Целитель

Глава седьмая. Геноцид

За все время, пока шел спор о депортации голландцев, в голову Гиммлера ни разу не закрались подозрения, что у доктора есть другие мотивы, кроме врачебного долга и дружеской заботы.

Со своей стороны, Гитлер без малейшего недоверия согласился с теми доводами, которые приводил Гиммлер, — здоровье, слишком много важных задач одновременно, расстановка приоритетов — и поэтому разрешил рейхсфюреру приостановить массовое переселение. И мог ли вообразить Гитлер, что его самый давний, самый верный и самый ревностный последователь подпадет под еще чье-то влияние, кроме его собственного?

Но был один человек, чьи обязанности и свойства характера не предполагали излишней доверчивости. Гейдрих сразу подумал про доктора. Пока он не мог ничего сделать. Он ждал.

Среди главных деятелей режима Керстен как постоянный личный врач обслуживал только Гиммлера. Но другие высокопоставленные чиновники тоже обращались к нему за помощью.

Первым был Риббентроп. Министра иностранных дел Третьего рейха Керстен ненавидел за его тщеславность, чванство, наглость и безрассудство, поразительное для человека, занимающего такой пост. Чувства, которые испытывал доктор, нашли отражение в том, что он запросил с Риббентропа такой внушительный гонорар, что тот сам отказался от лечения.

Потом появился Рудольф Гесс[39]. К нему доктор относился совсем по-другому. Психическая неуравновешенность Гесса была очевидной. Но по сравнению с другими сумасшедшими или полусумасшедшими руководителями Третьего рейха, безумие которых было отвратительным и опасным (мания величия, фанатизм, расизм, садистские наклонности), бред Гесса выглядел безобидным и незначительным. Он просто все время находился в состоянии ребяческого восторга. Он обожал романы Жюля Верна и Фенимора Купера про индейцев, живших в американских прериях в XIX веке. Когда он видел на улице девушку, идущую под руку с солдатом, он растроганно всхлипывал: «Какое идеальное слияние чистоты и мужественности!»

Гесс был крайне религиозен и безудержно склонен к мистике. Он очень сокрушался по поводу того, что война несет разрушение и опустошение, поэтому решил, что после войны поселится где-нибудь в глуши и будет вести жизнь аскета. В ожидании этого он мечтал совершить какое-нибудь великое дело (он еще не придумал, какое именно), которое послужит Германии и всему человечеству, войне и миру и навсегда останется в памяти потомков. Говорить об этом он мог без конца. В то же время он очень расстраивался, что, будучи прекрасным летчиком, не может участвовать в боях. Гитлер, который его очень любил и ценил, категорически запретил ему это.

Керстен лечил Гесса от спазмов в животе и симпатических нервных приступов. Но Гесс обращался еще и к другим врачам, а кроме того, к знахарям, колдунам и астрологам.

В начале мая 1941 года он сказал Керстену:

— Решено. Я сделаю кое-что великое, это потрясет весь мир.

Двенадцатого мая на личном самолете он тайно улетел в Великобританию, будучи свято уверен в том, что сможет уговорить англичан подписать мирный договор, в котором так нуждался Гитлер, чтобы ему было легче завоевать оставшуюся часть Европы.

Гесс приземлился в Шотландии, где был арестован и посажен в тюрьму[40].

Если эта новость и не потрясла мир, то, во всяком случае, стала тяжелым ударом для нацистской партии, в которой Гесс занимал пост генерального секретаря, и для самого Гитлера, любимым заместителем которого он был.

Через два дня после этого сумасбродного поступка Керстену дали знать, что в три часа дня он должен явиться к Гейдриху. Этот приказ сильно обеспокоил доктора: Гитлер приказал арестовать всех врачей — настоящих или мнимых, — с которыми виделся Гесс за несколько дней перед отлетом. Он боялся, что тот пустился в откровения, опасные для партии и государства.

Поэтому перед тем, как пойти к Гейдриху, Керстен зашел к Гиммлеру. Но тот неожиданно уехал в Мюнхен и взял с собой Брандта. Керстен обратился к дежурному офицеру СС:

— Пожалуйста, обязательно предупредите рейхсфюрера по телефону, что я через несколько минут должен явиться к Гейдриху. Это очень важно.

Офицер обещал передать сообщение.

Ровно в три часа Керстен вошел в приемную Гейдриха. Комната была пуста. Прошло полчаса — никто не приходил, и никто Керстена никуда не вызывал. Он решил пойти разузнать что-нибудь, но двери приемной оказались заперты снаружи.

Керстен был очень хладнокровным и терпеливым человеком. Он постарался взять себя в руки. Наконец появился Гейдрих — как всегда, элегантный, ухоженный и любезный.

— Простите, я задержался, — извинился он. — Сейчас очень много работы.

А потом спросил:

— Рассказывал ли вам Гесс что-то, имеющее отношение к государственным делам?

— Ничего, — ответил Керстен.

Гейдрих посмотрел на него холодными светлыми глазами, улыбнулся и предложил сигарету.

— Спасибо, я не курю, — отказался Керстен.

Он вспомнил, что Гиммлер рассказывал ему про сигареты с наркотиком, которые дают людям во время допросов, и добавил:

— В любом случае мне не хотелось бы курить ваш волшебный табак.

Гейдрих улыбнулся еще дружелюбнее:

— Эта сигарета не такая. Но я вижу, что наши методы вам известны.

Не меняя ни тона, ни улыбки, он продолжил:

— Очень жаль, но мне придется вас арестовать. Я не верю ни одному вашему слову. Я совершенно уверен, что это ваше влияние заставило Гиммлера отложить депортацию голландцев.

Керстен подумал: «Вот тебе на!.. Но у него же нет никаких доказательств». Он сказал:

— Вы мне льстите.

Гейдрих легко откинулся назад, провел ухоженной рукой по гладким светлым волосам.

— Никто не убедит меня, что врач, работавший при голландском дворе, — наш друг. Я хочу знать, кто послал вас в Германию.

— Гиммлер лучше меня ответит на этот вопрос, — сказал Керстен.

Глаза Гейдриха стали ледяными, а улыбка застыла.

— Скоро придет тот день, когда вам придется мне ответить.

— Не кажется ли вам, что вы берете на себя слишком много? — спросил Керстен.

Он говорил спокойно, чтобы не выглядеть виноватым, чтобы не дать повода себя подозревать, но теперь он испугался. До чего могут дойти приказы Гитлера? Смогли ли дозвониться Гиммлеру в Мюнхен? От этого зависели его жизнь и свобода…

В соседней комнате зазвонил телефон. Гейдрих вышел. Оставшись один, Керстен посмотрел на часы. Прошло уже много времени. Он прислушался. Это Гиммлер наконец звонит? Но ничего не было слышно.

Гейдрих вернулся, сел на свое место, закурил сигарету, улыбнулся:

— О чем это мы… ах да… Голландия. Что меня особенно занимает — как вышло, что вы так хорошо информированы о происходящем в этой стране.

Керстен испугался еще больше. Если вскрылась его тайная переписка с друзьями из Голландии, то ему светит самое суровое наказание. В принципе почтовый адрес Гиммлера гарантировал абсолютную безопасность. Но можно ли быть хоть в чем-нибудь уверенным?

— Не будете ли вы так любезны раскрыть свои источники информации? — спросил Гейдрих.

Чтобы скрыть страх, Керстен рассмеялся:

— Может быть, я ясновидящий.

— Может быть, я тоже ясновидящий, — процедил Гейдрих. — Я начинаю догадываться, кто вы такой. И скоро я это смогу доказать.

В глазах Гейдриха, впившихся в лицо доктора, была беспощадная решимость. Керстен подумал о том, как проходят допросы в подвалах гестапо, где пытают людей по-настоящему.

Гейдрих встал и сказал:

— Вы свободны. Мне только что звонил Гиммлер. Он лично поручился за вашу лояльность перед фюрером. Таким образом, я вынужден вас отпустить, это официальный приказ моего начальства. Но будьте готовы сюда вернуться по моему первому приказу. Мы еще увидимся, будьте спокойны.

Керстен вышел своим обычным шагом. И только оказавшись на улице, понял, насколько испугался^{4}.

Вернувшись из Мюнхена, Гиммлер сразу вызвал к себе Керстена. Но лечение ему не требовалось. Он курил сигару — что говорило о том, что рейхсфюрер чувствует себя хорошо, и поднимал и спускал очки на лбу — что свидетельствовало о том, что рейхсфюрер настроен воинственно.

Однако он не делал никаких намеков на допрос у Гейдриха. Он считал Керстена выше всяческих подозрений, но не любил выражать открытое неодобрение действиям своих подчиненных.

— Здесь у меня, — он раздраженно хлопнул по лежавшей перед ним папке, — здесь у меня донесение из Гааги, где мне сообщают, что у вас там до сих пор осталась квартира и мебель. Это правда?

— Правда, — ответил доктор.

— Я же посылал вас туда еще год назад и приказал вам все ликвидировать! — взорвался Гиммлер.

Керстен знал, что будет очень опасно — даже для него, — если рейхсфюреру покажется, что к его приказам относятся несерьезно. Гейдрих времени не терял. Но ответ был простым и давно заготовленным.

— Помните, я тогда внезапно должен был прервать все хлопоты по переезду из Голландии и вернуться, чтобы вас лечить — вам было очень худо. Я все бросил и послушался вас.

Гиммлер тут же успокоился. Ему всегда было мучительно подозревать своего целителя, своего единственного друга, единственного человека, которому он мог довериться.

— Вы правы, — сказал он. — Но на этот раз, прошу вас, все должно быть закончено. Вам дадут столько грузовиков, сколько нужно.

И добавил, как бы извиняясь:

— Вы понимаете, совершенно невозможно, чтобы выглядело так, что вы меня не послушались.

— Я вам обещаю, — сказал доктор. — Чтобы сделать все побыстрее, моя жена поедет со мной.

Шестого июня все имущество, которое у доктора было в Голландии, — старинная мебель, прекрасные книги, картины старых мастеров — уже находилось в Хартцвальде.

Через две недели, 22 июня 1941 года, Гитлер бросил все силы на завоевание России.

Керстен ожидал, что он пойдет на такой огромный риск. Кое-какие рассуждения Гиммлера, а особенно та чрезвычайная поспешность, с которой он увеличивал численность войск СС до миллиона, дали доктору достаточно информации. Приготовления такого масштаба означали начало новой огромной войны.

В тот же день, 22 июня, специальный поезд Гиммлера тронулся на восток. В соответствии с официальным приказанием рейхсфюрера в этом поезде был и Керстен. Ему казалось, что он в плену. Финляндия также взялась за оружие против России. Она ввязалась в дурное дело, которое доктор считал проигрышным с самого начала. Его страна отказалась от нейтралитета, чтобы стать союзницей и партнером Третьего рейха. Керстен видел, что ее свобода все больше сжимается.

Место для передвижной штаб-квартиры Гиммлера выбрали в Восточной Пруссии, в большом лесу, частично выкорчеванном, изрезанном железнодорожными путями. На одном из них и остановился поезд рейхсфюрера. Началась обычная штабная работа: полицейская слежка, аресты, развертывание концентрационных лагерей, пытки, массовые казни.

Вокруг специального поезда поднялись бесчисленные бараки для солдат и различных служб. В одном из них уместился даже кинозал на пятьсот мест. В стороне, под деревьями, пряталось полдюжины бетонных убежищ.

Каждый вечер Гиммлер отправлялся к Гитлеру, Ставка которого была, как обычно, неподалеку, и возвращался очень поздно. По утрам, когда он просыпался, Керстен его лечил. В оставшееся время делать доктору было нечего.

Обеды были для него мучительными. Он ходил есть в вагон-ресторан, служивший столовой штаба Гиммлера. Первые победы над русскими опьянили нацистских офицеров. Все они были совершенно уверены в том, что их победа будет абсолютной и молниеносной. Они уже представляли себе Великий рейх, растянувшийся до самого Урала. И уже — повторяя уверения Гиммлера, которые он своими ушами слышал от Гитлера, — делили будущие трофеи из обращенной в рабство страны.

— Каждый немецкий солдат, — утверждали они, — получит имение в России. Это будет германский рай.

— Я хочу завод! — говорил кто-то.

— А мне нужна усадьба! — кричал другой.

Чтобы не слушать эти речи и обмануть скуку, Керстен переключился на мелкие ежедневные заботы. Пока в масштабных битвах от Белого до Черного моря решалась судьба всего мира, Керстен собирал в лесу грибы и землянику. Грибы он сушил в хлебной печи, чтобы отослать в Хартцвальде. Он много гулял и записывал в дневник свои заметки, которых становилось все больше и больше.

По вечерам он ходил в кино, где каждый день показывали новый фильм. Кроме тех, что были сняты в Германии для массового зрителя, показывали еще и английские, американские и русские трофейные фильмы. На эти сеансы допускались только Гиммлер и его высшие офицеры. Керстен тоже имел право их смотреть. Но сиденья в полевом кинотеатре были очень простые и узкие, поэтому для такого крупного человека, как он, это было крайне неудобно. Он пожаловался Гиммлеру. Рейхсфюрер распорядился поставить там — только для доктора — большое и удобное кожаное кресло, прекрасно подходившее его характеру.

Время от времени случались ночные «развлечения»: раздавался рокот русских самолетов над лесом, где пряталась штаб-квартира Гиммлера. Даже если тревога длилась всего несколько минут, рейхсфюрер стремглав бежал в убежище, путаясь тощими икрами в подоле белой фланелевой ночной рубашки.

В подобных делах и развлечениях Керстен провел два месяца. Казалось, что им не будет конца. Но Гиммлер, которому быстрое немецкое наступление с каждым днем приносило все больше и больше работы по организации слежки и репрессий, чувствовал себя слишком плохо, чтобы позволить ему уехать.

Наконец, в середине октября Гиммлер почувствовал себя лучше и Керстен смог вернуться в Берлин.

Ранняя и очень суровая зима остановила боевые действия в России и сковала армии на дне заледеневших окопов. Впервые с 1940 года стремительное движение вперед не увенчалось полным триумфом. Несмотря на тяжелые людские и территориальные потери, русские держались, а время и пространство работали на них.

На западе Англия как никогда упорно готовилась к новым сражениям. Приближалось вступление Америки в войну. Две половинки клещей были еще далеко друг от друга, но по их очертаниям уже можно было предугадать судьбу Третьего рейха.

Керстен, который в глубине души — даже когда казалось, что все потеряно, — не верил, что нацисты смогут установить в мире свои законы, видел, что доводы разума подтверждают его инстинктивное сопротивление мысли о победе нацизма.

Гиммлер вернулся в Берлин, и доктор возобновил лечение.

Однажды утром, придя к рейхсфюреру, он увидел, что тот находится в состоянии крайней меланхолии. Гиммлер беспрестанно вздыхал, а в глазах его стояла безнадежность.

— Вам плохо? — спросил Керстен.

— Речь не обо мне, — глядя в сторону, ответил Гиммлер.

— Ну так что же случилось? — опять спросил доктор.

— Дорогой господин Керстен, я очень опечален. Я больше ничего не могу вам сказать.

— Все, что беспокоит вас, беспокоит также и меня, так как это воздействует на вашу нервную систему, — сказал доктор. — Может быть, мы сможем обсудить вашу проблему и я смогу вам хоть немного помочь.

— Никто мне не поможет, — пробормотал Гиммлер.

Он поднял взгляд на круглое, цветущее, уверенное лицо доктора, посмотрел в его мудрые и добрые глаза и продолжил:

— Но мне хочется вам все рассказать. Вы мой единственный друг. Вы единственный человек, с которым я могу разговаривать откровенно.

И Гиммлер заговорил:

— После поражения Франции Гитлер несколько раз предлагал Англии мир. Но евреи, которые заправляют всем в этой стране, отказались от этих предложений. Война между Англией и Германией — самая страшная катастрофа, которая только может произойти в мире. Но фюрер понял, что евреи пойдут в этой войне до конца и, пока они правят на этой земле, мира не будет. То есть пока они существуют.

Рейхсфюрер машинально скреб ногтями по деревянному столу. Керстен подумал: «Гитлер видит, что военная удача от него отворачивается. Но его сумасшествие отказывается это признать. Этому безумцу нужна причина, которая объяснит и оправдает все его неудачи. Это опять евреи».

Доктор спросил:

— И что?

— Ну вот, Гитлер приказал мне ликвидировать всех евреев, которые находятся в нашей власти.

Его длинные худые и сухие руки теперь лежали неподвижно, как замороженные.

— Ликвидировать… Что вы хотите сказать? — воскликнул Керстен.

— Я хочу сказать, что эта раса должна быть уничтожена целиком и окончательно, — отчеканил Гиммлер.

— Но вы же не можете! — закричал доктор. — Подумайте об ужасах, о неисчислимых страданиях, наконец, о том, что о Германии будут говорить во всем мире!

Обычно, когда Гиммлер беседовал с доктором, он разговаривал с живостью, иногда даже со страстью, но в этот раз лицо его оставалось тусклым, а голос — безразличным.

— Трагедия величия, — сказал он, — это быть вынужденным ходить по трупам.

Гиммлер опустил голову так, что подбородок прижался к впалой груди, и удрученно замолчал. Керстен сказал:

— Вы же видите — в глубине души вы не одобряете подобную жестокость. Иначе откуда в вас эта печаль?

Гиммлер вдруг выпрямился и удивленно посмотрел на Керстена:

— Но это же совсем не поэтому, это из-за фюрера.

Он помотал головой, как будто отгоняя неприятное воспоминание.

— Да, я повел себя как последний идиот. Когда Гитлер объяснил, что он от меня хочет, я ответил, движимый эгоизмом: «Мой фюрер, я и мои войска СС готовы умереть за вас. Но я прошу вас не поручать мне эту работу».

Последующую сцену Гиммлер рассказывал, тяжело дыша.

Гитлера накрыл один из тех приступов бешенства, которые случались с ним, если кто-то пытался ему хоть чуть-чуть возражать. Он подскочил к Гиммлеру, схватил его за горло и завопил: «Все, что вы собой представляете, — это моих рук дело. Вы всем обязаны мне. И теперь вы отказываетесь мне подчиняться! Вы перешли в стан предателей!»

Эта ярость ужаснула Гиммлера, и он пришел в еще большее отчаяние.

«Мой фюрер, — умолял он, — простите меня. Я сделаю все, абсолютно все, что вы мне прикажете. И даже больше. Только никогда, никогда не говорите, что я предатель».

Но Гитлер не успокоился. Он продолжал орать, топая ногами и брызгая слюной: «Война скоро закончится. Я дал слово всему миру, что до конца войны на земле не должно остаться ни одного еврея. Надо действовать решительно. Надо действовать быстро. И я больше не уверен, что вы на это способны…»

Закончив рассказ, Гиммлер посмотрел на Керстена несчастным взглядом побитой собаки.

— Теперь вы понимаете? — спросил он.

Керстен очень хорошо все понял: рейхсфюрер был так печален не потому, что ему надо уничтожить миллионы евреев, но из-за того, что Гитлер больше не доверяет ему всецело и не считает его достойным выполнения этой задачи. И доктор с ужасом подумал о том чудовищном рвении, с которым рейхсфюрер будет выполнять поручение, чтобы вернуть утраченное доверие.

Он почувствовал, что ничего не может поделать с этим умопомешательством, с этим извращением всех гуманитарных ценностей. Однако попытался сыграть на известном тщеславии Гиммлера:

— У вас есть письменный приказ?

— Нет, только устный.

— Тогда, — сказал Керстен, — Гитлер опозорит вас и весь немецкий народ на столетия вперед.

— Мне все равно.

Весь остаток дня ценой невероятных усилий Керстен заставлял себя выбросить из головы все, кроме сиюминутных задач: его пациенты, мелкие заботы. Но настала ночь, и он не мог думать ни о чем другом. Итак, слухи, которые ходили вокруг и в которые он отказывался верить, оказались правдой. Миллионы невинных будут загнаны, затравлены, убиты — методично, хладнокровно, в промышленных масштабах. Подобная дикость не укладывалась в голове. После такого стыдно принадлежать к роду людскому.

Керстен думал о Гитлере: маньяк пришел в бешенство и требует кровавых рек.

Керстен думал о Гиммлере: полусумасшедший, подчинившийся безумному маньяку, и, чтобы его удовлетворить, пустит в ход всю свою энергию и способности.

Перед мысленным взглядом доктора разворачивались картины, заставлявшие его дрожать от ужаса и бессилия. Ему удалось остановить депортацию голландцев. Но чудо не повторяется. Даже если он начнет играть на страданиях Гиммлера и даже если Гиммлер окажется неспособен сам выполнить эту чудовищную задачу, это ни к чему не приведет. Безумный властитель доверит это дело другим безжалостным и слепым исполнителям его воли.

Единственное, что мог сделать и должен был сделать Керстен — поскольку он не мог сделать ничего, чтобы предотвратить массовые убийства, — это спасать отдельных людей каждый раз, когда у него будет такая возможность.

В этом он поклялся себе на исходе бессонной ночи.

Но облегчение не приходило. Так ли уж важно то, что он сделает, по сравнению с этой бойней, с массовым уничтожением, ведь погибнут миллионы еврейских мужчин, женщин и детей, принесенных Гиммлером в жертву своему кумиру?