Целитель

Глава тринадцатая. Еврей Мазур

Двадцать второго марта 1945 года Керстен прилетел в Стокгольм. В тот же вечер он увиделся с Гюнтером и вкратце изложил все обязательства, взятые на себя Гиммлером: немецкая армия в Норвегии капитулирует; концлагеря, спасенные от взрыва, получили приказ вывешивать белые флаги при подходе союзников.

Министр иностранных дел попросил Керстена повторить, прежде чем поверил окончательно.

— Потрясающе, — пробормотал он наконец.

— Это еще не все, — сказал ему доктор. — У меня есть карт-бланш на то, чтобы привезти в Германию представителя Всемирного еврейского конгресса для встречи с Гиммлером.

Кристиан Гюнтер был человеком хладнокровным и чрезвычайно сдержанным. Но при этих словах он вскочил с кресла.

— Я хорошо расслышал? — воскликнул он. — Как! Гиммлер примет еврея? Который представляет еврейскую организацию? Помилуйте, это же абсурд! С ума сойти! Я прекрасно знаю, что вы творите чудеса, но такое даже вам не под силу!

— Посмотрим, — ответил ему Керстен.

На следующий день он встретился с Хиллелем Шторхом и объявил ему, что пять тысяч евреев скоро освободят, а лагеря, где находятся остальные, не будут уничтожены.

— И наконец, — улыбаясь, закончил Керстен, — у меня для вас сообщение. Гиммлер приглашает вас на чашку кофе.

Лицо Шторха, до этих пор полное благодарности, вдруг окаменело и стало почти враждебным. Он сказал:

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы не шутили на этот счет. Сейчас неподходящее время. Дело, о котором мы с вами говорим, слишком серьезное и болезненное.

— Уверяю вас, я еще никогда не был столь серьезен, — возразил Керстен.

Понадобилось много времени и сил, чтобы убедить Шторха, что это правда. Он полностью поверил только после того, как стал свидетелем нескольких телефонных разговоров Керстена с Гиммлером. Только тогда он решил послать телеграмму в Нью-Йорк, чтобы запросить у Всемирного еврейского конгресса разрешение на поездку к Гиммлеру.

Ему ответили:

— Если вы считаете, что должны это сделать, — делайте.

В последующие дни Керстен много работал то с Гюнтером, то со Шторхом, выверяя последние детали, которые каждый из них хотел согласовать с Гиммлером.

Наконец, в первую неделю апреля Гюнтер сказал Керстену:

— Я прошу вас еще раз съездить в Германию. У нас серьезные осложнения с Кальтенбруннером, он опять затягивает дело. А кроме того, было бы полезно иметь точную информацию о капитуляции немецкой армии в Норвегии.

— Хорошо, — сказал Керстен. — Я воспользуюсь этим путешествием, чтобы привезти Шторха.

Гюнтер замахал на него руками.

— Ну нет, — сказал он, — я все еще не могу в это поверить. Это не укладывается в голове. Если у вас получится, то это будет чудо… Я не знаю… неописуемое чудо.

Двенадцатого апреля Керстену сообщили из Хартцвальде, что Гиммлер ждет его вместе со Шторхом ровно через неделю, 19 апреля.

Хиллель Шторх согласился поехать в этот день. Но за несколько часов до отъезда он позвонил Керстену и изменившимся от огорчения и сожаления голосом сказал, что вынужден остаться. Его семья посчитала поездку в Германию слишком опасной для его жизни — семнадцать человек из числа его родственников уже погибли в концлагерях.

Но Норберт Мазур, шведский гражданин иудейского вероисповедания и представитель Всемирного еврейского конгресса, предложил сесть вместо него в самолет, добавил Шторх.

Керстен позвонил Мазуру, чтобы тот подтвердил, что согласен пойти на риск. Он ответил:

— Так как это может послужить еврейскому народу, нельзя упускать такую возможность, мне кажется.

Керстен немедленно предупредил Гиммлера, что вместо Шторха приедет другой еврейский представитель.

— Неважно, — сказал рейхсфюрер.

— У него нет немецкой визы, — возразил Керстен.

— Это не имеет значения, — сказал Гиммлер. — Я предупрежу свои службы. Ваш спутник, кем бы он ни был, въедет свободно. Но, главное, не обращайтесь в наше посольство. Они сразу сообщат Риббентропу.

Девятнадцатого апреля двое мужчин сели в один из последних самолетов со свастикой. Других пассажиров в салоне не было.

Это было понятно. В окрестностях Берлина уже была слышна русская канонада. В подземном убежище под рейхсканцелярией разъяренный Гитлер метался, как зверь в клетке, изрыгая чудовищные приказы, продиктованные отчаянием, бешенством и безумием.

В самолете оба путешественника хранили молчание — отчасти из-за шума моторов, а отчасти — из-за того, о чем им приходилось думать.

Мазур любовался в иллюминатор расстилающимися перед ним равнинами Северной Германии. Керстен по привычке сцепил руки на животе и полузакрыл глаза. Сквозь неплотно сомкнутые веки он разглядывал своего спутника, которого вовлек в это опасное и странное приключение.

Мазур был молод, высок, строен, темноволос и безукоризненно одет. По его красивому лицу было видно, что у него цепкий и ясный ум, он умеет настоять на своем и прекрасно владеет собой.

«Ему все это понадобится», — подумал Керстен.

В шесть часов вечера Мазур и Керстен вышли из самолета на сумеречном и пустом аэродроме Темпельхоф. Их никто не встречал. Кроме полицейских, там не было никого. Керстен показал им свой паспорт. Мазур держал свой в кармане. У него ничего не спросили — Гиммлер держал слово.

Однако машина, которая должна была их отвезти, не приехала.

Позже Керстен и Мазур узнали, что сообщение из Стокгольма о точном времени их прибытия передали с опозданием. Но в этот момент они сильно встревожились — неизвестно, сколько надо было ждать и чем вызвана задержка.

Вдруг в зале, где они сидели, затрещал громкоговоритель. Потом оттуда полился голос, который они оба узнали сразу. Это был голос Геббельса, самого сильного и фанатичного нацистского оратора, верного глашатая Гитлера, прославлявшего самые главные даты, события и триумфы партии и Третьего рейха.

Керстен и Мазур посмотрели друг на друга. Для того чтобы выступил Геббельс, должно было произойти что-то очень существенное, какая-то важная новость или серьезное решение.

«Радуйся, немецкий народ! — начал Геббельс. — Завтра — день рождения твоего любимого фюрера».

По мере того как он произносил свою речь, вдохновленную этим событием, Керстен и Мазур изумлялись все больше и больше. Они не верили своим ушам.

Эта хвалебная песнь из бетонного бункера, где прятался загнанный Гитлер, была обращена к голодающему, отчаявшемуся, побежденному народу под бомбами… Казалось, что это бред.

Наконец голос Геббельса смолк, а за Керстеном и Мазуром приехала машина. На автомобиле, принадлежавшем к личному гаражу Гиммлера, была нарисована эмблема СС. Около машины стоял секретарь в форме. Он выдал Керстену два пропуска с печатью рейхсфюрера, подписанные Шелленбергом и Брандтом. Там было указано, что обладатели этих документов освобождаются от обязанности иметь паспорт и визу.

Чтобы доехать до Хартцвальде, надо было пересечь Берлин. Уже стемнело. Призрачный, разрушенный бомбардировками город освещала только сверкающая луна.

Шофер СС торопился — выехать из Берлина надо было до того, как в небе начнется смертоносный парад, каждую ночь, как по часам, терзавший столицу. Русские, английские, американские эскадрильи налетали волна за волной, без передышки и без пощады.

Но даже отлично зная город, шофер, везший Керстена и Мазура, быстро ехать не мог. Надо было объезжать груды развалин, перекрывавшие уличное движение. Он осторожно пробирался по узким переулкам и проездам, проделанным танками через разрушенные дома.

Наконец они выбрались из города-западни и оказались на широком шоссе. Но через полчаса их остановил патруль и велел выключить фары. Объявили воздушную тревогу. Пролетела первая группа бомбардировщиков. Шофер СС натренированным ухом прислушался на секунду:

— Советские.

По небу сновали лучи прожекторов. В их перекрестьях были видны самолеты. Мазур с любопытством ждал, когда начнут работать зенитные батареи. Для него, человека, приехавшего из страны, которую война пощадила, все это было в новинку и поражало. Но никаких выстрелов не последовало.

— Все забрали на фронт, — пояснил шофер.

Горизонт запылал. Бомбы падали на Берлин, на предместья, на близлежащие дороги. Машина заехала в лес и остановилась под прикрытием деревьев.

Керстен и Мазур добрались до Хартцвальде только к полуночи. Доктор отдал Элизабет Любен привезенные из Стокгольма продукты, которых в Германии давно уже не было, — чай, кофе, сахар, пирожные, — чтобы как можно лучше принять гостей, которых он ждал.

Шелленберг приехал в два часа ночи. Он был в гражданской одежде, усталый, расстроенный и встревоженный. Высшие инстанции нацистской партии в лице Бормана все строже требовали от Гиммлера точного и неукоснительного исполнения распоряжений, касающихся массовых убийств и уничтожений, которые Гитлер, уже обреченный на самоубийство, отдавал своим верным последователям из подземной берлоги. Борман находился в таком же состоянии исступления, как и Гитлер: вместе с национал-социализмом должны погибнуть все его враги или, по крайней мере, те, до кого может дотянуться петля, огонь или железо.

— Боюсь, — сказал Шелленберг, — в конце концов Гиммлер все-таки выполнит приказание и откажется от данных вам обещаний. Борман очень близок с Гитлером, у них дружеские отношения, а Гиммлер его очень ревнует и боится.

Слушая это, Керстен подумал, что попал в параллельную реальность: среди руин и пепла, когда последние минуты их власти, а возможно, и жизни были уже сочтены, высшие чиновники режима продолжали интриговать, ревновать, соперничать точно так же, как в те времена, когда они были хозяевами Европы и грозили поработить весь мир. Все они — Геринг, Геббельс, Риббентроп, Борман, Гиммлер — продолжали водить свой безумный хоровод вокруг своего сумасшедшего повелителя. Они все еще могли погубить тысячи жизней. У Шелленберга в силу его работы имелись средства следить за каждым шагом главных героев этой пляски смерти. Его опасения надо было принять всерьез. Работа Керстена с Гиммлером не была закончена. Колонна автобусов, вывозивших спасенных узников, все еще не пересекла границу Германии. Концлагеря все еще могли взлететь на воздух вместе с заключенными.

Доктор и Шелленберг еще раз проанализировали ситуацию. Наконец Шелленберг сказал:

— Главное, чтобы вы подвели Гиммлера к тому, чтобы он подтвердил мне данные вам обещания. Даже если после вашего отъезда он возьмет свои слова назад и отдаст приказы на уничтожение, мы с Брандтом примем меры, чтобы его приказы не были переданы.

Шеф контрразведки безрадостно улыбнулся и добавил:

— Состояние, в котором находятся наши линии связи, будет достаточно уважительной причиной.

В девять часов утра Керстен представил Шелленберга Норберту Мазуру. Еврейский представитель объяснил генералу СС, чего он хочет добиться. Шелленберг обещал ему полную поддержку перед Гиммлером. Они должны были вместе вернуться в Хартцвальде поздно ночью — раньше рейхсфюрер освободиться не мог.

— Он занят празднованием дня рождения Гитлера и должен присутствовать на прелестном семейном обеде, — саркастически добавил Шелленберг.

Он уехал обратно в Берлин, оставив Керстена с Мазуром воображать себе праздник в глубине рокового бункера. Последний бессмысленный ритуал… Последняя черная месса.

Керстен был потрясен спокойствием Мазура или, по крайней мере, тем, как он себя держал. Он изучал документы, делал заметки, углубляясь в детали, готовил аргументы для спора. При этом он находился в стране, где его расовая принадлежность сама по себе являлась тяжким преступлением, в стране, терпящей поражение, где царили истерия и безумие, где самые низменные инстинкты цвели пышным цветом и где он, еврей-иностранец, въехавший в обход закона, оказался во власти страхов и прихотей Гиммлера.

Доктор, который был гарантом безопасности и отвечал за жизнь Мазура, с огромным трудом владел собой. Он чувствовал, что ему надо отдохнуть и поспать, но не находил себе места. Он то говорил с Мазуром, то пытался немного поесть, то смотрел, как Элизабет Любен заканчивает приготовления к отъезду.

Они должны были отправиться в путь на следующий день, после встречи с Гиммлером. Старая приятельница доктора выполняла свою задачу прекрасно и с достоинством, определявшим всю ее жизнь. Тем не менее она знала, как и сам Керстен, что это ее последнее дело в этом месте и что они больше никогда не вернутся в обожаемое поместье.

Русская лавина уже почти накрыла дом, луга, леса и поля Хартцвальде и никогда их не отдаст. Это доктор понял и принял уже давно.

Единственное, чего он боялся во время своего последнего пребывания в поместье, это внезапного появления Красной армии. Для него это стало бы смертельной ловушкой. Ведь он родился в Эстонии, принадлежавшей теперь Советскому Союзу, против которого он сражался в 1919 году в составе финской армии. А теперь он был личным врачом Гиммлера. Конечно, он смог спасти многих. Но кто об этом знал, кроме нескольких посвященных?

Доктор ходил по комнатам, задерживаясь перед прекрасной старинной мебелью, бархатной обивкой, смягченной столетиями, картинами старых фламандских мастеров. Все это богатство было для него уже потеряно безвозвратно. Ему больше никогда не собрать такого. Ему было уже почти пятьдесят лет, время больших урожаев прошло.

Но Керстен знал это и не переживал. Сейчас он хотел от жизни только одного: вырваться из сумасшедшего дома, в котором его держали последние пять лет, забыть эсэсовскую форму, подручных гестапо, спазмы Гиммлера, сифилис Гитлера, отголоски мучений и пыток, депортации, казни и, закончив наконец дело, к которому его привела поразительная случайность, вернуться к нормальной, мирной, упорядоченной трудовой жизни — единственной, для которой он был создан.

О, если бы Гиммлер уже приехал и уехал! Следующая остановка — маленькая квартирка в Стокгольме, Ирмгард, трое сыновей, Элизабет Любен… просто рай.

Хартцвальде накрыла тьма. Постепенно на улице стихло. Заснула скотина в хлеву и в конюшне, куры и гуси на птичьем дворе. Свидетели Иеговы ушли к себе в пристройки читать Библию, молиться и грезить о золотых тронах, на которых рядом с Господом сидят святые.

В доме были только Элизабет Любен, Мазур и Керстен. Время тянулось бесконечно, доктор все время смотрел на часы.

Из-за усталости, ожидания, сознания собственной ответственности доктор находился в состоянии крайнего нервного напряжения. На мгновение он поверил в худшее. Гиммлер не приедет — он передумал. Или он ранен или убит одним из тех бесчисленных самолетов союзников, в дьявольской круговерти поливавших пулеметными очередями дороги и перекрестки. Или Гитлер поручил ему непредвиденное и срочное дело. Или даже его арестовал. Когда рушится мир, может произойти все что угодно.

Керстен посмотрел на Элизабет Любен. Выражение тревоги на ее лице удивило его. Он пошел помешать угли, потрескивавшие в большом камине. Потом он приказал себе ни о чем не думать.

Прошло еще несколько часов. Наконец послышался звук автомобильного мотора, смолкший перед дверями. Керстен выбежал наружу.

Из машины вышел Гиммлер, одетый в свою самую парадную форму и увешанный орденами — он приехал прямо с обеда в честь дня рождения фюрера.

Его сопровождали Брандт и Шелленберг. Они опоздали из-за того, что дороги были забиты войсками, и вынуждены были останавливаться из-за самолетов союзников, на бреющем полете расстреливавших из пулемета колонны людей и машин. Рейхсфюреру и его спутникам несколько раз пришлось прятаться в канавах.

Керстен попросил Брандта и Шелленберга пройти в дом, но удержал Гиммлера снаружи. Он очень хотел повлиять на его настрой. Теперь, когда до встречи с Мазуром оставалось несколько секунд, доктор очень заволновался: как на представителя евреев отреагирует человек, который всю свою жизнь не испытывал к ним ничего, кроме гадливости и отвращения, и всю свою власть потратил на их уничтожение?

— Рейхсфюрер, — сказал Керстен, — приветствуя вас в своем доме, я очень прошу вас не забывать, что господин Мазур — также мой гость. Но я прошу вас проявить к нему дружелюбие и великодушие по отношению к его просьбам не по этой причине. Весь мир негодует по поводу того, как Третий рейх обращается со своими политическими заключенными. Это ваш последний шанс показать всему миру, что это больше не так и Германия снова способна на гуманизм.

В теплых сумерках в сердце прекрасного имения каждый звук голоса, который Гиммлер так хорошо знал, успокаивал и ободрял его после всех случайностей и опасностей, подстерегавших его по дороге.

— Не волнуйтесь, — сказал он доктору, — я здесь для того, чтобы зарыть топор войны.

Керстен провел Гиммлера в дом, в ту комнату, где его в одиночестве ждал Мазур. Доктор представил их друг другу. Он сказал:

— Рейхсфюрер Генрих Гиммлер… Господин Норберт Мазур, представитель Всемирного еврейского конгресса.

Двое мужчин слегка поклонились друг другу.

— Добрый день, — дружелюбно сказал Гиммлер. — Я рад, что вы приехали.

— Благодарю вас, — сдержанно ответил Мазур.

Наступило молчание. Но оно длилось не так долго, чтобы между ними успело возникнуть напряжение. Вошли Шелленберг и Брандт. Появилась Элизабет Любен с чаем, кофе и пирожными, привезенными Керстеном из Швеции. Она накрыла на стол. Пятеро расселись вокруг.

Непринужденность в обращении, незначительность разговора, звяканье столовых приборов делали сцену обычной, очеловечивали ее. Гиммлер и Мазур сидели друг напротив друга. Мазур пил чай, Гиммлер — кофе. Между ними были только маленькие баночки с маслом, медом, вареньем, тарелки с пирожными и ломтями серого хлеба.

Но в действительности этих двух людей разделяли шесть миллионов теней, шесть миллионов скелетов. Мазур не забывал об этом ни на минуту — организация, к которой он принадлежал, знала и пристально следила за неслыханными, беспрецедентными мучениями еврейских мужчин, женщин и детей.

В Париже, Брюсселе, Гааге, Осло, Копенгагене, Вене, Праге, Будапеште, Софии, Белграде, Варшаве, Бухаресте и Афинах, Вильнюсе, Таллине и Риге, повсюду в городах и деревнях стран, где эти города были столицами, в Беларуси, в Украине и в Крыму — везде, от Ледовитого океана до Черного моря, крестный путь проходил одни и те же этапы: желтая звезда, которую заставляли носить в нарушение всех законов, жестокие облавы по ночам или на рассвете, бесконечные эшелоны, увозившие вместе и живых, и мертвых, лагеря, побои, голод, пытки, газовые камеры, печи крематориев.

Вот что олицетворял собой для Мазура сидевший лицом к лицу с ним за гостеприимно накрытым столом тщедушный человек с монгольскими скулами и темно-серыми глазами, прячущимися за очками в стальной оправе, одетый в форму генерала СС и усыпанный орденами, каждый из которых был наградой за преступление.

Но он — тот, кто безжалостно заставлял носить желтую звезду, давал приказы устраивать облавы, платил доносчикам, набивал до отказа проклятые поезда, управлял всеми лагерями смерти, командовал мучителями и палачами, — чувствовал себя совершенно свободно. У него даже совесть была чиста.

Выпив кофе и съев несколько пирожных, он аккуратно промокнул губы салфеткой и без всякого смущения перешел к еврейскому вопросу.

Он даже получал от этого удовольствие. Он не был садистом — совсем нет. Но он таким образом удовлетворял — а возможностей для этого становилось все меньше и меньше — свою потребность говорить по упорядоченным пунктам и абзацам, то есть свой педантизм.

Тяжеловесно, нравоучительно и догматично он разъяснял Мазуру учение, которое нацисты проповедовали в течение четверти века. Конечно же, в его словах не было резкости и грубости, так хорошо знакомых Керстену. Гиммлер вел себя за его столом как приличный человек. Но он не упустил ни одной из самых избитых антисемитских тем.

Его речь длилась долго. Пока Гиммлер говорил, Керстен часто бросал на Мазура беспокойные взгляды. Но каждый раз хладнокровие этого человека не вызывало ничего, кроме восхищения. Мазур слушал очень спокойно, терпеливо и немного презрительно.

Гиммлер перешел к восточно-европейскому еврейству:

— Они помогали партизанам и сопротивлению против нас. Они стреляли в наших солдат из своих гетто. А еще — они разносчики болезней, таких как тиф. Мы построили крематории, чтобы контролировать эпидемии. А теперь нас грозятся за это повесить!

Керстен еще раз взглянул на Мазура и испугался. Лицо еврейского представителя исказилось. Доктор захотел вмешаться, но Гиммлер, поглощенный своей лекцией, продолжил:

— А концлагеря! Их надо было бы называть лагерями перевоспитания. Благодаря им в Германии в 1941 году была самая низкая преступность. Конечно, заключенным приходилось там тяжело работать. Но так делали все немцы.

— Прошу прощения, — резко сказал Мазур, его лицо и голос говорили, что он больше не в состоянии сдерживаться, — но вы же не можете отрицать, что в лагерях совершались преступления в отношении заключенных?

— О, в этом я с вами согласен: бывали иногда и злоупотребления, — любезно ответил Гиммлер, — но…

Керстен не дал ему продолжить. По выражению лица Мазура он увидел, что пора прекратить этот бесполезный разговор, который мог принять опасный оборот. Он сказал:

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Наш истинный интерес в том, чтобы посмотреть, что еще можно спасти.

— Это правда, — сказал Мазур доктору.

А потом Гиммлеру:

— Нужно, по крайней мере, чтобы тем евреям, которые еще остались в Германии, сохранили жизнь. Еще лучше — чтобы их всех освободили.

Начался долгий спор. В нем приняли участие Брандт и Шелленберг, но не все время. Они то выходили, то возвращались, в зависимости от степени секретности тех уступок, на которые мог пойти Гиммлер. Один раз даже Мазур был вынужден выйти из комнаты. Рейхсфюрер не желал видеть в числе посвященных никого, кроме Керстена и Брандта.

Во время этого последнего разговора Гиммлер боялся только одного — чтобы Гитлер ничего не узнал. При этом, подталкиваемый и вдохновляемый Шелленбергом, он уже несколько дней думал захватить власть, чтобы подписать перемирие с союзниками. Но он был нерешителен и излишне скрупулезен, на него нагоняла ужас сама мысль о хозяине, которого он предает в его последний час. И Гиммлер, словно во времена своего всевластия, мошенничал и выторговывал свою подпись.

Он вычеркнул имена из списка на освобождение, сказав Брандту и Шелленбергу:

— Этих сами впишите.

Он согласился на немедленное освобождение тысячи заключенных евреек из лагеря Равенсбрюк, но при этом сказал:

— Главное, напишите, что они не еврейки, а польки.

Наконец, по настоянию Керстена, понявшего, что его усилия не пропали даром, и Шелленберга, который должен был уехать вместе с Гиммлером и завершить последние лихорадочные, запутанные и безнадежные переговоры, дабы положить конец власти спрятавшегося в бункере безумца, рейхсфюрер взял на себя перед Мазуром те обязательства, за которыми тот приехал от имени Всемирного еврейского конгресса.

Было уже почти шесть часов утра 21 апреля 1945 года. День едва забрезжил. Керстен проводил Гиммлера к машине. Ветви деревьев качались под пронизывающим и влажным северным ветром.

Они не разговаривали. Оба они знали, что видятся в последний раз. Только подойдя к машине, когда шофер уже открыл дверь, Гиммлер сказал доктору:

— Я не знаю, сколько времени мне еще осталось жить. Что бы ни случилось, прошу вас, не думайте обо мне плохо. Конечно, я совершил много ошибок. Но Гитлер хотел, чтобы я пошел по самому жесткому пути. Без дисциплины, без подчинения ничего не выйдет. С нами исчезнет лучшая часть Германии.

Гиммлер сел в машину. Потом он взял руку доктора, слабо пожал ее и произнес сдавленным голосом:

— Керстен, я благодарю вас за все… Пожалейте меня. Я думаю о моей несчастной семье.

В свете занимающегося дня Керстен увидел слезы на глазах человека, который без всяких колебаний отдал больше приказов казнить и массово уничтожать, чем кто-либо в истории, и который так хорошо умел расчувствоваться по отношению к самому себе.

Хлопнула дверь. Машина растаяла во мгле.

Керстен задумался. Несколько мгновений он стоял неподвижно, затем направился в дом. Но на пороге он развернулся. Доктору надо было успокоиться, разрядить нервное напряжение, в котором он находился всю эту ночь.

Стало уже светло, ветер стих. Керстен тяжело и медленно пошел по поместью на свою прощальную прогулку.

Он смотрел на столетние леса, растянувшиеся на километры, на поля и фруктовые сады, за которыми ухаживал его отец, старый агроном с натруженными руками. Он погладил коровью морду, ноздри лошади, которой так гордилась его жена Ирмгард, слушал кудахтанье просыпающегося птичьего двора.

Наконец он зашел в дом. Здесь родились его сыновья, и он думал когда-то, что сыновья его сыновей тоже родятся здесь. И дом, и земля, и деревья уже больше ему не принадлежали.

Внутри, в гостиной, никого не было. Элизабет Любен, Брандт и Мазур ушли спать. Только пламя в высоком камине еще горело.

Керстен подтащил к огню удобное старое кресло, уселся и задремал. Перед закрытыми глазами пронеслась вся его жизнь.

Молодой человек в форме солдата финской армии… Младший лейтенант на костылях… Массажист-ученик. Доктор Ко… Принц Хендрик Нидерландский… Август Дин… Август Ростерг… Наконец, Гиммлер…

В вихре этих воспоминаний вдруг проскользнула мысль: «В этом доме, хоть я этого не хотел и не предполагал, была написана часть человеческой истории. Что бы ни случилось, я могу быть только благодарен судьбе за то, что мои руки смогли спасти столько несчастных».

Доктор поднялся, тяжело и медленно. Теперь он сможет заснуть.

Потом они в последний раз поели в Хартцвальде вместе с Элизабет Любен, Мазуром и Брандтом. Брандт обещал доктору проследить, чтобы все обязательства Гиммлера были выполнены, и в который уже раз добавить все имена, какие сможет, в списки, на которых стояла печать рейхсфюрера.

Завтрак закончился, Брандт^{9} выдал Керстену пропуска для него, Мазура и Элизабет Любен.

За ними приехала военная машина с эмблемой СС и отвезла их в Темпельхоф. Оттуда уже отчетливо была слышна русская канонада.

Когда под этот аккомпанемент самолет взлетел и набрал высоту, Керстен откинулся в кресле, закрыл глаза и ненадолго задумался о будущем.

Все его состояние составляло четыреста пятьдесят шведских крон[66]. Ему надо было вырастить троих детей. Пятидесятилетие было не за горами. Но он чувствовал себя в согласии и с миром, и с самим собой. А для работы у него оставались его руки.

Для работы, которая отныне не имела никакого отношения к Истории и ее злодеяниям. Работы спокойной, благодетельной, скромной. Такой как он хотел и любил.

Империя неистовых безумцев, с которой он сражался как мог и как бы не совсем по своей воле совершал чудо за чудом, теперь принадлежала прошлому.

Керстен облегченно вздохнул и прижал к себе руки — единственное оружие, которое у него было. Теперь это был просто большой и толстый человек, который спал, сцепив пальцы на объемистом животе.