Целитель

Глава двенадцатая. Договор во имя человечества

Неудавшееся покушение только укрепило дружеское отношение Гиммлера к Керстену. Он едва не потерял своего целителя, и поэтому Керстен стал ему еще дороже и нужнее. И доктор этим воспользовался. Через неделю, к моменту отъезда доктора в имение, Гиммлер был уже почти готов принять план Гюнтера.

На следующий день после того, как доктор вернулся в Хартцвальде, к нему приехала фрейлейн Ханна фон Маттенхайм. Это была приятельница Карла Венцеля[61], одного из самых крупных землевладельцев Германии. Венцелю было около шестидесяти, Керстен лечил его много лет, очень высоко его ценил и испытывал к нему глубокую признательность. Это Венцель когда-то посоветовал ему купить Хартцвальде и потом, не жалея ни сил, ни времени, ценными советами помогал ему наладить ведение хозяйства в поместье.

Фрейлейн фон Маттенхайм сказала доктору:

— Тридцать первого июля, то есть десять дней назад, наш добрый друг Карл исчез. Говорят, что он арестован, но точно ничего не известно. Все, кто с ним связан, очень волнуются.

Керстен сразу позвонил Брандту в штаб-квартиру Гиммлера в Восточной Пруссии. Но Брандт про Венцеля ничего не знал. Единственное, что он мог сказать, — это что после покушения на Гитлера были арестованы тысячи людей.

Брандт обещал Керстену сделать все для того, чтобы получить необходимую информацию, и доктор обещал фрейлейн фон Маттенхайм, что если с Венцелем случилось несчастье, то он употребит все свое влияние на Гиммлера, чтобы ему помочь. Она уехала успокоенная.

Через три дня к Керстену приехала еще одна старая знакомая, фрау Инфельд, она была немецкого происхождения, но вышла замуж в Швейцарию. Она тоже попросила у доктора помощи. Но на этот раз речь шла совсем о другом.

— Швейцария готова, — сказала фрау Инфельд, — принять двадцать тысяч евреев-заключенных, если удастся вытащить их из концлагерей. Этот план задумали несколько крупных промышленников, которые работают с Красным Крестом. У них есть согласие правительства в Берне.

Керстен взялся представить план Гиммлеру и его поддержать.

Семнадцатого августа 1944 года Керстен опять сел в Берлине на специальный поезд до штаб-квартиры в Восточной Пруссии — рейхсфюреру опять нужна была его помощь.

Едва приехав в Хохвальд, Керстен получил от Брандта информацию о судьбе Карла Венцеля. Брандт нашел его дело и дал почитать Керстену.

Доктор понял, что оправдались его самые худшие предположения. Венцель был арестован гестапо 31 июля в Галле. Его обвиняли в участии в заговоре против Гитлера и в том, что он был близким другом доктора Гёрделера[62], одного из главных участников заговора 20 июля, которому было предназначено занять место фюрера во временном правительстве. Рапорт гестапо гласил, что на место министра сельского хозяйства в этом правительстве Гёрделер выбрал Карла Венцеля.

Когда Керстен узнал о страшных обвинениях, Рудольф Брандт сказал ему:

— На этом документе стоит гриф «Совершенно секретно». Мне запрещено показывать его кому бы то ни было, даже вам. Сделайте вид, что вы ничего не знаете, и спросите у самого Гиммлера.

Керстен задал вопрос во время первого же сеанса лечения. Ответ был неожиданно злым и грубым. Гиммлер, что с ним случалось крайне редко, взорвался потоком нецензурных и грязных ругательств в отношении Венцеля. Потом он закричал:

— Это один из самых отвратительных предателей и злейших врагов фюрера! Подлец! Он не имеет права жить!

Керстен успокоил Гиммлера, напомнив ему, что для его нервной системы нет ничего хуже, чем такие вспышки ярости, а потом сказал торжественно:

— Рейхсфюрер, я хорошо знаю моего друга. Он ни разу не произнес ни единого слова ни против Гитлера, ни против вас. Все, в чем его обвиняют, — плод интриг и клеветы.

— Я уверен в обратном, — отозвался Гиммлер. — Мои отчеты поступают от людей надежных и объективных.

Горячий спор продолжался во время всего сеанса лечения и даже после того, как он закончился. Через час Гиммлер положил ему конец, объявив:

— Все, что мы тут говорим, не имеет никакого значения. Фюрер лично приказал мне арестовать Венцеля и повторил приказ через своего адъютанта.

Керстен понял, что освободить Венцеля нет никакой надежды. По крайней мере, он попытался избежать худшего и сказал:

— Я вас понимаю, рейхсфюрер. Освободить Венцеля невозможно. Все, что вы можете сделать, — это спасти ему жизнь. После войны и победы — в которой вы все еще уверены, не так ли? — вам представится возможность проявить великодушие.

— Да-да, хорошо, — устало вздохнул Гиммлер. Потом он покачал головой и сказал: — В самом деле, у вас друзья все какие-то второсортные.

— В самом деле? — спросил Керстен. — А вы, рейхсфюрер? Разве вы не мой друг?

Гиммлер расхохотался:

— Ну да, пожалуй, есть и некоторые приличные люди…

Он дружелюбно посмотрел на толстяка, который дарил ему здоровье и хорошее настроение, и добавил:

— Я обещаю вам проявить все возможное великодушие, когда буду заниматься делом Венцеля.

— Пожмем руки, — торжественно сказал Керстен. — И дайте слово вождя германцев, что сдержите это обещание.

— Даю слово, — сказал Гиммлер.

Через неделю, глубокой ночью, когда Керстен крепко спал в своем купе, специальный поезд Гиммлера тронулся с места. Он вез рейхсфюрера и его штаб в западную штаб-квартиру в Берхтесгаден. Там Гиммлер жил в очень простом маленьком домике.

Вот тут-то, в очередной раз защищая план, разработанный вместе с Гюнтером в Стокгольме, доктор наконец получил от Гиммлера ответ:

— Насчет датчан и норвежцев я согласен — их освободят. Насчет голландцев посмотрим.

Керстен горячо поблагодарил Гиммлера в самых высокопарных выражениях. И добавил:

— Вы можете сделать еще одну вещь, которая навечно укрепит вашу славу. Швейцария готова принять двадцать тысяч евреев-заключенных. Достаточно одной вашей подписи.

Гиммлер инстинктивно повернул голову и посмотрел наверх, на вершину горы, где жил его хозяин. Он понизил голос и сказал:

— То, что вы просите, невероятно трудно. Все, что касается евреев, невероятно трудно.

Но Керстен настаивал, каждый день возвращался к этому разговору — без устали, неутомимо. Наконец Гиммлер наполовину сдался:

— Подождем вашего возвращения из Швеции.

Этими словами — даже раньше, чем доктор успел попросить, — он разрешил третью поездку Керстена в Стокгольм.

— Я рассчитываю отправиться в конце сентября, — сказал доктор.

Был конец августа. Гиммлер снова пересек Германию, направляясь в свою штаб-квартиру в Восточной Пруссии. Керстен уехал в Хартцвальде. Теперь он уже не сомневался в успехе своего грандиозного плана. Но внезапно возникло новое препятствие, и, пожалуй, самое опасное из всех.

Первое, что сделал доктор, когда встретился со своей семьей, это радостно объявил жене, что настало время готовиться к окончательному отъезду из Германии вместе со всеми тремя детьми.

— Ты и вправду получил у Гиммлера разрешение для всех нас? — обрадовалась Ирмгард Керстен.

— Я его получу, — сказал доктор. — Рейхсфюрер настолько мне доверяет, что я могу спокойно оставить вас в Стокгольме, и он не будет волноваться по этому поводу. При условии, что я вернусь, — вот все, что он требует.

Супруги обсудили мебель и другие вещи, которые надо будет взять с собой, чтобы семья смогла обосноваться в Стокгольме. Было решено, что в отсутствие жены доктора управлять поместьем останется Элизабет Любен.

В Хартцвальде Керстен проводил время так, как обычно: сытная еда, глубокий сон, размышления, долгие прогулки. Давно уже он не был так внутренне спокоен — ведь скоро он передаст Гюнтеру положительный ответ Гиммлера.

Через два дня после приезда доктор, как обычно, собирался прогуляться по лесу, уже тронутому красками осени. Перед выходом он машинально посмотрел на часы, увидел, что настало время новостей, и повернул ручку радиоприемника. И вдруг все его проекты — и ближние, и далекие — показались ему бесполезными и напрасными.

Главную новость дня диктор объявил даже прежде, чем прочитал военное коммюнике: Финляндия запросила перемирия с Россией и разрывает дипломатические отношения с Германией.

Страна, гражданином которой был Керстен, теперь не только перестала быть союзницей Третьего рейха, но бросила его и перешла в лагерь противника!

Диктор продолжал говорить: посол Финляндии, хотя и защищен дипломатическим статусом, принудительно помещен под домашний арест.

Посол Кивимяки, большой друг Керстена…

Керстен посмотрел в окно, увидел спокойно ждавшую его запряженную лошадку, пожал плечами. В прогулке больше не было смысла. И в его поездке в Швецию тоже. Диктор медленно зачитывал другие новости. Керстен выключил приемник. Он думал: «Ничего лучше с Финляндией не могло произойти. Но что будет со мной, с моей семьей, с планами, которые мы строили вместе с Гюнтером?»

Он пошел в кабинет, сел за стол, обхватив голову руками, и попытался подумать. Тщетно. В голове у него была только одна мысль: вот теперь Кальтенбруннер посмеется!

Наконец Керстен тяжело поднялся и пошел звонить Брандту. Он был уверен, что первое, что Брандт ему скажет, будет касаться разворота Финляндии. Но личный секретарь рейхсфюрера разговаривал так, как будто ничего нового не произошло. Он говорил просто, дружелюбно, в общем, как обычно. Он передал Керстену привет от Гиммлера и сказал, что рейхсфюрер через несколько минут уезжает, но просит доктора быть в Хохвальде 8 сентября.

Керстен держал в руках телефонную трубку, не решаясь ни ответить, ни задать главный вопрос. Он боялся сделать ложный шаг, угодить в ловушку. Брандт понял, что значит его молчание.

— Вы слушали радио? — спросил он.

— Да… да… — неуверенно ответил Керстен.

— Отлично, — сказал Брандт. — Вот сообщение, которое вам приказал передать Гиммлер на этот счет: «Не волнуйтесь».

Брандт нажал отбой. Некоторое время доктор стоял неподвижно и смотрел на телефонную трубку. Гиммлер хотел его успокоить… Гиммлер сказал…

Керстен сел в кресло.

Да, спазмы Гиммлера гарантируют безопасность ему и его семье. Но что будет с миссией, порученной ему Гюнтером?

Восьмого сентября 1944 года специальный поезд Гиммлера отвез Керстена в Хохвальд. Адъютант уже ждал доктора на платформе, чтобы сразу отвезти его в жилище рейхсфюрера. Доктор довольно сильно волновался. Он знал, насколько сильно меняется настроение Гиммлера в зависимости от состояния здоровья. А кроме того, со времени последнего разговора с Брандтом Керстен не только ничего не знал о том, в каком состоянии Гиммлер, но еще и Финляндия пошла ва-банк и объявила войну Германии.

К счастью, на дорожке, ведущей к бараку Гиммлера, Керстен встретил Брандта.

— Ну наконец-то! — воскликнул Брандт. — Шефу очень плохо.

— Спасибо, — ответил Керстен. — Ничего лучшего вы мне сообщить не могли.

Когда доктор вошел к рейхсфюреру, тот лежал на своей скверной деревянной кровати. Увидев Керстена, он не пошевелился. Он лежал, неестественно скорчившись, буквально завязавшись в узел. Взгляд темно-серых глаз, устремленный на доктора, был тревожен и напряжен, и Керстен не мог понять, было ли это выражением страдания или ненависти.

Не сказав ни слова приветствия, без малейшего перехода Гиммлер взорвался бранью, угрозами и ругательствами в адрес Финляндии и ее руководства.

— Вы, финны, что за гнусная банда предателей! — орал он. — Хотелось бы мне знать, сколько получили от англичан и русских эти мерзавцы Рюти[63] и Маннергейм[64] за то, что продались большевикам! Я только об одном жалею — надо было повесить этих свиней раньше! — Голос Гиммлера становился все громче и громче. — Да, повесить! И ликвидировать весь финский народ! Одним ударом! Они только этого и заслужили! Гитлер сказал мне этой ночью… Уничтожить… Уничтожить!

На этот раз Керстен дал Гиммлеру возможность орать, визжать от ярости. Он ничего не отвечал, зная, что спазмы станут настолько же сильнее, насколько растут гнев и ярость его пациента.

Вдруг с пеной у рта Гиммлер завизжал еще пронзительнее и истеричнее:

— Да что вы тут изображаете, стоите тут, как чурбан, ни слова не говоря! Сделайте же что-нибудь, господи боже мой, я не могу больше, мне так плохо!

Керстен взялся за дело — облегчать мучения. И волшебство, которое познал Гиммлер во время первого сеанса лечения в 1939 году, в последнюю мирную весну, сразу нашло верный путь. Старый проверенный механизм сработал легко, без сбоев. Гиммлер почувствовал, что на его нервы снизошли благословенное расслабление и покой. С каждой секундой ему было все легче и легче дышать, наконец он вздохнул свободно. Боль уменьшалась, растворялась, утихала, уходила. Он опять испытал блаженство исцеления. На его глазах выступили слезы благодарности человеку, который уже в который раз избавил его от мучительной пытки. Этот человек принадлежал к вероломному народу? И что с того? Нет ничего общего между этими собаками, этими предателями и добрым доктором Керстеном, который так замечательно и преданно его лечил.

Взгляд Гиммлера остановился на руках Керстена. Вот уже пять лет эти руки — сильные, добрые, искусные, чудесные — избавляли его тело от страданий. И все эти пять лет доктор был единственным человеком на свете, которому Гиммлер мог поверить свои надежды, свои страхи, свои мечты. Какой врач! Какой надежный друг! Финляндия может вести себя в сто раз вероломнее, в сто раз подлее, но Керстен останется целителем, другом, магическим Буддой. Горе тому, кто осмелится тронуть хоть один волосок на его голове!

Все эти мысли и чувства Керстен отгадал в один миг, услышав, как в голосе Гиммлера вдруг появились поразительные нежность и мягкость:

— Хорошо ли прошло ваше путешествие, дорогой господин Керстен? И хорошо ли поживает ваша семья?

Доктор сдержанно ответил:

— Да, путешествие прошло хорошо, спасибо. Когда я уезжал, моя семья была все еще на свободе.

Гиммлер подскочил на кровати, как будто получил удар хлыстом:

— Вы сомневаетесь в моей дружбе? Я скорее дам отрубить себе голову, чем позволю кому-то причинить зло вам или вашим близким!

— Я вижу, что в мире еще есть люди, способные на благодарность, — мягко сказал Керстен.

Гиммлер откинулся на подушку и весело сказал:

— Когда я об этом думаю, мне приходит в голову одна мысль — что поскольку Финляндия объявила нам войну, то вы теперь союзник наших врагов. И теперь вы с точки зрения права принадлежите к лагерю ваших любимых голландцев. Вам это нравится, не так ли?

Керстен расхохотался:

— Видите, рейхсфюрер, бывает так, что наши желания сбываются быстрее, чем можно было предполагать. Но кроме того, со строго формальной точки зрения я больше не имею права вас лечить.

Гиммлер покачал головой и на минуту замолчал. Потом он серьезно, почти торжественно объявил:

— Дорогой господин Керстен, между нами никогда не было и никогда не будет политических разногласий. Моя признательность такова: все страны могут сколько угодно сражаться, хоть перерезать друг друга, но между нами всегда будут дружба и мир… Хорошо?

— Хорошо, — ответил Керстен.

— Я очень рад, — сказал Гиммлер.

Он закрыл глаза как будто для того, чтобы лучше насладиться этим мгновением взаимопонимания, солидарности, общности с другим человеком.

Керстен заговорил опять:

— Ну раз уж так, рейхсфюрер, я задам вам еще один вопрос. В Германии сейчас находится двести-триста финнов. У них семьи. Они честно работали в этой стране. Они не имеют отношения к политике. Не преследуйте их.

— Даю вам слово, — сказал Гиммлер, не открывая глаз.

— И что станет с экстерриториальным статусом, который вы согласовали для Хартцвальде?

— Он сохранится, но будет не финским, а международным, — сказал Гиммлер.

Он вдруг открыл глаза и быстро проговорил:

— Все это, конечно, при условии, что вы вернетесь из Швеции.

Керстен посмотрел на него в упор и спросил:

— Вы в этом сомневаетесь?

— Нет, нисколько… — пробормотал Гиммлер.

Когда Керстен остался один и обдумал весь ход этой встречи, он убедился в том, что посредством этой странной игры на чувствах и психологии полный поворот в политике Финляндии сделал его влияние на рейхсфюрера как никогда сильным.

Что касается поездки его семьи в Швецию, Керстен сказал Гиммлеру только половину правды: он не только хотел отвезти жену и детей в Стокгольм, но планировал оставить их там на неопределенный срок.

Поставить Гиммлера перед фактом было невозможно, а держать его в неведении — опасно. Поэтому на следующий день, когда рейхсфюрер принял его так же дружески, как накануне, Керстен сказал ему:

— Жить и растить детей здесь становится все труднее. Я бы хотел поселить своих сыновей — и их мать, разумеется, — в Швеции на достаточно долгий срок.

Гиммлер не реагировал.

— Они вернутся следующим летом, — добавил Керстен.

Гиммлер странно посмотрел на доктора и ответил:

— Я в это не верю.

Хотел ли он этим сказать, что считает, что Керстен лжет? Или он в глубине души чувствовал, не признаваясь никому, даже самому себе, что следующим летом судьба Германии и его собственная решатся так, что возвращение семьи доктора не будет иметь никакого значения? Ведь Париж уже освобожден, войска союзников подступали к Рейну, а по восточным равнинам, как лавина, накатывалась бесчисленная русская армия.

— Я в это не верю, — повторил Гиммлер.

Потом он легонько пожал худыми плечами и сказал, к большому облегчению Керстена:

— Мне все равно, мне нужны только вы.

— И вы можете быть уверены, что я вернусь, — сказал Керстен. — Кроме того, в Хартцвальде останется Элизабет Любен, моя сестра и давний друг.

— Я так и думал, — сказал Гиммлер.

Он был спокоен, у него был заложник.

Но у рейхсфюрера был еще один повод для волнений. Он поделился им с Керстеном во время их следующей встречи.

— Вот что меня беспокоит, — сказал Гиммлер, — а вдруг я заболею во время вашего отсутствия? Так уже было, когда вы уезжали в прошлый раз, и мне казалось, что я сойду с ума. Я бы все отдал за возможность быстро связаться с вами, чтобы хотя бы получить от вас совет, если мне станет плохо. Даже от этого мне станет лучше, я в этом уверен.

— Я тоже так думаю, — ответил Керстен. — Духовное воздействие очень хорошо влияет на нервную систему.

Гиммлер чуть пошевелился на узкой и жесткой кровати. Он простонал:

— Вы понимаете, простой страх не иметь возможности быстро связаться с вами провоцирует тревогу, а тревога вызывает спазмы. И вы — здесь! Что со мной будет, когда вы уедете в Швецию? Переписка — это несколько дней. А в телеграмме невозможно описать медицинские подробности.

Керстену в голову вдруг пришла идея, причем настолько многообещающая, что казалась совершенно невозможной. Однако он все же сказал:

— В Стокгольме я узнал, что Риббентроп часто разговаривает по телефону с немецким посольством. Почему бы вам не позвонить мне из кабинета Риббентропа?

— Ни за что на свете! — закричал Гиммлер. — Я не хочу, чтобы этот проходимец знал хоть что-то о моих личных делах! Да я лучше от боли сдохну!

Трудности только подзадорили воображение Керстена. Идея, по воле случая пришедшая ему в голову минутой раньше, теперь казалась ему насущной необходимостью. Он думал о том, что в Стокгольме ему придется быстро принимать решения, выполнение которых всецело зависит от Гиммлера. Прямая связь с ним была бы крайне полезной.

— С вами по телефону можно связаться только из ведомства Риббентропа? — осведомился Керстен.

— Только так, — ответил Гиммлер. — В военное время разговаривать по телефону с заграницей невозможно. Это право есть только у штаб-квартиры Гитлера и у министерства иностранных дел.

— Подумайте хорошенько, рейхсфюрер, — упрашивал Керстен. — Неужели я действительно не смогу позвонить из Стокгольма в Хартцвальде или чтобы мне звонили из Хартцвальде в Стокгольм?

— Это абсолютно невозможно, — ответил Гиммлер.

— Даже если вы серьезно заболеете? — воскликнул Керстен. — Такой человек, как вы? Руководитель такого масштаба!

Игра на тщеславии и страхе наконец принесла результат, которого добивался Керстен.

— Ладно, дайте мне время подумать, — резко сказал Гиммлер.

На следующий день он приветствовал доктора торжествующей улыбкой:

— Ну вот, все решено!

Он покачал головой и продолжил тоном, полным самодовольства и сочувствия по отношению к самому себе:

— Видите ли, дорогой господин Керстен, у меня столько дел, так много обязанностей и так мало проблем в том, что касается моих личных прав, что я совершенно не знаю, как далеко они простираются. И вот вчера Брандт раздобыл нужную информацию, и теперь я знаю, что, как министр внутренних дел, я располагаю личной телефонной линией, по которой я имею право звонить за границу. Поскольку она никогда не была мне нужна, я о ней не подумал. Номер 145.

Рейхсфюрер дружески поклонился:

— Она в вашем распоряжении.

Гиммлер сделал длинную паузу, чтобы придать веса своим словам, и продолжил:

— Когда вы будете звонить из Стокгольма к себе в Хартцвальде или в одну из моих штаб-квартир — в Берхтесгаден, в Берлин, в Хохвальд или еще куда-нибудь, — сначала попросите номер 145 и, когда связь будет установлена, назовите тот номер, с которым вы хотите разговаривать. В течение получаса вас соединят с любым абонентом. Брандт предупредил почту и гестапо, что у вас есть приоритетное право звонить из Стокгольма в Хартцвальде или в мои штаб-квартиры. Нет ничего проще, правда?

В первую секунду доктор даже не нашелся, что ответить. Получить привилегию подобного масштаба оказалось так просто, что поначалу он в это просто не поверил. Вдруг оказаться единственным частным человеком в Третьем рейхе, который может звонить в Германию из-за границы и которому можно позвонить за границу из Германии — и без тайной прослушки, — все это казалось столь же фантастическим, как право получать письма на личный почтовый ящик рейхсфюрера.

Керстен вновь овладел собой, легко поклонился и сказал:

— Действительно, на диво просто. Я знал, что у вас должны были быть такие полномочия.

— Ну, тогда вы знали больше, чем я, — рассмеялся Гиммлер.

Двадцать седьмого сентября, то есть накануне отъезда Керстена в Стокгольм, после долгого разговора рейхсфюрер объявил ему:

— Я с вами согласен: в отношении германской крови нельзя вести себя слишком жестоко. Должно же что-то остаться. К датчанам и норвежцам в моих лагерях будет особое отношение. Я знаю, что вы будете встречаться со шведским руководством. Когда вы вернетесь, я сделаю так, как они захотят.

— Я хочу спросить вас еще об одном, — сказал Керстен. — Речь идет о моем друге Карле Венцеле. У меня все еще есть ваше честное слово, слово мужчины и крупного немецкого руководителя, что ему сохранят жизнь?

— Да, разумеется, — сказал Гиммлер.

Доктор отправился закрывать чемоданы, на душе у него было спокойно.

Самолет, на котором летел Керстен, был до отказа забит пассажирами — настолько, что его жена, дети и старая няня прилетели только сутки спустя. За все время с начала войны для доктора не было момента счастливее, чем встреча со своей семьей на аэродроме в Стокгольме. Теперь, что бы ни случилось с Германией и с ним самим, по крайней мере, Ирмгард и дети были в безопасности.

Пока его жена потихоньку обустраивалась в их маленькой квартирке и расставляла по местам ту немногочисленную мебель и вещи, которые удалось отправить из Германии на корабле, доктор почти каждый день встречался с министром иностранных дел Швеции.

Они подробно обсудили сложившееся положение. Ситуация в Германии ухудшалась с каждым днем, и чем безнадежнее она становилась, тем тревожнее было за судьбу узников лагерей. Когда у хозяев земля уходит из-под ног, чего стоит жизнь рабов, ходячих скелетов? Керстен и Гюнтер имели все основания опасаться того, что зверь напоследок покажет зубы. Время поджимало.

В этой гонке со смертью у Керстена были надежные союзники, в которых он не сомневался, — Брандт, Бергер и Шелленберг. В числе врагов оставались Риббентроп и — более чем когда-либо — Кальтенбруннер, который дошел до того, что попытался организовать покушение на доктора, чтобы помешать его планам. Но эта попытка обернулась против шефа гестапо и удивительным образом усилила влияние Керстена на Гиммлера. Доктор оставил рейхсфюрера в отличном настроении, и теперь баланс сил явно склонялся в пользу проекта Гюнтера.

Министр иностранных дел выказывал гораздо больше нетерпения, нежели во время предыдущих приездов Керстена в Стокгольм. Его страна считает, говорил он, что выносить ту жестокость, с которой обращаются с датскими и норвежскими заключенными, больше невозможно, тем более что они так близки к шведам по крови. Военные неудачи Германии придали храбрости даже самым нейтрально настроенным. Недовольство населения может привести к серьезным последствиям. Надо что-то делать, и быстро. Гюнтер просил Гиммлера выбрать между двумя вариантами решения.

Самым желательным было бы, конечно, освобождение всех скандинавских заключенных разом. Швеция возьмет на себя их перевозку и размещение под наблюдением Международного комитета Красного Креста. Она также обязуется сделать это для всех прочих заключенных, в особенности голландцев, которых Керстену удастся освободить.

Другой путь — так сказать, запасной, — если рейхсфюрер не захочет или не сможет отпустить скандинавских заключенных, то хотя бы собрать их вместе в один лагерь под покровительством Красного Креста. Это было очень опасно — союзники бомбили все чаще и интенсивнее. Часто они затрагивали лагеря, расположенные вблизи городов. Тысячи норвежцев и датчан могли там погибнуть.

Все детали переговоров Керстен передавал по телефону Гиммлеру, связаться с которым не составляло особого труда. Сразу по приезде доктор рассказал Гюнтеру о том, какую привилегию ему предоставил Гиммлер. И Гюнтер со своей стороны издал приказ о том, что Керстену предоставляется первоочередное право связываться с Германией.

В своей квартире доктор установил телефонный аппарат с двумя трубками. Чтобы ничего из этих исторических диалогов не забылось, даже тогда, когда он обсуждал с Элизабет Любен семейные дела, у него были свидетели — рядом с Керстеном всегда находился кто-то из официальных лиц, кто следил за разговором. Иногда это был кто-то из шведских чиновников, иногда — представитель Финляндии, но чаще всего эту обязанность выполнял барон ван Нагель, представитель находящегося в Лондоне голландского правительства в изгнании.

Ситуация, при которой присутствовали эти люди, была невероятно парадоксальной: человек, который с юридической точки зрения являлся врагом Германии, гражданин страны, которая находилась с ней в состоянии войны, пользовался исключительным правом, которое было недоступно даже командующим армиями и всем министрам Третьего рейха, кроме Риббентропа. Он мог звонить каждый день, когда ему заблагорассудится, — или по официальным делам человеку, который был вторым после Гитлера хозяином Германии, или по личным — простой и храброй женщине, занимавшейся его имением.

Когда Гюнтер описал Керстену все, что касалось реализации плана, а доктор после разговоров с Гиммлером придумал, что может послужить гарантом хотя бы для одного из предполагаемых решений, шведское правительство собралось и предоставило министру иностранных дел все полномочия, необходимые для выполнения плана.

Это совещание состоялось на третьей неделе ноября. Выходя оттуда, Гюнтер спросил у Керстена:

— Когда вы уезжаете?

— Я могу сесть на самолет хоть сегодня, — сказал доктор. — Но чтобы моя роль стала решающей, я бы предпочел дождаться, пока Гиммлеру не понадобится лечение. Прошло уже столько времени, что, я думаю, этот момент себя ждать не заставит.

Двадцать пятого ноября 1944 года в квартире доктора зазвонил телефон. Звонили из штаб-квартиры Гиммлера. Рейхсфюреру было очень плохо, и он требовал Керстена.

Доктор тут же сообщил Гюнтеру. Они встретились в тот же день. Министр еще раз подытожил, что именно он поручает Керстену: добиться освобождения скандинавских заключенных или, если этого сделать не удастся, добиться того, чтобы всех их собрали в один лагерь вдали от мест возможных бомбардировок.

В последнюю минуту Гюнтер добавил к этому еще одну просьбу: голландское правительство в изгнании, находящееся в Лондоне, попросило Швецию поставить продовольствие на территорию Голландии, которую союзникам еще не удалось освободить. Жители — почти половина населения Голландии — буквально умирают с голоду. У шведов есть суда, загруженные продовольствием и готовые в любую минуту поднять якоря. Но немцы не позволяют им причалить. Гюнтер просил Керстена добиться разрешения на выгрузку у Гиммлера — полновластного хозяина в странах, все еще оккупированных нацистскими войсками.

На следующий день, оставив жену и детей в Стокгольме, Керстен сел на самолет в Берлин.

Сначала доктор заехал на несколько часов в Хартцвальде. Кроме Элизабет Любен, там его ждала еще и фрау Инфельд. Это была та самая молодая женщина, что приезжала еще 13 августа, чтобы обсудить возможность Швейцарии принять двадцать тысяч евреев. Она сказала Керстену:

— Гиммлер не сделал ничего. Наоборот, офицеры СС ездят по Швейцарии и обещают освобождать евреев по цене пятьсот швейцарских франков за голову обычного еврея и по две тысячи — за значительных. Швейцарские власти крайне возмущены этим постыдным торгом живыми людьми.

Назавтра Керстен приехал в западную ставку Гиммлера в Шварцвальде. Рейхсфюрер был в подавленном состоянии из-за болезни, но очень возбужден подготовкой предстоящего наступления фон Рундштедта в Арденнах. Это должен был быть главный сокрушительный удар вермахта за все время отступления конца 1944 года.

После сеанса лечения рейхсфюрер почувствовал себя лучше и бурно выражал свою радость:

— Вот увидите, все расчеты Гитлера оправдаются! Он останется в истории величайшим гением всех времен! Он знает даже примерную дату нашей победы. Двадцать шестого января мы вернемся на атлантическое побережье. Всех английских и американских солдат заставим лакать морскую воду. И тогда у нас будет достаточно свободных сил, чтобы раздавить русских. Вы все поймете, когда в игру вступит наше секретное оружие.

— В таком случае, — сказал Керстен, — вам будет еще проще проявить великодушие. В победные времена настоящий предводитель должен быть щедрым.

Доктор принялся объяснять Гиммлеру все детали плана Гюнтера. Он уже рассказывал их по телефону, и Гиммлер, в общем, был с ними согласен, поэтому Керстен ожидал незамедлительного одобрения. Но, к своему удивлению, быстро переросшему в тревогу, он натолкнулся на жесткое сопротивление. Гиммлер был непреклонен. Все, о чем они договорились в отношении норвежцев и датчан, было грубо отвергнуто. Он не хотел и слышать ни о каких просьбах шведов. Перспектива военного успеха фон Рундштедта после стольких катастроф опьяняла и сводила его с ума. Остались позади страхи и безнадежность, в которой он еще недавно находился, сам себе в этом не признаваясь. Рейхсфюрер вновь верил, что весь мир вот-вот должен был оказаться у ног избранной расы и подчиниться правлению великого германского фюрера. Чем больше он сомневался в своем кумире, тем больше он раболепствовал перед ним. У него оставалось только одно средство искупить свою вину — самая бесчеловечная жестокость.

— Сейчас не время для слабости, — отвечал Гиммлер на все мольбы и приводимые аргументы.

Каждое утро Керстен вновь и вновь пытался бороться за спасение людей, умирающих в лагерях. Ему не удалось не только убедить Гиммлера, но даже посеять в нем хоть крупицу сомнения.

В то же время Керстен получил тяжелый удар: из надежного источника он узнал, что Венцеля повесили.

Венцель, за которого столько раз и так горячо Керстен вступался перед Гиммлером! Карл Венцель, его старый и близкий друг, а ведь прямо перед отъездом доктора в Стокгольм Гиммлер клялся, что сохранит ему жизнь!

Как только доктор это понял, он, не думая, не предупредив никого, даже Брандта, побежал к рейхсфюреру так быстро, как только позволяло его массивное телосложение. Резким ударом он распахнул дверь в кабинет Гиммлера, предстал перед ним со сжатыми кулаками и лицом, налитым кровью, и закричал:

— Вы повесили Венцеля! Вот чего стоит ваше слово! И это ваша честь? Вы посмели пожать мне руку в залог вашего обещания, вашей клятвы, вашего слова германского вождя!

Керстен остановился, он рычал и задыхался от горя, гнева и презрения.

На этот раз в его обращении с Гиммлером не было никакого расчета, никаких уловок. Он отдался слепой силе чувств. И это оказалось самым искусным маневром, который принес свои плоды.

Застигнутый на месте преступления, уличенный во лжи и бесчестности единственным на земле человеком, от которого он хотел и ждал любви и восхищения, рейхсфюрер, мечтавший о славе Генриха Птицелова, буквально развалился на части от огорчения и стыда. Руки у него опустились, нос заострился, губы задрожали, а на лице появилось выражение как у скверного лицемерного ребенка, вынужденного признать свой проступок и боявшегося порки.

Он простонал плачущим голосом:

— Поверьте мне, о, поверьте! Я ничего не мог сделать. Гитлер требовал этого любой ценой! Он сам приказал арестовать Венцеля и сам приказал его повесить. Что я мог сделать! Когда приговор вынесен самим фюрером, я не могу ничего, кроме как лично явиться к нему и доложить об исполнении. Поверьте мне — если бы я только мог, я оставил бы Венцеля в живых. Но я вам клянусь, что это было выше моих сил.

Керстен резко повернулся к Гиммлеру спиной. Жалобы и нытье рейхсфюрера только усилили его ярость, он был близок к тому, чтобы совершить непоправимое.

— Нет-нет… Не уходите! — кричал Гиммлер. — Выслушайте, выслушайте же меня!

Керстен хлопнул дверью.

Выйдя от Гиммлера, он встретил Брандта и поделился с ним своей бедой и яростью. Но Брандт, которому доктор верил безоговорочно, подтвердил, что Гиммлер говорил правду и что он был не в силах ослушаться своего хозяина.

— Не забывайте, — сказал Брандт, — что Венцель участвовал в заговоре и покушении на жизнь Гитлера или, по крайней мере, Гитлер так считал. Так что речь шла об утолении личной жажды мести. Здесь ни воля Гиммлера, ни его власть не имеют никакого значения.

Керстен замолчал.

— Чего уж там, — грустно улыбнулся Брандт, — вы достаточно хорошо знаете, как обстоят дела в нашем маленьком кружке, чтобы понимать ситуацию.

— Да… Пожалуй… — медленно произнес Керстен.

Гнев ушел. Осталась только глубокая печаль. Но мало-помалу из глубины этой печали вдруг начала подниматься странная надежда. Керстен вспомнил расстроенное, умоляющее, плачущее, исполненное стыда лицо Гиммлера, который понял, что совершил ошибку, что запятнал честь немецкого руководителя. Этой слабостью надо было воспользоваться, причем немедленно. Смерть одного человека послужит спасению десяти тысяч других.

— Спасибо, — сказал Керстен Брандту.

Он вернулся к Гиммлеру и произнес очень спокойным тоном:

— Вы можете доказать мне прямо сейчас, что, позволив казнить моего друга, вы нарушили данное мне слово против своей воли. Я поверю, что личное вмешательство Гитлера могло помешать вам вести себя как человек чести, только при одном условии: если там, где вы сам себе хозяин, вы сдержите свое обещание.

— Все что хотите, все что угодно! Я клянусь вам! — вскричал Гиммлер.

Итак, 8 декабря 1944 года Керстен получил от рейхсфюрера официальное обязательство: для начала собрать всех скандинавских заключенных в один лагерь и разрешить въезд в Германию ста пятидесяти автобусам для их перевозки.

Также освободить три тысячи женщин (голландок, француженок, бельгиек и полек), заключенных в лагере Равенсбрюк, как только шведское правительство будет готово их принять.

И, наконец, немедленно освободить пятьдесят норвежских студентов и пятьдесят датских полицейских, содержащихся в концлагерях.

Но и на этом Керстен не остановился. Продолжая играть на душевном состоянии рейхсфюрера в этот памятный день, он сказал:

— Еще есть проблема со шведским продовольствием, его надо бы отправить на территории, которые вы занимаете в Голландии.

— Я бы предпочел, чтобы все голландцы, которые еще в нашей власти, подохли с голоду, — проворчал Гиммлер.

Но, встретив взгляд Керстена, он торопливо добавил:

— Но раз уж вы наполовину голландец — хорошо, хорошо, я согласен!

Даже и этого доктору было недостаточно. Он заговорил о проблеме евреев и о той возмутительной торговле, которой занимались в Швейцарии офицеры СС, гордости рейхсфюрера, элитных войск, столь дорогих его сердцу. Постыдная новость только добавила огорчения и так угнетенному Гиммлеру.

— Отдайте мне двадцать тысяч евреев, Швейцария хочет их принять, — сказал Керстен.

— Даже и не думайте! — с ужасом вскричал Гиммлер. — Гитлер меня повесит на месте.

— Гитлер ничего не узнает. У вас достаточно власти над своими службами, чтобы это осталось в тайне. Ведь на этот раз, — Керстен посмотрел прямо в глаза Гиммлеру, — речь идет не о Венцеле.

— Хорошо, хорошо, — простонал Гиммлер. — Все, что я могу согласовать, — это две тысячи евреев, максимум три. Я вас умоляю, не просите большего.

Он потрогал живот и жалобно сказал:

— Мне так плохо.

Керстен взялся за лечение.

В Шварцвальде доктор пробыл недолго. Через несколько дней он предупредил Гиммлера, что собирается вернуться в Швецию 22 декабря. Этот поспешный отъезд он объяснил тем, что обещал провести Рождество со своей семьей. Но на самом деле он хотел согласовать с Гюнтером те шаги, которые позволят превратить обещания Гиммлера в конкретные действия. Керстен знал, что для этого потребуются долгие и сложные переговоры. Он ожидал скрытого сопротивления гестапо и бюрократических проволочек в официальных органах. Счет шел на дни — каждый день рейхсфюрер мог резко передумать и все отменить. Ехать надо было быстро.

Гиммлер не только не высказал никакого неудовольствия по поводу его срочного отъезда, но даже щедро наделял его знаками своей признательности и уважения:

— Все, что я прошу, — это чтобы вы звонили мне как можно чаще. У вас остается приоритетное право на связь.

Доктор уехал паковать чемоданы в Хартцвальде. Там он получил письмо, которое ему пришлось перечитать еще раз, чтобы поверить своим глазам. В залог своей самой искренней дружбы рейхсфюрер даровал свободу тем трем шведам, которых когда-то приговорили за шпионаж к смертной казни, но благодаря Керстену заменили ее пожизненным заключением.

«Дорогой господин Керстен, это мой маленький подарок на Рождество, — писал Гиммлер. — Возьмите их с собой в самолет».

Двадцать второго декабря Керстен улетел в Стокгольм, увозя с собой «подарок», который мало кому удавалось когда-либо получить.

Едва сойдя с самолета и даже не заехав в свою стокгольмскую квартиру, Керстен поехал к Гюнтеру, чтобы отчитаться. Доктор рассказал, что Гиммлер просил сообщить шведскому правительству, что ему разрешается вступить в контакт с гестапо, чтобы собрать всех скандинавских заключенных в один лагерь, далее им предоставляется полная свобода в том, что касается перевозки. Рейхсфюрер уже отдал приказ своим службам оказывать представителям Швеции полное содействие в исполнении их миссии. Эти новости обрадовали Гюнтера.

— Вы сделали невероятно много, — сказал он Керстену. — Я расскажу об этом на ближайшем заседании совета министров, и их реакция на новости, которые вы привезли, можете не сомневаться, будет в высшей степени положительной. Страна не пожалеет ни сил, ни денег, чтобы помочь заключенным концлагерей. Мы с вами увидимся сразу после Нового года.

В северных странах зимние праздники уютны и поэтичны — как волшебство из детства. Керстен наслаждался ими в кругу семьи. Он был счастлив принять у себя дома в эти полные тихой радости вечера своего старого друга Кивимяки и его жену, которым в результате сложных дипломатических маневров удалось все-таки выбраться из Германии.

Но даже в первые часы 1 января 1945 года, когда звенели стаканы и слышался смех, а в празднично разожженных каминах трещали поленья, Керстен чувствовал сильную тревогу. Гитлеровская Германия агонизировала. Наступление в Арденнах оказалось всего лишь минутной вспышкой. Армии союзников вплотную подошли к Рейну и брали мосты, а русская лавина со стороны Польши уже накрывала Румынию, Венгрию, Австрию, Восточную Пруссию. Когда режим корчится в последних конвульсиях, что принесет этот новый год миллионам заключенных? На какие дикие зверства будут способны нацисты, когда придет их последний час? А что будет с ним самим?

Праздники закончились. Гюнтер сказал доктору:

— Шведское правительство решило собрать автобусы, необходимые для перевозки заключенных, и переправить их в Германию.

Керстен сообщил эти новости рейхсфюреру по телефону и без труда получил его согласие. Гиммлер даже сказал ему, что уже назначил место сбора скандинавских заключенных — лагерь в Нойенгамме, недалеко от Гамбурга.

Но и Германии, и Швеции понадобился еще месяц на переговоры и переписку между службами, чтобы перейти к официальным действиям. Только 5 февраля Гюнтер сказал Керстену:

— Графу Бернадоту, вице-президенту Красного Креста, поручено заняться колонной автобусов. Но прежде чем что-либо предпринять, Бернадот должен поехать в Берлин, чтобы согласовать технические детали. Очень важно, чтобы он мог обсудить это с рейхсфюрером лично и чтобы гестаповское начальство приняло его дружелюбно. Сможете ли вы представить Бернадота Гиммлеру?

Керстен попросил барона ван Нагеля присутствовать при разговоре, передал ему вторую телефонную трубку и позвонил рейхсфюреру в его штаб-квартиру. Гиммлера не было на месте, и доктор поговорил с Брандтом. Тот был очень рад слышать, что шведская транспортная колонна уже готовится и что тот план, ради которого он так долго помогал Керстену, наконец будет реализован. Он обещал все передать и использовать все свое влияние, чтобы помочь доктору.

В тот же вечер Брандт позвонил Керстену:

— Гиммлер готов благосклонно принять Бернадота и просит уверить вас в том, что он исполнит все, о чем вы договаривались.

Девятнадцатого февраля Бернадот сел на самолет в Берлин. Согласно протоколу и иерархическим правилам шведский посол в Германии уведомил об этом Кальтенбруннера, а тот — Гиммлера.

Вице-президент Красного Креста провел с рейхсфюрером два часа. Во встрече участвовал и Шелленберг. По окончании этого разговора Гиммлер подтвердил Бернадоту все те обещания, что он дал Керстену.

Скандинавские заключенные будут собраны в один лагерь — в Нойенгамме.

Других заключенных, которых освободили, чтобы доставить Керстену удовольствие, Швеция сможет забрать немедленно.

Со времени казни Венцеля Гиммлер оставался верным своему слову. Он даже исполнил одно из данных обещаний, причем в отсутствие Керстена и без малейшего давления с его стороны, и более того — сам доктор об этом не знал.

В течение февраля, когда Керстен был в Стокгольме и занимался переговорами, две тысячи семьсот евреев, содержавшихся до этого в лагере Терезиенштадт, должны были отправить в лагерь смерти, где их ждали газовые камеры и печи крематориев. Несчастных погрузили в два поезда и держали на запасном пути, поезда были готовы к отправлению.

Начальник эшелона сообщил об этом в штаб-квартиру Гиммлера и запросил приказ об отправке поездов. Сообщение получил Брандт и передал его рейхсфюреру.

— Две тысячи семьсот, говорите? — спросил Гиммлер.

Он легонько нахмурил брови. Эта цифра ему что-то напомнила. Вдруг он воскликнул:

— Две тысячи семьсот — это же идеально! Я обещал Керстену освободить две-три тысячи евреев, которых согласны принять швейцарцы. Направьте эти поезда не на восток, а к швейцарской границе. Немедленно предупредите швейцарские власти, гестапо, железную дорогу и пограничников.

Гиммлер покачал головой и радостно добавил:

— Две тысячи семьсот, а? Прямо как специально. Не слишком много, не слишком мало.

Он улыбнулся полуумильно, полусаркастически и добавил:

— Идеально для того, чтобы удовлетворить одну из прихотей нашего доброго доктора.

Через час два поезда, до отказа набитые мужчинами, женщинами и детьми, тронулись в путь. Их трясло так, что люди падали друг на друга, стиснутые, как скотина в узком стойле. В желудках у них было пусто, в горле пересохло от жажды, легкие сжимались от нехватки воздуха, тела, прикрытые лишь лохмотьями, заледенели от холода. Путешествие было пыткой. Но тем не менее они боялись, что оно подойдет к концу. Они знали, что там их ждет смерть, одетая в форму СС. Они были истощены, грязны, больны, им было холодно, а в душах у них царил страх. Когда они пересекли всю Германию, у матерей едва оставались силы даже на то, чтобы жалеть своих детей.

Поезд замедлил ход и остановился. Двери товарных вагонов открылись. Вот и СС, они здесь. Целая компания.

Но почему, вместо того чтобы кидаться на своих жертв, которые, спотыкаясь, выходили из вагонов, и загонять их прикладами в газовые камеры, — почему их приветствуют, почему берут на караул? Что все это значит? Какое-то наваждение, сладкие грезы…

Две тысячи семьсот евреев, мужчин, женщин и детей, две тысячи семьсот ходячих скелетов в отрепьях прошли мимо эсэсовцев, стоящих по стойке «смирно», перешли границу, и там вместо палачей, которых они ожидали увидеть, их встречали медсестры швейцарского Красного Креста — улыбающиеся, плачущие от радости.

Тысячам стокгольмских евреев пока ничего не было известно, да и сам Керстен узнал о случившемся только месяц спустя из письма Гиммлера. Но именно тогда благодаря цепи случайностей еврейские организации впервые обратились к Керстену, они это сделали при посредничестве фон Книрима, балтийского эмигранта из России, банкира и друга Керстена. В середине февраля он пришел к доктору и попросил его принять Хиллеля Шторха, представителя Всемирного еврейского конгресса в Стокгольме. Они встретились в тот же вечер. Хиллель Шторх коротко объяснил причину своего визита:

— Ситуация с евреями в Германии чудовищная и безнадежная. Они скоро уничтожат последних. Мы всё испробовали, но напрасно. Мы знаем о вашей работе в гуманитарных вопросах и о тех результатах, которых вам удалось добиться. Помогите нам!

— Дайте мне список того, что хочет Всемирный еврейский конгресс, — сказал Керстен. — Он мне пригодится, когда я вернусь в Германию.

Доктор еще не знал, когда поедет. Это зависело от Гюнтера. А Гюнтеру нужно было его присутствие в Стокгольме, так как все детали спасательной операции разрабатывали в шведской столице, а Керстен был единственным человеком, имеющим прямую связь с Гиммлером, поэтому с его помощью можно было быстро устранять возможные препятствия.

Но 25 февраля 1945 года министр иностранных дел узнал от американцев страшную новость: Гитлер отдал Гиммлеру официальный приказ взрывать концлагеря вместе со всеми заключенными, как только союзники подойдут к ним на восемь километров.

— А в лагерях во власти нацистов еще осталось восемьсот тысяч человек, — сказал Керстену Гюнтер. — И союзники уже близко.

Он сделал над собой усилие, чтобы справиться с чувствами, и быстро обрисовал ситуацию: американцы просят шведов сделать все, что в их силах, чтобы не допустить этого кошмара. Но шведское правительство, частью которого был Гюнтер, не имеет никаких средств давления на обезумевшего от ярости Гитлера. А шведских министров ужасает сама мысль о возможности массового убийства, предотвратить которое нет никакой возможности. Только, быть может, у Керстена через Гиммлера есть хоть какой-то шанс его остановить. Один шанс из тысячи, конечно. Но надо попытаться. Улетать в Германию надо на следующей неделе.

Керстен согласился. Итак, Гюнтер поручил ему тройную официальную миссию:

1. Попытаться предотвратить взрывы концлагерей.

2. Разобраться с препятствиями, которые Кальтенбруннер, несмотря на заверения Гиммлера, чинил Бернадоту в вопросе сбора и эвакуации скандинавских заключенных.

3. Попытаться добиться от Гиммлера капитуляции немецких войск в Норвегии (хотя солдаты были еще полны сил и хорошо вооружены), поскольку союзники сильно давят на Швецию, чтобы она вступила в войну против этой грозной армии.

Решено было, что Керстен отправится 3 марта. Накануне отъезда Гюнтер передал ему официальный правительственный документ, определявший его задачи и наделявший его официальными полномочиями для выполнения этой миссии.

Третьего марта, когда Керстен уже готовился уезжать, к нему домой, задыхаясь, прибежал Хиллель Шторх. Он размахивал телеграммой, полученной из Нью-Йорка от президента Всемирного еврейского конгресса. В сообщении говорилось, что немцы собираются со дня на день взорвать лагеря, где большинство заключенных составляют евреи.

— От имени конгресса я умоляю вас, вмешайтесь, — сказал Шторх.

Когда Керстен улетал, главной частью его багажа был огромный портфель, до отказа набитый бумагами. Теперь доктор был тайным посланником шведского правительства и Всемирного еврейского конгресса.

В Германии тиски сжимались все плотнее. Восточная штаб-квартира Гиммлера была уже не в Житомире — в сердце Украины, и даже не в Хохвальде в Восточной Пруссии, а уже в Хохенлихене, недалеко от Берлина и всего в двадцати пяти километрах от Хартцвальде.

Рейхсфюрер и его службы разместились в санатории для солдат СС. Сам Гиммлер тоже жил там в палате для раненых — маленькой унылой комнате с голыми стенами, выкрашенными тусклой эмалевой краской.

Керстен обнаружил его в очень плохом состоянии, но сам рейхсфюрер все еще был не способен поверить в поражение. Его фанатизм поддерживал его вопреки всему. Во всяком случае, он делал вид, что это так, и именно это помогало ему обманываться.

— Ничего не потеряно! — воскликнул он, едва увидев доктора. — У нас еще осталось наше секретное оружие. Мир содрогнулся от наших «Фау-2». И это еще цветочки. Вот увидите, сами увидите: последние бомбы этой войны будут немецкими.

Гиммлер часто изрекал такие угрозы, и каждый раз Керстен чувствовал тревогу. В секретных лабораториях разрабатывали дьявольские средства массового уничтожения, он это знал. Но теперь он этого больше не боялся. Было уже слишком поздно.

Нервозное возбуждение, охватившее Гиммлера в момент, когда он истерически провозглашал победу, которая была уже невозможна, только усилило его боли. Он рухнул на железную кровать весь в поту, с искаженным лицом и заострившимися скулами. Керстен принялся за лечение.

Когда острую боль удалось немного успокоить, он спросил:

— А правда, что вы получили приказ взрывать лагеря при приближении союзников?

— Да, это правда, — ответил Гиммлер. — А откуда вы это знаете?

— От шведов.

— А! Они там уже в курсе? Неважно! Мы все равно это сделаем. Если мы проигрываем войну, наши враги должны умереть вместе с нами.

— Великие немцы великих времен прошлого так бы не поступили, — возразил Керстен. — И сегодня вы — самый великий руководитель немецкой расы. Сейчас вы могущественнее Гитлера. Ваша страна гибнет. Войска не справляются. Генералы больше ничего не могут. Только у вас есть доступные силы — полиция и СС.

Гиммлер ничего не ответил. Он знал, что Керстен говорит правду. Но он привык только подчиняться, у него вызывала запредельный ужас сама мысль о том, чтобы принять на себя полную ответственность и командование.

— Будьте благородны! — опять взялся за свое Керстен.

— А кто меня поблагодарит? — резко спросил Гиммлер. — Никто.

— История, — сказал Керстен. — Вы прославитесь тем, что спасете восемьсот тысяч человек.

Гиммлер, не отвечая, пожал плечами — сейчас у него были более важные дела.

Керстен больше не настаивал. Но чтобы не остаться ни с чем, он все-таки заговорил об одном из трех порученных ему дел — о том, где он был наиболее уверен, что Гиммлер ему не откажет. Надо было добиться того, чтобы Кальтенбруннер прекратил бесконечно затягивать дело с колонной Бернадота. И действительно, как только Гиммлер узнал, что его приказам не подчиняются, он сильно разозлился на начальника гестапо и самым строгим образом приказал ему предоставить его службы в полное распоряжение шведского правительства.

Самая легкая проблема была решена. На следующий день Керстен вернулся к вопросу о взрыве концлагерей. Гиммлер опять категорически отказался спасти жизнь восьмисот тысяч заключенных.

Борьба продолжилась, но нет никакого смысла снова ее описывать, даром что глобальная драма, следствием и важной частью которой она была, подходила к концу. Однако следует добавить, что с тех пор, как Керстен начал лечить рейхсфюрера, соотношение сил полностью изменилось.

Теперь Гиммлер был представителем агонизирующего режима, у которого не было будущего. Единственная власть, которая у него оставалась, — это возможность увлечь невинных за собой в бездну, куда провалятся и сам Гитлер, и его бред сумасшедшего. Чтобы укротить, как-то обезвредить эту чудовищную жажду мести, у Керстена до этого времени было только одно средство — его искусство целителя.

Но за пять лет его влияние на Гиммлера очень возросло и глубоко пустило корни. Рейхсфюрер привязался к нему, верил ему так, как ни одному человеку на свете. Керстен же разделял нравственные ценности и пользовался поддержкой цивилизованного мира, который воплощало шведское правительство. И даже в ближнем кругу рейхсфюрера, находившегося в отчаянном положении, доктор был не одинок — в одном с ним направлении работали также его надежные и преданные союзники: Брандт, которому Керстен полностью доверял, командующий войсками СС Бергер и Шелленберг, в руках которого была сосредоточена власть над всей шпионской сетью и которого Гиммлер только что произвел в генералы по настоятельной просьбе Керстена.

Все эти факторы, вместе взятые, спустя неделю упорных усилий помогли вырвать восемьсот тысяч человек из лап неминуемой смерти. Эта победа была оформлена одним из самых примечательных документов военного времени.

Двенадцатого марта 1945 года в унылой палате солдатского санатория СС на убогом столе из некрашеного елового дерева Гиммлер в присутствии Керстена и Брандта собственноручно написал бумагу, которую сам же и озаглавил:

Там было написано, что:

Под этим договором они поставили подписи. Сначала Гиммлер, затем Керстен[65].

Через два дня после подписания «Договора во имя человечества» Керстен, все еще продолжавший лечить Гиммлера в солдатском санатории, предотвратил еще одно массовое убийство.

Речь шла о Гааге. Немецкие войска все еще удерживали голландскую столицу. Один из самых красивых пригородов Гааги, Клингендаль, был превращен в настоящую крепость. И вот в первую неделю марта офицер по фамилии Фегеляйн — один из тех, кто обеспечивал связь между Гитлером и Гиммлером, — привез рейхсфюреру следующие приказы от хозяина: в случае, если защищать крепость Клингендаль будет невозможно, эвакуировать гарнизон, сразу начать бомбардировку с помощью ракет «Фау-2» и стереть Гаагу и особенно Клингендаль в порошок, не предупреждая местное население.

Гитлер был точен: «Это город германских предателей — они не должны нас пережить, ни один человек».

Гиммлер передал эти инструкции Брандту для сортировки, и тот сразу сообщил об этом Керстену. Доктор изо всех сил множество раз пытался убедить Гиммлера не выполнять приказы безумца. До 14 марта у него ничего не получалось, но в тот день он выиграл дело. Без всякого сомнения, у Гиммлера не осталось сил сопротивляться.

Итак, 14 марта он сказал Керстену:

— Вы правы насчет Гааги. Это все-таки германский город. Я его сохраню. Город вывесит белые флаги и сдастся союзникам. Я имею право не выполнять этот приказ Гитлера.

Это объяснялось тем, что пусковые установки и технический персонал «Фау-2» входили в состав войск СС и подчинялись непосредственно Гиммлеру.

С тех пор Керстену удавалось добиваться всего, чего он хотел. Шестнадцатого марта с помощью Брандта, который очень хорошо умел составлять документы, доктор, сидя в палате санатория, сочинил длинный меморандум о капитуляции немецкой армии в Норвегии.

Итак, все порученные Керстену дела были выполнены. Однако перед своим отъездом в Швецию он чувствовал настоятельную необходимость вырвать у Гиммлера последнюю уступку.

Для Керстена это было личным обязательством перед самим собой. Это была верность давней клятве, которую он дал в ту ужасную бессонную ночь, после того как узнал, что Гитлер приказал истребить всех евреев.

«Я спасу столько, сколько смогу», — поклялся он тогда сам себе.

Он добился от Гиммлера, чтобы еще пять тысяч евреев включили в колонну шведского Красного Креста, увозившую освобожденных.

Но и этой победы доктору было недостаточно. Он хотел, чтобы рейхсфюрер сам подтвердил это представителю Всемирного еврейского конгресса лично.

Керстен прекрасно понимал, что никогда еще не осмеливался на более трудное дело. Надо было посадить лицом к лицу кровавого маньяка и объект его мании. Гиммлер должен был преодолеть ненависть и патологическое отвращение к евреям, осознание того, что он был их палачом, и свой страх перед Гитлером.

Но в этой невероятной игре судьбы, начавшейся пять лет тому назад, хозяином положения в эту минуту был не рейхсфюрер, всесильный шеф СС и гестапо, министр внутренних дел Третьего рейха и повелитель «Фау-2» и концлагерей. Им был иностранец, не имеющий никакой официальной власти, толстый и добродушный человек: доктор Феликс Керстен.

Семнадцатого марта во время одного из последних сеансов лечения доктор с совершенно естественным видом спросил Гиммлера:

— Что вы скажете, если представитель Всемирного еврейского конгресса приедет согласовать с вами все детали освобождения евреев, которое вы мне обещали?

Гиммлер подскочил на кровати и закричал:

— Да вы с ума сошли! Вы бредите! Гитлер меня расстреляет на месте! Как! Евреи — наши смертельные враги, и вы хотите, чтобы я, второй человек в рейхе, принял их представителей?

Керстен покачал головой:

— Теперь уже не время ни Германии, ни вам рассуждать, кто вам враг, а кто друг. У вас осталась только одна забота: что о вас скажет мир и История. И вот если после всего того, что сделали с евреями в Германии, вы примете одного из их представителей, то об этом скажут: «В Третьем рейхе есть только один по-настоящему умный и храбрый германский руководитель — Генрих Гиммлер».

Рейхсфюрер уже не был так уверен, он сомневался. Он спросил:

— Вы и вправду в это верите?

— Абсолютно, — сказал Керстен.

И Гиммлер принял убежденность доктора как свою собственную. Но он все еще боялся Гитлера — самого безумного из всех безумцев.

— Но как, как я смогу сделать так, чтобы Гитлер об этом не узнал?

Доктор осторожно похлопал по дряблому болезненному животу, который он массировал.

— Я уверен, что вы найдете средство. Ваша власть для этого достаточно велика.

Накануне отъезда Керстена решение было принято. Гиммлер сказал доктору:

— Предупредите Всемирный еврейский конгресс, что я приму их представителя. Я организую все так, что его приезд останется в абсолютной тайне. У него будет пропуск. И клянусь честью, что ни один волосок не упадет с его головы. При одном условии: если с ним будете вы.

Было решено, что встреча состоится в Хартцвальде и при этом будут присутствовать два свидетеля: Брандт и Шелленберг.

И опять Керстен выиграл дело.

Но если задуматься, какое главное чувство вызвала у него эта победа? Поскольку на самом деле причины, которую он приводил Гиммлеру, было недостаточно для того, чтобы объяснить желание требовать этой встречи, почти кощунственной очной ставки между представителем замученного народа и главным мучителем. Не было ли у Керстена скрытой и неосознанной потребности показать себе самому, до каких пределов простирается его власть? А особенно — дать жизнь легенде о покаянии: посланник жертв, почитаемый их палачом?

А Гиммлер? Почему он пошел на отступничество, на такое бесстыдное унижение? Из-за мнения цивилизованного мира? Его личность, статус, будущее? Как мог он предположить, что такая короткая встреча, которая к тому же должна остаться в полной тайне, сможет простить его перед народами и перед Историей? И не будет ли большей правдой, что ему, рожденному для слепого подчинения, всю жизнь отчаянно и органически нуждавшегося в том, чтобы им командовали, теперь, когда у него наконец открылись глаза на неизбежную катастрофу и на ту пропасть, куда скоро скатится его поверженный кумир, понадобился новый хозяин?