Целитель

Глава четвертая. Боевое крещение

Итак, к 10 мая 1940 года положение, в котором находился Керстен, было следующим.

Его родина — Эстония — была аннексирована Советской Россией, против которой он сражался в 1919 году. Там ему грозила смертельная опасность.

Страна, которую он выбрал, — Голландия — была захвачена войсками гитлеровской Германии, а голландские нацисты хотели его убить.

Страна, которая приняла его когда-то, — Финляндия — была для него закрыта, потому что самые высшие чины приказали ему продолжать лечить рейхсфюрера СС.

Керстен оказался прикованным к Гиммлеру. Он сразу ощутил всю тяжесть своих цепей.

Пятнадцатого мая Голландия и Бельгия были полностью оккупированы. От имени Гиммлера Керстену велели собирать вещи.

Назавтра рейхсфюрер собирался уехать в зону боевых действий и желал, чтобы его сопровождал его личный врач. Он не был болен, но во время пути ему могло потребоваться лечение. Его пожелание не было просьбой, как это бывало раньше. Тон совершенно изменился. Это был приказ.

Специальный поезд Гиммлера, составленный из спальных вагонов, салон-вагонов и вагонов-ресторанов, был настоящей передвижной штаб-квартирой. У всех служб, которыми командовал рейхсфюрер, — гестапо, СС, разведка, контрразведка, управление оккупированными территориями — здесь были кабинеты и персонал высокого ранга. За ними по пятам следовали голод, пытки, смерть, охотники за людьми.

Поезд остановился во Фламенсфельд-ин-Ватерланде, оттуда Гиммлер, его приспешники, подручные и палачи расползались во все стороны. Керстен видел, как образуется эта жуткая паутина, но был вынужден лечить Гиммлера и слушать его ликующие речи.

Для доктора, несмотря на его умение владеть собой, настало тяжелое время. Только поражение Германии могло его избавить от этой психологической каторги. Он очень надеялся на Францию. Она, конечно, пошатнулась под первыми ударами, и теперь по ее прекрасным дорогам под изумительным весенним небом ехали танки со свастиками. Но Керстен живо помнил войну 1914 года. Тогда немцы тоже считали себя победителями, но потом были и Марна, и Верден[25].

Увы, эта надежда испарялась день ото дня. Керстен тщетно пытался заткнуть уши и не слушать новости, но он не мог отрицать очевидного: гитлеровские армии продвигались вперед с ужасающей легкостью.

Утром, войдя в купе спального вагона, которое занимал доктор, Гиммлер предложил ему:

— Дорогой господин Керстен, поезжайте со мной, посмотрите, как мы бьем французов.

Мало что могло вызвать большее негодование Керстена, но он ответил:

— Благодарю покорно, но французское правительство не даст мне визу.

Гиммлер захохотал:

— Визы во Францию теперь выдает не французское правительство, а я. Поехали!

Керстен слегка покачал головой:

— Я не военный человек и не хочу видеть горящие города.

— Война необходима. Фюрер так сказал.

Ответ был коротким, автоматическим. Но после этого Гиммлер сразу ушел и свое предложение больше не повторял. Его опять мучили спазмы, и облегчить его состояние могли только руки Керстена.

Наступил июнь — солнечный, лучезарный. Никогда еще на сердце у Керстена не было так тяжело. Он понимал, что Франция побеждена. Даже если не говорить о том, какие последствия это влекло лично для него, он глубоко страдал, думая о стране, на языке которой его мать говорила как на родном, посол которой был его крестным отцом, о стране самой утонченной культуры, самого возвышенного гуманизма и самой гордой свободы. Ему казалось, что свет, озарявший мир, погас.

Каждый день в вагоне-ресторане, где обедали офицеры штаба Гиммлера, Керстен был вынужден терпеть возлияния по случаю победы, помпезные или грубые тосты, хриплые завывания, прославляющие победу над Францией. Так любивший хорошо поесть, он был не в силах проглотить ни крошки.

Положение Керстена усугублялось еще и тем, что окружение Гиммлера было настроено по отношению к нему весьма враждебно. Когда он входил в вагон-ресторан, то офицеры перешептывались, даже не давая себе труда понизить голос:

— Этот неизвестный докторишка… Этот треклятый штатский… Этот финн…

— Он вхож к Гиммлеру как и когда захочет, а для нас самые строгие правила.

— Он был при голландском дворе, это друг наших врагов. Еще вчера он сказал: «Королева Вильгельмина — воплощенная честность», хотя она предала немецкое дело и теперь обретается у английских евреев, а они ей платят.

Однако в вагоне-ресторане был один человек, который явно не разделял всеобщего оживления. Чин у него был самый скромный — он был всего лишь младшим лейтенантом, но должность занимал очень важную — он был личным секретарем Гиммлера.

Ниже среднего роста, очень спокойный, простой и любезный в общении, Рудольф Брандт[26] в действительности был, как и Керстен, гражданским, затерявшимся среди наполнявших специальный поезд высших офицеров, полицейских, шпионов и убийц в форме. Доктор юриспруденции и один из лучших стенографистов Германии, Брандт перед самой войной был старшим редактором рейхстага. Однажды Гиммлер попросил своих подчиненных найти ему самого лучшего стенографиста. Ему посоветовали Брандта. Он не имел ничего общего с нацистами, но отказаться не посмел. Его тут же записали в войска СС и одели в ту же форму, что и всех эсэсовцев. Его быстрый ум, всестороннюю образованность, спокойное обаяние и сдержанность сразу оценили по достоинству, и рейхсфюрер быстро проникся к нему доверием.

Поскольку у Брандта болел живот, Гиммлер прямо в поезде попросил Керстена его полечить. Поэтому Брандт и Керстен часто виделись.

Поначалу они были очень осторожны друг с другом. Находясь среди людей, основным занятием которых было травить, преследовать и искоренять любое инакомыслие по отношению к национал-социализму, где доносы были обычным делом, надо было взвешивать каждый шаг, если собеседник не был хорошо знаком. В подобного рода разговорах интонации, молчание, взгляды и намеки значили больше, чем слова.

Вот так, постепенно, познакомились друг с другом Брандт и Керстен — двое, не потерявшие человечность среди своры фанатиков и беспощадных карьеристов. В результате Брандт предупредил Керстена, что многие приближенные Гиммлера, особенно те, кто руководил гестапо, предостерегали рейхсфюрера по поводу доктора. Ему сообщали о том, что Керстен был печален в эти триумфальные дни, его обвиняли в том, что он равнодушен к гитлеровскому учению. Про него даже говорили, что он шпион и секретный агент.

Керстен сообщил об этом Гиммлеру в наиболее выгодный момент — во время одного из перерывов в сеансе лечения.

— Я заметил, что в вашем окружении меня ненавидят, — сказал он Гиммлеру, растянувшемуся на кушетке своего купе.

— Это правда, — ответил тот.

— И я думаю, что они вам докладывают обо мне, — продолжил доктор.

— И это правда, — сказал Гиммлер, пожав слабыми худыми плечами, и добавил: — Они все идиоты — не могут же они подумать, что меня можно обмануть!

Гиммлер немного приподнялся на локтях:

— Я знаю людей. И я вижу, что вы делаете для меня все возможное, и, что бы мне о вас ни рассказывали, я вам признателен, я вам доверяю и считаю вас своим другом.

Таким образом, инцидент был исчерпан, но ни гарантированная Гиммлером безопасность, ни дружеские отношения, которые начали завязываться с Рудольфом Брандтом, не могли избавить Керстена от грустных мыслей и рассеять подавлявшее его чувство одиночества. Ему необходимо было вновь увидеть знакомые места, обрести старых друзей, с которыми он мог бы разделить свою печаль. Берлин был далеко, однако Гаага — совсем рядом, в нескольких часах езды на машине. Поездка туда никак не могла помешать ежедневным сеансам лечения. Во время очередного сеанса массажа Керстен сказал Гиммлеру:

— Я очень хочу съездить посмотреть, в каком состоянии мой дом. Моя прекрасная мебель, дорогие картины — все осталось там. Одного дня мне будет совершенно достаточно.

Но Гиммлер, несмотря на дружественное отношение к Керстену или как раз благодаря ему, остался непреклонен:

— Ничего нельзя поделать, голландские нацисты шлют мне обвинение за обвинением по вашему поводу. Вы были личным врачом и добрым знакомым принца Хендрика, мужа королевы Вильгельмины. Вы все еще поддерживаете контакты с теми членами королевского двора, которые остались в Нидерландах. Наконец, мое хорошее отношение к вам сильно раздражает наших людей: они считают опасным то обстоятельство, что рядом со мной находится человек, который сохраняет подобные связи и, ко всему прочему, пользуется некоторой свободой, поскольку является финским гражданином. Нет, господин Керстен, подождите, пока страсти улягутся.

Пришлось смириться и жить в этом проклятом поезде.

Чтобы не видеть все время только рельсы и станционные здания, Керстен начал гулять по окрестностям. Чтобы бороться с вынужденной праздностью, он завел дневник, а чтобы время шло быстрее — стал пользоваться личной библиотекой Гиммлера, которую тот с готовностью предоставил в распоряжение своего врача.

Так Керстен сделал открытие, которое привело его в изумление. Все книги хозяина СС и шефа гестапо имели отношение к религии. Кроме великих пророческих озарений, таких как Веды, Библия, Евангелие и Коран, там были либо немецкие, либо переведенные с французского, английского, греческого, латыни и иврита толкования и комментарии, теологические трактаты, мистические тексты и работы по юридическому статусу церкви во все времена.

Когда Керстен ознакомился с содержанием библиотеки, он спросил Гиммлера:

— Вы же мне говорили, что настоящий национал-социалист не может принадлежать ни к одной из конфессий?

— Конечно, — сказал Гиммлер.

— А как же это? — опять спросил Керстен, указав на полки полевой библиотеки.

Гиммлер искренне рассмеялся:

— Нет-нет, я не обратился ни к какой вере. Все эти книги — просто-напросто для работы.

— Я не понимаю, — сказал Керстен.

Гиммлер вдруг посерьезнел, лицо его приобрело восторженное выражение, и даже прежде, чем он заговорил, Керстен понял, что тот собирается произнести имя своего кумира. Он сказал:

— Гитлер поручил мне очень важную задачу. Я должен подготовить новую национал-социалистскую религию. Мне нужно написать новую библию — священную книгу германской веры.

— Я не понимаю, — повторил Керстен.

Тогда Гиммлер сказал:

— Фюрер решил, что после победы Третьего рейха нам нужно уничтожить христианство во всей великой Германии, то есть в Европе, и на его руинах создать новую германскую веру. Она сохранит понятие бога, но очень смутное и туманное. А Гитлер займет место Христа как спаситель человечества. Миллионы и миллионы людей будут призывать Гитлера в своих молитвах, и сто лет спустя никто не будет знать иной религии, кроме новой, и она просуществует еще многие века.

Керстен слушал, опустив голову. Он боялся, что Гиммлер по его лицу поймет, что он считает этот проект совершенно сумасшедшим и крайне опасным для людей, которые понимают все безумие этого плана. Наконец, придав лицу соответствующее выражение, он поднял глаза на своего собеседника. Ничего не изменилось — перед ним был все тот же, ставший уже таким знакомым учитель-формалист с монгольскими скулами.

— Вы же понимаете, для того чтобы написать новую библию, мне нужны материалы, — закончил Гиммлер.

— Я понимаю, — сказал Керстен.

В тот же вечер он записал этот разговор в своем дневнике. Эти заметки, которые он начал вести, чтобы развеяться, теперь превратились в привычку, даже в необходимость.

Тем временем агония Франции подошла к концу. Маршал Петен запросил перемирия[27]. Отправляясь в Компьень на церемонию подписания, Гиммлер предложил Керстену поехать вместе с ним. Керстен и в этот раз отказался. Он совсем не был любителем смотреть на исторические события, и еще меньше — на те, что причиняли ему такие страдания.

Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.

На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.

Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.

В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.

Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие — он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» — истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.

Этот добропорядочный и свободолюбивый буржуа был теперь обязан жить в окружении самых отвратительных полицаев и чувствовал себя их пленником. И наконец, у Керстена, человека широкой души, в голове засела неотвязная мысль, что страна, которая была ему дороже всего на свете, которую он избрал для жизни и устроил там свой дом, где жили его самые близкие друзья, теперь задыхалась под гнетом безжалостных поработителей. Он уже начал получать из Голландии письма, в которых между строк можно было угадать, какие ужасы там творятся.

Керстен хорошо ел, хорошо спал, так же тщательно и эффективно лечил больных, цвет лица его был все таким же свежим, а выражение — добродушным. Люди, с которыми он встречался, думали: «Вот идет счастливый человек».

Но под этим внешним обликом скрывались глубокие внутренние переживания. Керстен неотрывно думал не только о несчастьях, свалившихся на головы миллионов людей, для которых он не мог ничего сделать, но и о том, что он обязан был лечить и облегчать страдания человеку, который был главным исполнителем и виновником всех этих бед.

Больше не лечить его? События приняли такой оборот, что об отказе не могло быть и речи.

Только делать вид, что его лечишь? Не было ничего легче, но уважение, которое Керстен питал к своему делу, и профессиональная этика запрещали даже думать об этом. Больной, кем бы он ни был и что бы он ни делал, для врача был просто больным и имел право на все знания и умения врача, на его полную отдачу.

К его собственному великому удивлению, от тревоги и беспокойства, охвативших Керстена, его избавило одно-единственное слово.

Двадцатого июля 1940 года граф Чиано, зять Муссолини[28] и министр иностранных дел Италии, приехал в Берлин по государственным делам. Он был когда-то пациентом Керстена и попросил его о консультации — так же как это регулярно делал и до войны. Они были добрыми друзьями и разговаривали совершенно свободно.

— А вы и правда теперь личный врач Гиммлера? — спросил Чиано.

— Так и есть, — ответил Керстен.

— Но как же это возможно! — воскликнул Чиано.

В его голосе выразилось все презрение, которое элегантный, высокомерный и блестящий аристократ питал к исполнителю самых кровавых и отвратительных дел.

Сам себя удивив, Керстен ответил:

— Что вы хотите, бывает, что мы — в рамках своей профессии — катимся по наклонной. Я упал на самое дно.

Он сразу пожалел об этом откровенном признании, вырвавшемся помимо его воли раньше, чем он успел подумать. Однако Чиано расхохотался и сказал:

— Я и сам это хорошо вижу.

Керстен нахмурился. Его отношения с Гиммлером касались только его самого. Никто не должен был его судить, и меньше всего — союзники гитлеровской Германии. Он спросил:

— Почему вы вступили в войну? Вы же всегда меня уверяли, что это будет глупостью и даже преступлением?

Чиано больше не смеялся:

— Я не изменил своего мнения. Но страной правит мой тесть.

Он махнул рукой, как будто отгоняя навязчивые мысли, и продолжил:

— Вы должны приехать в Рим.

— Я здесь в плену, — ответил Керстен.

— Это очень легко устроить, — высокомерно сказал Чиано.

В тот же вечер он объявил Керстену:

— Вопрос решен. Вы можете ехать.

А потом рассказал следующую сцену:

— Я встретился с Гиммлером за обедом и попросил его: «Дайте мне Керстена на один-два месяца, у меня боли в желудке, и надо бы, чтобы он меня полечил». Гиммлер недружелюбно посмотрел на меня — он ненавидит меня так же сильно, как я его презираю, — и ответил: «Керстен нужен нам здесь». Я в свою очередь посмотрел на него, да так, что он испугался, — он знает, как важны сейчас для Германии хорошие отношения с Италией. Он знает о влиянии моего тестя на Гитлера. Спохватившись, он сказал: «Ладно, посмотрим… Но заметьте, я не имею права распоряжаться Керстеном. Он финский гражданин». Святые апостолы! На это я ответил: «У нас хорошие отношения с финнами, я поговорю о нем с послом Финляндии». Чтобы не терять лица, Гиммлер торопливо сказал: «О, не стоит утруждаться. Доктор может ехать с вами».

Керстен покачал головой:

— Благодарю вас, но моя жена ждет ребенка, я не могу оставить ее одну.

— О, это пустяки, возьмите ее с собой, ваш ребенок родится римлянином! — воскликнул Чиано.

— Нет, спасибо, трудностей будет слишком много, — отозвался Керстен.

Было ли это истинной причиной его отказа или на его решение повлияли смутные угрызения совести, которые в эти мрачные времена запрещали ему наслаждаться миром и красотой римского неба?

В начале августа Ирмгард Керстен благополучно родила сына. После двух недель, проведенных с ней в Хартцвальде, доктор вернулся к своей работе в Берлине.

К нему пришел промышленник Ростерг, которому Керстен был обязан своим имением и по чьей просьбе лечил Гиммлера.

Ростерг сказал:

— Я пришел к вам попросить об услуге, которую можете оказать только вы. На одной из моих фабрик работает старый бригадир, он спокойный, честный и разумный человек. Но он социал-демократ, и за это преступление он попал в концлагерь. Я знаю, что вы пользуетесь доверием и дружбой Гиммлера. Освободите беднягу.

— Но я ничего не могу сделать! Гиммлер меня даже слушать не станет! — воскликнул Керстен.

Его ответ был абсолютно искренним. Ему никогда не приходила в голову идея, что можно попробовать пользоваться привилегиями подобного рода. Даже сама мысль о том, чтобы выступить посредником между кем-то и Гиммлером, приводила его в ужас.

Но Ростерг был настойчив и уверен в себе:

— Вот увидите. На всякий случай вот вам листок со всеми данными по этому поводу.

— Я хотел бы помочь, но обещать ничего не могу, у меня действительно нет никакого влияния, — сказал Керстен.

Он спрятал листок в бумажник и совершенно забыл о нем.

Прошло две недели.

Двадцать шестого августа у Гиммлера опять случился спазматический приступ. Керстен примчался в канцелярию и, как всегда, быстро облегчил страдания своего пациента. Но приступ был таким сильным, что даже после того, как боль утихла, полуголый Гиммлер остался лежать на диване.

Из глубины своей блаженной слабости он с безграничной благодарностью посмотрел на Керстена.

— Дорогой господин Керстен, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — что я могу для вас сделать? Я никогда не смогу выразить, как я вам признателен. Тем более что меня мучает совесть по вашему поводу.

— Что вы хотите сказать? — спросил Керстен со смешанным чувством удивления и тревоги.

Ответ его успокоил.

— Вы так хорошо меня лечите, а я вам ни разу не заплатил даже самого маленького гонорара.

— Вы же знаете, рейхсфюрер, что я беру не за отдельный сеанс, а за полный курс лечения, — ответил Керстен.

— Я знаю, я знаю. Но меня все равно мучает совесть — чтобы жить, нужны деньги. Как жить без денег? Назовите мне сумму, которую я вам должен.

И тут Керстена посетило одно из тех внезапных озарений, что оказывают влияние на всю дальнейшую жизнь человека. Он понимал, что если он получит деньги от Гиммлера, то станет в его глазах просто обычным врачом, одним из тех, кто принимает плату за свои услуги, и Гиммлер будет чувствовать, что ничего ему не должен, раз это лечение будет ему дорого стоить. Поскольку Гиммлер — Керстен это знал — был совсем не богат. Он был фанатиком, ему ничего не было нужно для себя лично, и это делало его единственным честным чиновником — и оттого еще более недоступным — из всех нацистских вождей. Секретные фонды, представительские расходы — он никогда не пользовался ими для своей выгоды и довольствовался министерским окладом, не превышавшим 2000 рейхсмарок[29]. На эти деньги он должен был содержать не только законную жену и дочь, но еще и больную любовницу, родившую ему двух детей.

Керстен придал лицу самое жизнерадостное выражение и сказал просто и ласково:

— Рейхсфюрер, мне ничего от вас не нужно, я гораздо богаче вас. Вы не можете не знать, что у меня очень состоятельная клиентура и я получаю очень высокие гонорары.

— Это правда, — ответил Гиммлер. — Я совсем не так богат, как, например, Ростерг. По сравнению с ним я человек бедный. Но это ничего не значит, я должен вам заплатить.

Керстен добродушно улыбнулся:

— Я ничего не беру с бедных. Это мой принцип. За бедных платят богатые. Когда вы разбогатеете, будьте спокойны, я не буду экономить ваши деньги. В ожидании этого оставим все как есть.

Полуголый Гиммлер, свесив ноги, сел на диване. Никогда еще доктор не видел, чтобы на его лице было написано столько эмоций. Он воскликнул:

— Мой дорогой, дорогой господин Керстен, как же мне вас отблагодарить?

Какая внутренняя пружина памяти, какой инстинкт заставили Керстена тут же вспомнить о просьбе Ростерга? Может быть, это произошло потому, что Гиммлер только что произнес его имя? Или потому, что он интуитивно почувствовал — сейчас или никогда?

Керстен не знал, что ответить, но достал бумажник и, почти не осознавая, что делает, вытянул оттуда листок с данными старого бригадира-социалиста. С радостной невинной улыбкой он протянул его Гиммлеру и сказал:

— Вот мой гонорар, рейхсфюрер: свобода для этого человека.

Гиммлер сделал резкое движение, отчего по его дряблой коже и слабым мышцам прокатились волны. Затем он взял листок, прочитал его и сказал:

— Если об этом просите вы, то я, конечно, согласен.

И крикнул:

— Брандт!

Вошел личный секретарь.

— Возьмите этот листок, выпустите этого заключенного, раз уж об этом просит наш добрый доктор, — скомандовал ему Гиммлер.

— Будет исполнено, рейхсфюрер, — сказал Брандт.

На мгновение он замер и бросил на Керстена короткий одобрительный взгляд. В эту минуту Керстен понял, что Брандт — его друг и надежный союзник в борьбе против гестапо и концлагерей. Этот взгляд заставил доктора поверить в невозможное: у него только что получилось вырвать живого человека из лап Гиммлера.

Он рассыпался в благодарностях.

Через три дня рейхсфюрер, совершенно оправившийся от приступа, сухо спросил Керстена:

— Мои агенты в Голландии сообщают, что вы сохранили свой дом в Гааге. Это правда?

Гиммлер взялся обеими руками за очки в стальной оправе и принялся поднимать их на лоб и спускать обратно — у него это служило признаком сильного гнева. Он повторил с нажимом:

— Пора с этим заканчивать. Совершенно недопустимо, чтобы у вас было жилище в Гааге. Я много раз вас предупреждал: национал-социалистическая партия Голландии и ее лидер настроены очень резко против вас из-за тех связей, которые у вас там были и которые вы продолжаете поддерживать.

Движение очков на лбу Гиммлера усилилось. Он закричал:

— Вы что, думаете, что мы не знаем про письма, которые вы получаете, и от кого они? Я больше не хочу вас покрывать. Избавьтесь от этого дома.

Керстен понял, что спорить бесполезно и даже опасно. Теперь он очень хорошо разбирался в поведении своего пациента. Выздоровев, Гиммлер не позволял никому на себя влиять и даже в отношении своего целителя проявлял себя таким же твердокаменным фанатиком, каким был и со всеми другими.

Пришлось подчиниться.

Необходимость это сделать вызывала у Керстена смешанные чувства. Он испытывал глубокую печаль при мысли о том, что ему придется отказаться от дома, где он провел много счастливых лет, где у него было столько верных друзей и нежных воспоминаний. В то же время он понял, что для того, чтобы выполнить этот приказ, у него будет единственная и уникальная возможность приехать в страну, которая была для него под запретом. Он сказал Гиммлеру:

— Хорошо, я сделаю, как вы хотите. Но совершенно необходимо, чтобы я лично руководил переездом.

— Ладно, — пробурчал Гиммлер. — Но я даю вам десять дней, не больше. Поезжайте немедленно.

Первого сентября Керстен, вооруженный всеми необходимыми бумагами, был уже в Гааге. Чувство, которое он испытал, оказавшись в городе, который так любил, было столь сильным, что он и сам этого не ожидал. Каждая улица, каждый поворот вызывали в памяти счастливые воспоминания. Работа, почет и уважение, дружба, романтические приключения — в этом городе у него все получалось, все ему улыбалось из совсем недалекого прошлого. Но эта радость была недолгой. Прямо с вокзала Керстен должен был прийти к начальнику голландского гестапо. Это был австриец по фамилии Раутер[30], ушлый пройдоха и грубая скотина. Он принял Керстена почти до неприличия невежливо. Доктора бросило в дрожь от одной мысли, что жизнь и свобода миллионов мужчин и женщин зависит от его самодурства.

Керстен должен был являться к Раутеру каждый день. Так решил сам Гиммлер. «Вопрос вежливости», — сказал он доктору, но таким тоном, который дал понять, что он даже не считает нужным скрывать, что Керстен будет находиться под пристальным наблюдением по его приказу. Одна только перспектива каждый день видеть Раутера заранее омрачала Керстену его пребывание в Гааге, хотя тогда он еще не знал, какими методами Раутер осуществляет свою власть. Все стало ему известно, как только он оказался дома и сделал несколько телефонных звонков. В дом начали стекаться друзья, и каждый из них рассказывал свои истории, одну хуже другой, о той безнадежной ситуации, которая воцарилась в стране под немецкой оккупацией, — по инициативе и посредством гестапо. Аресты, голод, депортации, пытки, казни без суда и следствия — перед глазами Керстена вырисовывалась кошмарная картина. Он долго слушал, не говоря ни слова.

В Голландии ничего не знали о его отношениях с начальником СС и гестапо. Надо было соблюдать осторожность. Но когда большинство гостей откланялось и осталось только несколько человек, в которых Керстен был абсолютно уверен, он отбросил сдержанность и заговорил свободно:

— Мне кажется, я пользуюсь некоторым влиянием на Гиммлера. Пишите мне регулярно обо всем, что вам удастся узнать: необоснованные аресты, похищения, пытки, грабежи.

— Но как же отправлять такие опасные письма, не подвергая чудовищному риску себя и вас? — спросили его друзья.

— Адресуйте их в военное почтовое отделение № 35 360.

Раздался неуверенный, испуганный голос:

— И тайна будет?..

— Абсолютной, я за это ручаюсь, — ответил Керстен.

Его тон запрещал любые вопросы и в то же время внушал доверие. Почти сразу после этого гости разошлись по домам.

Уверенность, которую выказывал Керстен, была совсем не случайной. Почтовый адрес, который он указал, был личным адресом Гиммлера. Эту баснословную привилегию, как это часто случается с самыми невероятными успехами, он получил с исключительной легкостью.

Перед тем как уехать из Берлина, Керстен, который предвидел, насколько ему будет полезна возможность вести переписку без страха цензуры и слежки, смущенно и доверительно сказал Рудольфу Брандту, что он собирается встретиться в Гааге с несколькими дамами, с которыми у него в прошлом были любовные истории. Весьма вероятно, эти дамы будут ему писать, и Брандт должен понять, уговаривал его Керстен, насколько для него невыносима мысль о том, что адресованные ему любовные письма будут читать цензоры. Тем более, продолжал он, есть риск, что об этих связях узнает его жена, ведь никто не застрахован от назойливого любопытства.

Тогда Брандт, который больше не скрывал своего дружеского отношения к доктору, сказал ему:

— Возьмите почтовый адрес Гиммлера. Разбирать его почту — моя обязанность, и я буду откладывать ваши письма и отдавать вам.

Керстен переспросил, уверен ли тот в предлагаемом способе, и Брандт ответил:

— Это единственный неприкосновенный адрес в Германии.

Но согласится ли Гиммлер?

— У меня есть веские причины в это верить, — улыбаясь, ответил Брандт.

Он рассчитывал на хорошо известную его окружению слабость рейхсфюрера, над которой частенько подтрунивали высшие офицеры СС. Гиммлер, чьи моральные качества были столь же невыдающимися, как и физические, чья жизнь полностью исчерпывалась его строгой диетой, работой над секретными досье, женой и любовницей, одинаково мало для него значившими, — этот худосочный и тщедушный педант мечтал быть сверхчеловеком, эталоном настоящего немца, атлетом, воином, неутомимым едоком и любителем выпить, образцом для воспроизведения избранной расы. Временами он пытался соответствовать этой своей фантазии. Он собирал офицеров своего штаба для гимнастических упражнений, в которых и сам принимал участие. Его мускулатура была убогой, движения были неуклюжими и скованными — он был необыкновенно смешон, как клоун, как герой Чарли Чаплина среди эсэсовцев. Гиммлер представлял собой карикатуру на тех, кто занимался одновременно с ним, на тех, кто обладал гибким и мощным телом, тренированным и привычным к любым испытаниям. Контраст был столь явным, что даже рейхсфюрер все-таки замечал его и в результате с удвоенной силой погружался в работу по изучению секретных доносов, в нескончаемые списки своих жертв, упиваясь ощущением своей чудовищной власти. Но образ героя-атлета, которым он не был и не мог никогда стать, так и оставался для него недосягаемой мечтой. Это постоянное внутреннее разочарование волшебным образом послужило выполнению замыслов Керстена.

Предлог, который выдумал доктор для того, чтобы сохранить тайну своей переписки, — тайные связи с женщинами — доставил Гиммлеру истинное удовольствие.

Как только он узнал об этом от Брандта, он тепло поговорил с Керстеном и дал ему свое одобрение. С этой минуты между ними установились новые отношения: они говорили уже не как врач и пациент, а как человек с человеком, мужчина с мужчиной — как два солдафона в старой доброй Германии.

Чтобы хоть как-то приблизить мечту, которую он был не в силах исполнить, Гиммлер, никому и ничему не доверявший, с радостью предоставил Керстену надежное убежище в своем почтовом отделе.

Это исключительное одолжение позволило Керстену в считаные дни организовать настоящую разведывательную сеть по всей Голландии. У него повсюду были информаторы — для переписки он выбрал самых незаметных и самых опытных.

Керстен пробыл в Гааге уже пять дней, то есть половину отведенного ему Гиммлером времени, когда ранним утром к нему в дом — доктор был еще в постели — прибежал один из его друзей и, задыхаясь, пробормотал:

— Доктор, доктор, на рассвете немецкая полиция окружила дом Бигнелла, там идет обыск, ему грозит арест!

Бигнелл был антикваром и аукционистом. Свои самые лучшие картины фламандских мастеров Керстен купил при его посредничестве и питал к нему большую симпатию.

Он встал, оделся, взял трость, сел в первый же трамвай и поехал к дому антиквара.

Дом был оцеплен полицией, внутрь Керстена не впустили. Он сел в другой трамвай и поехал в штаб-квартиру гестапо в Голландии, к Раутеру. Появление доктора не вызвало у него удивления, ведь Керстен и так должен был приходить каждый день. Обычно доктор стремился разделаться с ненавистными формальностями как можно быстрее: он заходил и, только услышав ворчание Раутера, означавшее приветствие, сразу же удалялся. На этот раз он так быстро не ушел. Исполнив обычный ритуал, он сказал будничным тоном:

— Сегодня утром я хотел зайти к моему старому другу Бигнеллу, но там идет обыск, и мне не дали даже войти в дом.

— Это приказ. — Раутер враждебно посмотрел на Керстена. — Это мой приказ. Бигнелл предатель, он связан с Лондоном. После обыска он отправится в тюрьму, — Раутер улыбнулся леденящей душу улыбкой, — и там уж я его допрошу.

По дороге в штаб-квартиру гестапо Керстен дал себе слово, что будет владеть собой. Но перспектива, ожидавшая его друга, человека хрупкого здоровья, пожилого, заставила Керстена затрепетать. Он выпалил:

— Я гарантирую его невиновность. Он ничего плохого немцам не сделал, освободите его.

Раутер не поверил своим ушам. Что? Этот иностранец, этот подозрительный тип, которого ему поручили ежедневно проверять, позволяет себе высказывать свое мнение, почти приказывать? Он ударил по столу кулаком и заорал:

— Освободить подлеца? Да ни за что на свете, тем более по вашей просьбе! И мой вам совет — не суйтесь не в свое дело, иначе берегитесь!

Гнев порождает гнев. Керстен, обычно такой спокойный, вдруг пришел в ярость. Такое оскорбление было невозможно проглотить. Этого грубияна надо было поставить на место. Неважно, каким способом!

Охватившая Керстена волна бешенства породила идею, которую во всякое другое время он счел бы безумной. Но ярость придала ему сил. Он холодно спросил:

— Могу я отсюда позвонить?

Раутер ожидал чего угодно, но только не этого.

— Конечно, — ответил он.

— Очень хорошо, — сказал Керстен. — Позвоните в Берлин и соедините меня с Гиммлером.

Раутер одним прыжком вскочил с кресла и закричал:

— Это невозможно! Не-воз-мож-но! Даже я не могу так делать. Когда мне нужно позвонить Гиммлеру, я должен сначала поговорить с Гейдрихом[31], шефом всех наших служб, понимаете? А вы — вы штатский, вы никто!

— Все равно попробуйте, посмотрим, — ответил Керстен.

— Хорошо, — сказал Раутер.

Посмотрим, как этот толстый доктор, самодовольный до опрометчивости, будет наказан за нарушение строжайших правил. Раутер снял телефонную трубку, передал просьбу Керстена и сделал вид, что погрузился в бумаги.

Не прошло и пяти минут, как телефон зазвонил. Раутер взял трубку со зловещей гримасой. Посмотрим, как сейчас…

На его лице отразилось удивление, переходящее в панику. Он подтолкнул телефонный аппарат к Керстену. На проводе был Гиммлер.

Если бы доктор мог, он отменил бы звонок. Ожидание заставило его призадуматься. Он хорошо знал Гиммлера и его склонность покрывать начальников своих служб. Его просьба не имела ни единого шанса на успех. Но отступать было некуда. Керстен вспомнил Бигнелла и мучения, которые его ожидают. Чувство гнева вновь нахлынуло на него. Он взял трубку и сказал почти резко:

— Один из моих лучших друзей только что был арестован. Я за него ручаюсь. Доставьте мне удовольствие, рейхсфюрер, — пусть дело прекратят.

Казалось, что Гиммлер его не слышит. Но затем он страдальчески, почти лихорадочно спросил:

— Когда вы вернетесь? Мне очень худо.

Керстен испытал огромное облегчение. Это был подарок судьбы. Гиммлер, страдающий и взывающий о помощи к своему врачевателю, больше не был для Керстена фанатичным чиновником и повелителем пыток и казней. Это был совсем другой Гиммлер — жалкая плоть, подчиненная чужой воле, наркоман, готовый за дозу на все.

— Мое пребывание здесь закончится только на следующей неделе, — сказал Керстен, — и, если мой друг будет арестован, я вернусь в Берлин совершенно подавленным.

— Откуда вы звоните? — спросил Гиммлер.

— Из кабинета Раутера.

— Сейчас же передайте ему трубку, — приказал Гиммлер.

Начальник голландского гестапо взял трубку с каменным лицом, стоя пятки вместе и выпятив грудь, и оставался таким во время всего разговора. Все, что слышал Керстен, было: «Есть, рейхсфюрер!» и «Будет исполнено, рейхсфюрер!».

Потом Раутер опять передал трубку Керстену, и Гиммлер сказал ему:

— Я вам верю, вашего друга освободят. Но возвращайтесь, возвращайтесь как можно быстрее.

— Я вам искренне признателен и с радостью повинуюсь вашему приказу.

Разговор был окончен. Между Керстеном и Раутером повисло долгое молчание. Они смотрели друг на друга пристально, как бы не видя себя, потрясенно, как будто всякие чувства в них умерли. Но причиной изумления Раутера было просто пережитое им унижение и бессилие, а в случае Керстена речь шла совсем о другом.

Конечно, один раз у него уже получилось отнять у Гиммлера его жертву — старого бригадира с фабрики Ростерга. Но тогда это действительно была уникальная возможность. На самом деле это был обмен — свобода человека вместо платы за лечение. К тому же дело происходило в Германии, а бедный старик ничем не провинился, кроме принадлежности к социал-демократической партии. Но здесь все по-другому! Бигнелла обвиняли в государственной измене. И кто? Сам Раутер, всесильный шеф гестапо всей Голландии. А Керстену достаточно было одного слова, чтобы взять над ним верх.

Доктор медленно поднес руку ко лбу. У него кружилась голова.

Наконец Раутер нарушил молчание:

— Гиммлер приказал мне освободить Бигнелла. Я знаю, что Бигнелл предатель, но приказ есть приказ. Я дам вам машину и одного из моих доверенных людей. Езжайте за ним сами.

Раутер вызвал помощника. Разговаривал он грубо. Потом, должно быть, вдруг вспомнив, как доверяет Керстену Гиммлер, выдавил из себя гримасу, призванную изобразить дружелюбие, и спросил:

— Вы довольны?

— Да, очень, премного вам благодарен, — ответил Керстен.

Ни грубость Раутера, ни его ярость не напугали Керстена так, как эта вынужденная улыбка, к которой его холодные злые глаза не имели никакого отношения. Он вдруг со страхом понял: этот человек ему никогда не простит унижения.

Вернувшись домой после того, как Бигнелл был освобожден, Керстен не дал людям, работавшим в доме, ни минуты покоя. В двадцать четыре часа все было упаковано в ящики. Однако, сев на поезд до Берлина, он ничего с собой не взял и в нарушение приказа Гиммлера оставил свой гаагский дом открытым. Ему нужен был предлог, чтобы вернуться.

Гиммлер сразу узнал об этом от Раутера, но ему было слишком плохо, и он слишком сильно нуждался в Керстене, так что не рассердился на него за непокорность. Ну или, по крайней мере, не сказал ему ни слова об этом.