владения, хочет, чтобы растения радовали глаз. Если же они растут плохо, он берёт садовый нож и срезает лишние ветви в надежде, что солнечный свет вольёт живительные силы в его растения. Я бы хотела нарисовать этот чудесный сад и всё, что в нём растёт... Только что мимо нас проскакали одиннадцать всадников — лица у всех хорошие, совсем мальчишеские. Я уже очень давно не видела таких славных лиц. Но иногда мы видим солдат, лица которых нельзя назвать иначе, как ужасными. Я бы не хотела включать их в число тех, кто будет изображён в моём чудесном саду...»

В мае Господь послал царской семье «последнего друга», как называл его Николай Александрович. Полковник Кобылинский, назначенный Корниловым новым комендантом дворца, очень скоро проникся обаянием и добротой своих узников и делал всё, чтобы защитить их от недостойных выходок солдат-охранников, из которых далеко не все, подобно разговаривавшему с Александрой Фёдоровной усачу, желали признавать, что имели ошибочное мнение о бывшем императоре и его семье. Кобылинский и вмешался в инцидент с отобранной у Алексея винтовкой: забрал игрушку у часовых и вернул её мальчику. Правда, тайком. Хоть и комендант, а всё ж не всесилен. А кто всесилен? Чернь и солдатня теперь господа — сами себе и указ, и закон; что хотят, то и воротят.

А всё ж таки и такое было. Станет государь устраивать огород, дети куски дёрна переносят и складывают в кучи, а тут возьми да подойди какой-нибудь часовой:

— Давайте, Николай Александрович, помогу, — и улыбается. И бывший царь улыбается, и на сердце у обоих становится легче и радостней.

Дни проходили, похожие один на другой, но не было дня, когда Николай Александрович не задумывался: ведь навсегда не оставят здесь, в родном дворце, в любимом доме. Что же дальше-то будет?

Был уже август месяц, когда приехал во дворец Александр Керенский, теперь уже министр-председатель, и сообщил, чтобы семейство готовилось к отъезду.

— Не забудьте запастись тёплой одеждой, — предупредил, отводя глаза.

— Значит, не в Крым? — сердце у Николая дрогнуло. Крым им обещали до того с полной уверенностью.

— Нет, — Керенский не хотел встречаться глазами с бывшим царём. — Тобольск. Это... поверьте... только ради вашей же безопасности. Поверьте мне!

— Не беспокойтесь, — мягко успокаивал главного стражника узник, приговорённый к ссылке. — Мы вам верим, Александр Фёдорович. Мы вам верим.

Накануне отъезда справляли день рождения Алексея. Грустный это был день. Возле чудотворной Знаменской иконы Божией Матери, принесённой в дворцовую церковь из Знаменского храма, обитатели Александровского дворца, которому завтра надлежало осиротеть, горячо молились о благополучии предстоящего путешествия. Почти все плакали, не стесняясь. Небольшой по сравнению с соседним Екатерининским, славный, уютный дворец, с которым столько связано, в котором столько пережито... Больше царская семья никогда не увидит его — всё это понимали. Каково покидать родной дом, отправляясь в неведомое?

После обедни святой образ уносили. Николай и Александра, их дети и близкие друзья, которых сейчас семья воспринимала именно как друзей, а не как свиту и слуг, долго смотрели с балкона вслед. Граф Бенкендорф плакал, у него было особое горе — старость и болезнь препятствовали ему сопровождать семью любимых государей в Тобольск, как это решились сделать Жильяр и Долгоруков, Гендрикова и Шнейдер, Боткин и Деревенко. Баронесса Буксгевден оставалась по той же причине, что и граф, мечтала, оправившись от болезни, присоединиться к семье уже в Тобольске. А граф чувствовал, что для него прощание — навеки. Он смотрел на священников, несущих чудотворную икону от дворца, и думал: «Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться назад».

В вагоне было душно. Жара и пыль не давали свободно дышать. На всех станциях в оцеплявшемся войсками составе приказано было занавешивать окна — к досаде детей, так желавших после царскосельского заключения вобрать в себя как можно больше впечатлений.

Но вагон, удобный, комфортабельный, с мягкой мебелью, был хорош — поезд принадлежал миссии японского Красного Креста.

Не имея возможности разглядеть что-либо на станциях, дети и государь вознаграждали себя прогулками вдоль железной дороги, когда поезд каждый вечер останавливался на час. По вечерам жара спадала, в воздухе становилось свежо, на сердце — отрадно. Тихое спокойствие и мир нисходили с вечерним уютом на землю и в души пленников. Дети медленно шли по колено в траве, набирая охапки полевых цветов, иногда отправляя в рот горсти сочных ягод. После жизни за забором это было прекрасно, притуплялась даже горечь от сознания, что свобода эта призрачна. Солдаты охраны бродили тут же рядом. Основной их состав в количестве более трёхсот человек вёз второй поезд, шедший вслед за тем, что увозил в ссылку свергнутых царя и царицу, бывшего наследника, великих княжон, их свиту и слуг.

Александра Фёдоровна не выходила гулять. Последние события подорвали её здоровье основательно, и болезнь не позволяла ей покинуть душный вагон, чтобы прогуляться вместе с мужем, а потому и очарование вечеров позднего лета не успокаивало её.

В открытое окно императрица с грустной улыбкой наблюдала, как Алексей возится со своим любимцем — чёрным спаниелем Джоем, как умный пёс с блестящей волнистой шерстью подпрыгивает к его вытянутой руке.

Неожиданно фигура в гимнастёрке загородила от неё сына. Солдат смущённо хмыкал, и государыня, тревожно нахмурившаяся было, увидела в его грубых руках свежий букетик нежных васильков. Солдат протягивал через окно цветы — они безмятежно смотрели на уставшую женщину, отражая частичку синеющего к осени неба.

— Вы это... Александра Фёдоровна... возьмите уж, — пробормотал парень.

Царица улыбнулась. Не скрывая приятного удивления, поднесла васильки к лицу. Солдат в ответ сам улыбнулся во весь рот и отошёл.

Вскоре пересекли Урал. Все почувствовали, что стало заметно холоднее, и государь отметил это в дневнике. Вокруг, насколько видел глаз, тянулись бескрайние степи. Младшие дети посерьёзнели, затихли, старшие великие княжны погрустнели — почувствовалось очень ясно: они в Сибири. Отныне они ссыльные, затерянные в её огромных просторах. Надолго ли?

Проехали Екатеринбург — без тени какого-либо предчувствия.

В Тюмени царственных узников ждал пароход под названием «Русь», на котором им предстояло двухдневное плавание до Тобольска. В день праздника Преображения Господня предзакатный янтарный свет высветил зубчатые очертания Тобольского кремля, кресты и маковки церквей — в то время в маленьком провинциальном городке их было более двадцати.

Тобольск — город из обычных деревянных домов в два этажа. Маленькая родина простых людей, которые ловили рыбу, торговали, мастерили, молились Богу. И эти простые люди, весело вкушавшие сегодня освящённую в храмах антоновку, толпами спешили на берег, узнав, что причаливает пароход, привёзший к ним самого царя.

Выгрузили багаж. Князь Василий Долгоруков отправился с полковником Кобылинским осмотреть отведённый для узников дом. По возвращении доложил:

— Ваше Величество, переезжать в отведённые помещения никак нельзя. В доме грязь и запустение, в комнатах необходимой мебели не имеется. Так что придётся несколько дней прожить на пароходе.

— Однако же трудновато приходится Временному правительству, — усмехнулся государь, — если даже помещения устроить не умеют.

В добродушном тоне слышалась лёгкая ирония.

И всё-таки он был рад. Неожиданная задержка на пароходе была последним сладким глотком свободы.

Катил могучие волны широкий Иртыш. По течению вверх медленно шёл теплоход «Русь» — капитан катал царственных узников по реке. Сходили на берег, гуляли, дышали волей, собирали цветы, поднимались на кручи и любовались открывающимися видами. Государыня сидела на палубе с дочерьми и Настей Гендриковой, подставляла лицо августовскому солнцу. Чудная погода, славные тёплые вечера.

Но дом — самый большой в провинциальном городе, отремонтированный и обставленный, — уже ждал их. Настала пора возвращаться в клетку — ею стал для государя, его семьи и приближённых бывший губернаторский дом, нынче по иронии судьбы носящий гордое название «Дом свободы».

Осмотрели оба этажа, садик, заброшенный и неприглядный. От последнего глотка свободной жизни — в маленькое пространство, ограниченное забором, возведённым по желанию ропщущих солдат.

Царская семья поселилась на втором этаже, прислуга — на первом. Полковник Кобылинский позаботился: приобрёл мебель, даже рояль, велел устроить ванны. И всё-таки для всех места не нашлось, и приближённые, кроме Пьера Жильяра, разместились в соседнем доме купца Корнилова. Воспитатель царевича остался вместе с семьёй и устроился на первом этаже.

Бархатистый август радовал обычными для конца лета ласковыми светлыми днями, но членам семьи трудно было наслаждаться теплом и светом — очень не хватало прогулок на природе и весёлых подвижных игр. Только с балкона, заливаемого солнцем, и можно было полюбоваться на вольную жизнь. Государь каждый день гулял в садике, чувствуя мучительную нехватку движения, качался на турнике. Александра Фёдоровна чаще сидела на балконе, почти не выходила.

— Мама, ты опять плохо спала сегодня? — Алексей прижимался щекой к материнской руке, сухой, истончённой. Большие глаза светились искренним сочувствием. Он знал, этот чуткий и наблюдательный мальчик, о материнском недомогании, хотя Александра Фёдоровна ничего не говорила ему.

— Совсем не спала, Алёша, — ей не хотелось лгать ему, чтобы успокоить: царский сын в нынешнем положении должен быть готов ко всему. И он, рано повзрослевший подросток, всё понимал. — Голова болела, да к тому же я всю ночь думала о тех, кто остался там — в Петербурге, в Москве. Думала о наших родных, наших друзьях, просто о хороших, честных людях. Сломан мир, в котором они жили, подумай, малыш, в какой растерянности, в каком отчаянии сейчас многие и многие. Мы пока устроились здесь тихо и мирно, наша жизнь спокойна — даже слишком спокойна! — а каково им всем? Каково России, сынок?

— Ах, это невозможно! — воскликнул царевич. — Но если бы мы вернулись...

— Что, мой дорогой?

Он не ответил. Глаза его погрустнели, и в то же время в них промелькнуло что-то жёсткое и волевое, выдавшее тайные мысли мальчика. Несомненно, он, как и все они, хотел бы вернуться к прежней жизни, но вернуться уже лицом, облечённым властью, чтобы навести порядок в сходящей с ума стране. Вряд ли такие мысли часто возникали в голове весёлого, шаловливого ребёнка, который, быть может, сам того не сознавая, держался за свою весёлость и шаловливость как за единственное спасение; но осознание себя будущим державным монархом было заложено в нём глубоко внутри с самого рождения — и это было наследством. Наследством, которое сейчас может оказаться страшным.

Александра Фёдоровна провела рукой по густым, всё ещё слегка вьющимся волосам сына.

— Молись, Алексей! Государю, мне и вам, нашим детям, не остаётся ничего иного. Мы больше ничем не можем помочь нашей Родине. Только молитвой.