Целитель

Глава пятая. Гестапо

Брандт, будучи личным секретарем Гиммлера, знал много. Он поздравил Керстена с успешным освобождением Бигнелла, но при этом дал ему понять, что Раутер пользуется абсолютной поддержкой Гейдриха, шефа всех подразделений гестапо как в Германии, так и за ее пределами. И Гейдрих никогда не забудет, как Керстен унизил и его представителя в Голландии, и его самого, обратившись к Гиммлеру напрямую.

— Будьте осторожны, — закончил Рудольф Брандт.

Керстен поделился этим с Элизабет Любен, которая вела его дом в Берлине. От нее он не скрывал ничего. Эта привычка — рассказывать ей все — появилась у него еще двадцать лет назад, когда он, совсем молодым, оказавшись абсолютно один и без гроша в кармане, вдруг обрел в ней старшую сестру.

Напротив, что же касается его жены, которая жила в Хартцвальде, почти не выезжая оттуда, то он, инстинктивно желая ее защитить, ничего не говорил ей о той части его жизни, которая уже начинала становиться опасной.

Элизабет Любен молча выслушала доктора, покачала головой и сказала:

— Как бы там ни было, ты был прав. Этот кровопийца Гиммлер — должен же он хоть на что-то пригодиться.

Однако Гиммлер, оправившись от приступа, не мог говорить ни о чем другом, кроме близкой победы Германии. Гитлер опять ему это пообещал.

Это было время воздушной битвы над Англией[32]. «Бомбардировщики люфтваффе, — говорил Гиммлер, — образумят британский народ. Они избавятся от этого еврея Черчилля и запросят мира».

Но английские летчики выиграли битву. И Керстену начали приходить письма из Голландии — на тот самый единственный неприкосновенный почтовый адрес во всей Германии. Брандт приносил их, заговорщически подмигивая и пребывая в невинной уверенности, что эти конверты наполнены нежными признаниями. Керстен отвечал таким же хитрым подмигиванием и уносил письма с собой.

Вначале он боялся. У него было ощущение, что каждое письмо, полученное им на адрес штаб-квартиры СС, жжет ему кожу сквозь одежду. Но когда он читал их у себя дома, он забывал о том, какому риску себя подвергает. Эти письма были горестными призывами, криками отчаяния.

Конечно, Керстен не мог откликнуться на все несправедливости и страдания, о которых ему писали друзья. На самом деле даже на большую их часть. В этом жутком списке доктор выбирал самые драматичные случаи, самые жестокие приговоры и в удобный момент — во время перерывов в лечении — разговаривал об этом с Гиммлером.

Мало-помалу для своих просьб Керстен выработал некоторую технику. Когда боли Гиммлера проходили острую фазу, которую могли облегчить только его руки, доктор обращался к чувству благодарности и дружескому отношению рейхсфюрера. Это только для себя лично, он просит милосердия — освободить кого-то, приостановить или отменить очередной указ — только для собственного удовольствия.

Но такие моменты были очень редкими. Как только приступ проходил, Гиммлер становился совершенно бесчувственным. Тогда Керстен делал ставку на, если так можно выразиться, историческое тщеславие рейхсфюрера.

Бывший школьный учитель возвел в культ высокое германское Средневековье. Его героями, кумирами, образцами для подражания стали германские императоры, принцы и короли той эпохи — такие как Фридрих Барбаросса[33] или Генрих I Птицелов[34]. Слава Генриха Птицелова, правившего в X веке, приводила Гиммлера в восторг, граничащий с безумием. Он так нуждался в полном отождествлении себя с ним, что иногда верил, что стал его воплощением.

Керстен, которому Гиммлер не раз поверял свои мечты, решил поставить их на службу своим замыслам. Сначала он действовал с осторожностью, боясь перейти определенные границы, но очень быстро понял, что Гиммлер, хотя и не показывал этого, был счастлив его слушать. Исподтишка мягко нажимая на тщеславие рейхсфюрера, в результате Керстен заговорил с ним с той убедительной интонацией, с которой психиатры беседуют с сумасшедшими:

— О вас будут говорить и через столетия как о самом великом вожде германской расы, как об одном из героев Германии, равном древним рыцарям и Генриху Птицелову. Но помните, что славой они обязаны не только своей силе и храбрости, но также справедливости и щедрости. Чтобы действительно быть похожим на этих доблестных богатырей, на настоящих рыцарей, надо быть благородным и великодушным. Говоря так, рейхсфюрер, я думаю о том, как вы войдете в многовековую историю.

И Гиммлер, который всецело доверял рукам Керстена, знающим, как выявить причину и облегчить боль физическую, теперь соглашался с его восхвалениями, которые обнажали и в то же время успокаивали боль психологическую:

— Дорогой господин Керстен, вы мой единственный друг, мой Будда, единственный человек, который меня понимает так же хорошо, как и лечит.

И Гиммлер вызывал Брандта, приказывал ему подготовить список указанных Керстеном имен и подписывал приказ об их освобождении. Брандт полностью поддерживал Керстена — не только из дружеских соображений, но еще и потому, что в глубине души все сильнее стыдился и ужасался того, что ему приходилось готовить, составлять и передавать все больше бумаг, которые несли людям беду. Часто, если между последней фамилией в списке и подписью Гиммлера оставалось свободное место, тайком от своего начальника и при одобрении Керстена Брандт вписывал туда еще два-три имени. И благодаря печати и бланку с именем рейхсфюрера эти люди обретали свободу вместо пыток, жизнь вместо виселицы.

Каждое такое спасение очень радовало Керстена, но в то же время он сильно беспокоился. Шефы гестапо, инквизиторы, охотники за людьми, палачи и эксплуататоры не могли не задаться вопросом, что заставляет Гиммлера освобождать людей и проявлять милосердие. Такая снисходительность была для него совсем не характерна. От них он требовал и продолжал требовать террора и преследований без капли жалости. Так откуда такое благодушие?

Керстен опасался, что однажды Раутер или Гейдрих додумаются возложить ответственность за это на того, кто однажды уже выцарапал антиквара Бигнелла из тюремной камеры.

Но недели шли, а гестапо не появлялось.

В ноябре 1940 года Керстен сопровождал Гиммлера на конференцию в Зальцбург. Во встрече должны были участвовать Гитлер, Муссолини, Риббентроп и Чиано.

У Керстена было много работы: он продолжал заботиться о Гиммлере, лечил своего старого друга Чиано — наконец, и Риббентроп попросил Керстена им заняться.

Чиано воспользовался встречей с Гиммлером, чтобы снова попросить его разрешить Керстену съездить в Рим. Его поддержал Риббентроп, которому предстояло продолжить переговоры в столице Италии. Под нажимом двух министров иностранных дел «оси»[35] Гиммлер должен был сдаться.

Керстен провел в Риме две недели. Во время его пребывания Чиано дал большой обед в его честь и от имени короля Италии наградил его титулом командора ордена Святых Маврикия и Лазаря, одного из самых почетных в Италии, — этот орден был столь же древним, как орден Золотого руна[36].

Никто из немцев, составлявших свиту Риббентропа, этой чести не удостоился. Их награды были гораздо менее значимыми. Подобное предпочтение, оказанное гражданскому и нейтральному лицу перед союзниками, военными, нацистами, было воспринято ими плохо.

Когда Керстен вернулся в Берлин, первое, что сказал ему Гиммлер при встрече, касалось его награждения.

— Вы опять нажили себе врагов, — резко сказал он. — Как будто у вас их и так недостаточно!

Керстен, которому предпринятое путешествие и римские каникулы помогли ненадолго забыть раутеров и гейдрихов, в один миг опять ощутил мрачную обстановку, от которой он бежал на несколько дней.

Был конец декабря. На Рождество и Новый год он уехал в Хартцвальде.

Поместье было чем-то вроде идиллического закрытого мирка в воюющей стране. Там жили ради земли и скота. Ирмгард Керстен, руководствовавшаяся советами свекра, в свои девяносто лет по-прежнему сохранявшего бодрость и юношеский задор, думала только о своем хозяйстве. Поля ширились, коров, поросят, кур, гусей и уток становилось все больше.

Глядя на это, Керстен облегченно вздыхал. Несмотря на уверения Гиммлера, который все время предсказывал сокрушительную победу уже в будущем месяце, война затягивалась и с едой становилось все хуже. По крайней мере, у них всегда будут молоко, масло, яйца, ветчина и птица. Для доктора это значило очень много.

Обратно в Берлин Керстен отправился в начале нового, 1941 года — наевшись, отдохнув, освежившись. По дороге в машине, за рулем которой был шофер, служивший у него уже пятнадцать лет, все шестьдесят километров, отделявшие его имение от столицы, он напевал себе что-то под нос. В свою просторную и привычную квартиру в Вильмерсдорфе, рядом с большим парком, доктор вернулся с радостью.

В первый день он принял несколько пациентов, встретился с друзьями. С Гиммлером он должен был увидеться только завтра.

Но на следующее утро, в шесть часов, в дверь его квартиры резко позвонили. В январе в это время совсем темно. Слуги еще спали, Керстен сам пошел открывать дверь.

«Кому-то из больных совсем плохо», — думал он, идя по обширным комнатам. Однако на лестничной площадке стояли двое агентов гестапо в форме. На некоторое время он замер от удивления. Они стояли друг напротив друга — незваные гости, затянутые в мундиры, и он, оцепеневший, еще не до конца проснувшийся, одетый только в пижаму.

— Нам нужно с вами поговорить, — сурово заявил один из полицейских.

— К вашим услугам, — отозвался Керстен.

Пока он вел двоих гостей в кабинет, его мозг лихорадочно работал. Гейдрих наконец решил отомстить? Но за что? За какое преступление?.. Кто-то из голландских друзей его предал или просто сознался под пытками, что посылает доктору информацию и на какой адрес? Или выяснилось, что Брандт по своей собственной инициативе вписывает в списки помилованных дополнительные имена тайком от Гиммлера? В последних двух случаях полицейских послал бы сам Гиммлер — и это бы значило, что Керстен погиб. Ничего другого, в чем можно было бы его обвинить, он не находил.

Войдя в кабинет, доктор хотел предложить им сесть. Но он не успел этого сделать. Тот, что уже говорил, грубо спросил:

— Вы лечите евреев?

— Конечно, — ответил Керстен, не сомневаясь ни секунды.

После всего, что он уже передумал и чего боялся, он испытал сильное облегчение.

— Вы что, не знаете, что это запрещено, абсолютно запрещено? — закричал полицейский.

— Нет, — сказал Керстен.

Он посмотрел на полицейских — сначала на одного, потом на другого — и продолжил:

— И, кстати, меня это не касается.

Полицейские заговорили хором.

— Вы нарушаете законы немецкого народа, — заявил один.

— Вы ведете себя так, как не должен себя вести немецкий врач, — сказал другой.

Взгляд Керстена опять перешел с одного на другого.

— Я не немецкий врач, — вежливо ответил он. — Я финн.

— Это вы так говорите.

— Покажите нам свой паспорт.

— С удовольствием, — сказал Керстен.

Когда в руках полицейских оказалось неопровержимое свидетельство того, что доктор уже более двадцати лет является гражданином Финляндии, они буквально остолбенели. Тот, что был агрессивнее, теперь рассыпался в подобострастных извинениях:

— Простите, господин доктор, мы не виноваты, нам дали неверную информацию, нам сказали совершенно точно, что вы немецкий врач.

— У меня есть еще и немецкий диплом, но прежде всего я финн, и в моей стране у меня есть звание Medizinälrat, то есть советника медицины^{3}. Хотите посмотреть документ?

— О нет, пожалуйста! — воскликнул полицейский, как будто раздавленный одним этим званием. — Нам здесь нечего делать. Еще раз — тысяча извинений.

Керстен разбудил Элизабет Любен и попросил приготовить ему очень крепкий кофе. Пока он пил, как всегда, очень сладкий кофе и поглощал одну тартинку с маслом за другой, они со старой приятельницей перебирали все гипотезы и гадали, чем был вызван визит гестапо. Начальство, пославшее к нему двух агентов, — неужто они правда не знали, что он финн? Конечно, в молодости он за три года три раза менял гражданство, и в 1914 году, перед тем как пойти в финскую армию, он был немецким подданным. Но если бы он сохранил немецкое гражданство, его бы давно призвали в вермахт. И, потом, у гестапо были все возможности получить информацию в финском посольстве. Нет, это не имело смысла.

Так что же это? Предупреждение? Запугивание? Шантаж?

— Вот что важно, — сказала Элизабет Любен, — так это узнать, в курсе ли Гиммлер и дал ли он свое согласие.

Днем, в обычное время, Керстен вошел в кабинет Гиммлера в канцелярии и, даже не сняв пальто, весело сказал рейхсфюреру:

— Если вы хотите что-нибудь узнать обо мне, совершенно не обязательно посылать ко мне гестапо. Вы же можете сами у меня спросить.

Гиммлер, с Рождества не видевший доктора, шел ему навстречу и уже протягивал к нему руки. Вдруг он остановился, как будто его ударили под дых.

— К вам приходили из гестапо? — вскричал он. — Но это же невозможно!

Гиммлер схватил телефонную трубку и приказал, чтобы его тотчас же ввели в курс дела. Когда он получил необходимую информацию, то, оставив трубку висеть на проводе и не глядя на Керстена, растерянно сказал:

— Вообще-то вас должны арестовать за то, что вы лечите евреев.

Вдруг он опять схватил телефон и, побледнев от ярости, закричал:

— Я запрещаю, запрещаю вам под любым предлогом соваться в дела доктора Керстена! Это приказ! Я несу за доктора личную ответственность!

Он резко бросил трубку, с трудом перевел дыхание и принялся поднимать и спускать очки на лбу — сверху вниз и снизу вверх. Керстен видел, что рейхсфюрер еще не успокоился и теперь гнев направлен на него самого.

— Вы не можете лечить евреев и быть моим врачом! — заорал Гиммлер.

— А как я могу узнать, к какой религии принадлежат мои пациенты? — возразил Керстен. — Я никогда об этом не спрашиваю. Евреи или не евреи, они мои больные.

Гиммлер с Керстеном уже не раз обсуждали еврейский вопрос, и Гиммлер хорошо знал, что для доктора нет никакой разницы между теми, кого национал-социализм счел недостойными жить, и всеми остальными. Но эти разговоры носили совершенно абстрактный характер, и Гиммлер доставлял себе удовольствие вести их с высокомерной иронической улыбкой и в любой момент прерывать взмахом руки. Но здесь было совсем другое дело. Из плоскости общих идей несогласие Керстена перешло в область реальной жизни. Оно нарушало законы, это был открытый мятеж, преступление против гитлеровской догмы, это было именно то, с чем должен был бороться Гиммлер — выслеживая, наказывая, вырывая с корнем.

Но он не хотел и не мог потерять своего целителя.

Рейхсфюрер в ярости еще больше повысил голос. Он завопил во всю глотку:

— Евреи — наши враги! Вы не можете лечить еврея. Немецкий народ вступил в смертельную борьбу с еврейскими демократиями!

Керстен спокойно ответил:

— Не забудьте, что я финский гражданин. В Финляндии нет еврейской проблемы. Я подожду, пока мое правительство продиктует мне линию поведения.

— Это глупые отговорки! — закричал Гиммлер. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Доставьте мне удовольствие — бросьте евреев.

Керстен был полон решимости. Если он сейчас уступит или хотя бы сделает вид, он изменит своим убеждениям. Он сказал вполголоса:

— Я не могу. Евреи такие же люди, как и все остальные.

— Нет! — завизжал Гиммлер. — Нет, нет и нет! Гитлер так сказал. Есть три категории живых существ: люди, животные и евреи. Евреев надо уничтожить, чтобы люди и животные могли нормально существовать!

Серое лицо рейхсфюрера вдруг позеленело, на лбу выступил пот, руки вцепились в живот.

— Вот, начинается, — простонал он.

— Я вас уже много раз предупреждал, что вам нельзя запускать свои нервы, — сказал Керстен так, как будто говорил с неразумным ребенком. — Для вас это очень вредно и вызывает спазмы. Что ж, раздевайтесь.

Гиммлер поспешил подчиниться.

Гейдрих, начальник всех подразделений гестапо в Германии и в оккупированных странах, был хорошо знаком с Керстеном. Они часто встречались, проходя по огромному зданию на Принц-Альбрехт-штрассе: в коридорах штаб-квартиры СС, в кабинетах рейхсканцелярии, в столовой Генерального штаба. Иногда даже случалось — и это показывало степень привилегированности Гейдриха, — что в срочных случаях ему разрешалось входить к Гиммлеру, пока его лечил доктор.

Во всех этих случаях Гейдрих был с Керстеном вежлив и дружелюбен. Такое поведение вполне соответствовало его внешности — высокий и худой блондин, с правильными чертами лица, всегда элегантно одетый. На нем не было никаких следов, никаких стигматов, которые профессия полицейского всегда оставляет на человеке, занимающемся этим делом со страстью. Его ум был живым и острым, а с упражнениями, требующими силы и ловкости, он справлялся одинаково блестяще. Каждый день он тренировался в стрельбе из пистолета и фехтовании. Его любовь к риску доходила до крайности. Поскольку он был пилотом-любителем, Геринг позволил ему летать на истребителе, и шестьдесят боевых вылетов принесли ему Железный крест первого класса.

Однако у этого обаятельного красавца, эстета и храбреца не было не только ни одного близкого друга, но даже и приятелей. Это нельзя было объяснить его должностными обязанностями, окутанными зловещей аурой. У других высших чинов гестапо, отвечавших за самые гнусные и бесчеловечные дела, — таких как, например, заведовавший арестами и допросами убежденный палач Мюллер — были друзья, с которыми они делились своими радостями или горестями. Свое одиночество Гейдрих выбрал сам. Люди что-то значили для него только в том случае, если они были ему полезны для работы или карьеры. После этого он их хладнокровно выбрасывал из своей жизни. Его отношения с женщинами были короткими и отличались грубостью и циничностью. Он жил только для своей собственной славы.

Эти черты характера и поведения Гейдриха ужасали всех, кто имел с ним дело. И даже Керстен, несмотря на расположение, которое выказывал ему Гиммлер, и на то, что он не принимал никакого участия в беспощадной тайной конкуренции между его знакомыми, каждый раз испытывал замешательство, когда видел высокого, затянутого в безукоризненную форму обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха, его острый профиль, рыжеватые волосы и ледяные голубые глаза.

«Этот человек, — думал Керстен, — не смирится с тем, что рядом с Гиммлером находится кто-то, кто ему неподконтролен».

Довольно скоро после того, как на рассвете к Керстену приходили агенты гестапо, Рудольф Брандт предупредил его, что доктор должен быть как никогда начеку. Гейдрих сказал своим заместителям, что подозревает, что Керстен — вражеский агент или, по крайней мере, активный сторонник тех стран, что воюют с Германией, и употребляет в их пользу свое влияние на Гиммлера. Гейдрих был уверен, что скоро сможет представить доказательства.

В конце февраля 1941 года, в полдень, когда Керстен выходил из кабинета, где он лечил Гиммлера, он вдруг увидел Гейдриха, который обратился к нему с обычной вежливостью:

— Доктор, я бы очень хотел немного поболтать с вами.

— Когда вам будет угодно, — как можно дружелюбнее отозвался Керстен. — Можно прямо сегодня, если вам удобно.

Встреча состоялась ближе к вечеру, в той части здания, где располагались службы гестапо.

Как только Керстен вошел в кабинет Гейдриха, тот нажал скрытую под столом кнопку. Движение было таким быстрым и естественным, а щелчок таким приглушенным, что неопытный человек ничего бы не заметил. Но от Брандта Керстен знал, что Гейдрих злоупотребляет подслушивающими устройствами. Он добродушно сказал:

— Дорогой господин Гейдрих, если вы хотите, чтобы мы говорили без недомолвок, я предпочел бы пригласить вас к себе в Хартцвальде.

— Почему? — спросил Гейдрих. — Мы и тут сможем побеседовать.

— Да, но там нажимать на кнопку буду я, — весело сказал Керстен.

Гейдрих честно признал свое поражение. Он остановил магнитофон и усмехнулся:

— Кажется, вы неплохо осведомлены о методах прослушки и очень много понимаете в политике.

— Все, кто часто приходит в это здание, должны быть готовы к тому, что их будут записывать, — спокойно ответил Керстен. — Но в политике я не понимаю ничего.

— Если так, жаль… И я в это не верю, — так же спокойно ответил Гейдрих. Его лицо и глаза вдруг заледенели.

Он продолжил:

— Вы успешно лечите рейхсфюрера. С великими людьми часто бывает так, что, если врач облегчает их страдания, они готовы видеть в нем спасителя и прислушиваться к его соображениям. И я хотел бы, чтобы вы обладали нужной информацией. Тогда вы сможете совершенно осознанно выбирать, что именно говорить рейхсфюреру.

Керстен, не отвечая, скрестил руки на животе и ждал продолжения. Гейдрих начал издалека:

— Я думаю, вам было бы интересно изучить первоисточники — инструкции, отчеты и т. п., которые многое вам объяснят про дух СС и их достижения.

— Ну, здесь мне все ясно, я довольно много читал на эту тему и много обсуждал это с Гиммлером, так что составил свое собственное впечатление.

— Тогда мы продвинулись дальше, чем я думал, — сказал Гейдрих. — Но я думаю, что вам захочется почитать отчеты о ситуации в Голландии и Финляндии и ознакомиться с тем, какова наша политика касательно этих стран.

Керстен сразу подумал: «Он знает, что я получаю информацию от своих друзей в Голландии и Финляндии и что изменения, которые Гиммлер вносит в свои планы, вызваны моим вмешательством».

Ничто в поведении Гейдриха не подтверждало эти опасения. Его голос был таким же, как всегда, почти дружелюбным, ледяные голубые глаза не выдавали никаких чувств. Но Керстен был абсолютно уверен, потому что верил своей интуиции, до сих пор его ни разу не обманувшей. Он ответил сразу, без запинки:

— Конечно, я с радостью прочитаю эти отчеты. Голландия и Финляндия — страны, которые мне особенно близки. Меня очень волнует все, что там происходит.

— Прекрасно, прекрасно, — отозвался Гейдрих.

Он прищурился, как будто хотел получше разглядеть, что там впереди, а потом сказал:

— Знаете, доктор, а ведь мы могли бы быть вам очень полезны. Когда кто-то приходит к вам и просит как-то повлиять на рейхсфюрера, то ваш долг, перед тем как идти к рейхсфюреру, составить объективное мнение об этом человеке — о его социальной и политической принадлежности, характере и личной ситуации, не правда ли? Однажды совершив ошибку, потом поменять свое мнение всегда мучительно. До сих пор вам, я думаю, было крайне трудно получать необходимую информацию. Мы вам с удовольствием поможем. Что делать с этой информацией, считать ли ее верной — решать вам. Все, что я прошу от вас, — когда вы воспользуетесь нашими источниками, скажите рейхсфюреру, что я вам помогаю. Пусть он знает, что я сотрудничаю с человеком, которого он так высоко ценит.

Внешне спокойный, Керстен слушал очень внимательно, стараясь не пропустить ни слова. Гейдрих наконец раскрыл свои истинные намерения. И как бы там ни было, доктор не мог не восхититься его тактикой. Какая искренность в голосе, какая непосредственность высказанного предложения! И как правдоподобно оно звучит для людей, хорошо знающих Гейдриха, его карьерные амбиции и желание выслужиться перед Гиммлером! А на деле цель одна — заставить Керстена выдать гестапо имена его корреспондентов в Финляндии и Голландии.

«Никогда, ни за что», — думал доктор. Однако сказал с предельной искренностью:

— Я вам очень благодарен за предложение. Мне это очень поможет.

Кажется, Гейдрих удовлетворился его ответом.

Доктор рассказал Брандту об этом разговоре.

— Я вас очень прошу, просто умоляю, будьте осторожны, — сказал личный секретарь Гиммлера.

— Будьте спокойны, я уже это понял, — ответил Керстен.

Однако уже через несколько дней ему пришлось полностью забыть об осторожности.