Церемония жизни

Любовь с ветерком

Наоко зовет меня Пуф. Потому что я набухаю и раздуваюсь, как парус, от любого дуновения ветерка.

Когда Наоко пошла в первый класс, ее папа, Такáси, подвесил меня в ее комнате. Закрепил на серебристых крючках — и, погладив дочь по голове, довольным тоном сказал:

— Ну вот, Наоко! Тебе же нравится бледно-голубой. Что скажешь? Красиво?

— Вообще-то я люблю розовый. Голубой — это все равно что небо, которое не выключается даже ночью… — скривила губки Наоко. Но еще долго не сводила глаз с моей зыбкой, призрачной голубизны.

Мое назначение — прикрывать собой правую створку окна в ее спальне. Левая же створка устроена как стеклянная дверь, за которой просматривается белая веранда, а еще дальше — вишневый сад. И прикрывает ее мой брат-близнец — такой же кусок ткани, как я. В день, когда нас обоих подвесили, он лениво прошелестел: «Вот здесь мы и будем болтаться, пока не истлеем под всеми ветрами…» После чего затих и уснул.

Мне же спать совсем не хотелось, и я с любопытством вертелся и озирался в комнате Наоко, пытаясь освоиться между ее розовыми подушками и опрятным учебным столом. А Наоко, словно догадавшись, что я не сплю, еще долго наблюдала за моими выкрутасами.

— Пуф-ф!.. — пробормотала она тогда. Да так и звала меня дальше.

Каждое утро Наоко цепляла за спину красный рюкзачок и отправлялась в школу. Чуть погодя в комнату входила ее мама, Кадзу́ми, чтобы навести порядок. «А теперь проветрим!» — говорила она, отодвигала оконную створку позади меня — и все оставшиеся полдня до прихода Наоко я порхал по ее комнате, как сумасшедший.

Вернувшись из школы, Наоко кричала: «Замерзаю!» — и тут же захлопывала окно. А потом зарывалась в меня лицом и шептала:

— Я вернулась, Пуф!

Несмотря на свое имя, ветер я ненавижу. Зимой он слишком холодный, а летом — жаркий и влажный. Но когда бы он ни налетал на меня, я не могу удержаться от содроганий. Наоко не любит мерзнуть — и, войдя в комнату, всегда закрывает окно, за что я страшно ей благодарен.

А по ночам, в темной комнате, тихонько обнимает меня и прижимается ко мне лицом. Когда ей грустно, она ищет утешения во мне. Утыкаясь в меня. А иногда и бормоча:

— Ох, Пуф-ф-ф…

Ю́кио появился в комнате Наоко, когда мне стукнуло одиннадцать. Причем в то ужасное время года, которое я ненавижу сильнее всего. Год от года с началом весны Наоко становится рассеянной, оставляет открытым окно перед уходом — и ветер еще полдня резвится по комнате, осыпая меня лепестками сакуры из садика за верандой.

Наоко уже училась в десятом. Ее мама, Кадзуми, с заполошным видом каждые пять минут заглядывала в комнату, чтобы угостить молодежь то соком, то чаем со сладостями. При каждом ее появлении Наоко с Юкио переглядывались и смущенно хихикали.

— Прости, — смущенно вздыхала Наоко. — До сих пор в эту комнату ни один парень еще не входил. Так что мама немного нервничает…

— Да все в порядке, — с улыбкой отвечал Юкио.

Был он мальчиком хлипким, невзрачным. И ростом не вышел, и даже лицо его, хотя и с красиво очерченными скулами, казалось миниатюрней, чем у Наоко.

В ярких лучах, что падали из окна, его жиденькие черные волосы отливали рыжеватыми бликами, а карие глаза под ниточками бровей как формой, так и цветом напоминали пожухлые вишневые листья.

Из-под закатанных рукавов его белой школьной сорочки торчали запястья — длинные и тонкие, но, в отличие от нежных ручек Наоко, довольно мускулистые.

Ростом он был чуть выше Кадзуми, а когда передвигался по комнате, поднимал за собою слабый, едва уловимый ветерок.

— Ох! Бедного Пуфа прищемило окном! — испуганно вскрикнула Наоко. И, отодвинув оконную створку, втянула меня обратно в комнату.

— Кого? — удивился Юкио.

— Это Пуф! Моя любимая штора. Точнее, мой верный занавес… С детства его так зову. Думаешь, глупо?

— Да нет, — ответил он без тени улыбки, качая головой. — Очень удачная кличка!

И принялся за печенье, что оставила для нас Кадзуко.

Его руки двигались бесшумно, и после каждого их взмаха по комнате пробегал все тот же слабый, едва заметный ветерок. Наблюдая, как мягко, волна за волной, эти бесшумные руки гоняют по комнате воздух, я думал: вот было бы здорово, если бы такие волны ласкали еще и меня.

После этого Юкио приходил в гости несколько раз.

В третий его приход они смотрели кино по маленькому телевизору, сидя бок о бок в дальнем углу, когда Наоко вдруг потянула его за рукав.

Вздрогнув, как от порыва ветра, Юкио наклонился к Наоко и вытянул губы трубочкой. А потом эти тонкие бледно-розовые губы расплющились на щеке Наоко — точь-в-точь как расплющиваются лепестки сакуры на оконном стекле.

Распахнутые глаза его замерли, хотя ресницы чуть заметно дрожали. Наоко же, наоборот, в эти секунды плотно сомкнула веки, и наблюдать, как ресницы Юкио дрожат на этом странном ветру, довелось лишь мне.

А несколько дней спустя, субботним вечером, Юкио пришел и остался в комнате на ночь. Кадзуми с Такаси уехали на какие-то «похороны» — видимо, куда-то очень далеко, — и дома их не было до следующего дня.

Довольно долго я слушал, как из кухни внизу доносятся взрывы смеха. Дразнящий аромат тушеного мяса, которое они готовили вместе, поднимался аж до второго этажа.

Затем они поднялись в комнату, уселись за столом и стали поедать молочный пудинг — тот, что Наоко приготовила еще прошлым вечером и поставила застывать в холодильник. И в щелочке между бледно-розовыми губами Юкио еще долго белели капли заварного крема.

— Вкуснятина! — с улыбкой объявил Юкио, глядя на притихшую Наоко. Но та лишь огорченно нахмурилась.

— Но картофельный салат я сгубила. А мясо вышло неплохо лишь потому, что тушил его ты!

— Мой скромный вклад за счастье остаться с тобою на ночь…

— Скромный? Я тебя умоляю! Уж молочный-то пудинг тебе состряпает кто угодно…

— Зря ты так. Реально вкусный, разве нет?

— Да, но…

Покончив с десертом, оба встали из-за стола и нырнули под белоснежные простыни на кровати. И мне поневоле пришлось наблюдать, как несмело пальцы Юкио скользят по коже Наоко — и как на лице его выступают капельки влаги, хотя обычно он почти не потел.

В миг, когда крошечная капелька сорвалась с его тонкой кожи и упала ей на ключицу, я заметил, что Наоко пристально смотрит на меня.

На следующее утро Наоко выбралась из постели первой, оделась и тут же спустилась вниз. Вскоре по дому растекся слабый запах яичницы.

Похоже, решила взять реванш за вчерашнее — и приготовить завтрак, догадался я, глядя на голые плечи Юкио, продолжавшего спать в постели, где Наоко больше не было.

В миг, когда эти костлявые плечи задрожали от холода, я отцепил от карниза свой первый серебристый крючок. Затем еще один, и еще.

Когда же отстегнулся последний крючок, я поймал порыв ненавистного ветра — и прыгнул.

В полном беззвучии, точно в океанской пучине, я перелетел через комнату — и, задержав дыхание, опустился на спящего Юкио.

Наконец-то я знал, какова на ощупь голая кожа, которую мне так долго приходилось наблюдать издалека.

— Наоко? — пробормотал Юкио, не просыпаясь, и обнял меня.

Волны зябкого, чуть влажного воздуха, разбегавшиеся от каждого движения его пальцев, рук или ног, приводили меня в странный трепет.

— Наоко… — прошептали его губы, подняв очередной ветерок. Я вновь задрожал. И, пожалуй, впервые понял, что все эти одиннадцать лет болтался в этой комнате лишь для того, чтобы однажды затрепетать в обнимку с этим ласковым ветерком.

— Что происходит?!

Голос Наоко прозвучал на удивление резко. Очевидно, уже приготовив завтрак, она появилась в сумрачном дверном проеме и застыла от удивления.

— Какого… — промычал Юкио, садясь в постели и протирая глаза.

— Что здесь делает Пуф?

— Да черт его знает… Может, ветром сорвало?

— Ну-ну! А от карниза он сам себя отцепил?

— Да понятия не имею!

Вконец озадаченный, Юкио уставился на меня. Хлипкая девичья кровать заскрипела под ним — и я, гонимый всеми его ветерками, с робким шорохом соскользнул с постели на пол.

А потом пришла зима, и друзья Наоко по спортивной секции собрались у нее на Рождество. Вся комната была усеяна закусками и сластями, а меж привычных банок с соком уже мелькали жестянки с алкоголем.

Один парень с каштановыми волосами, сидевший в самом центре компании, то и дело шутил, веселя всех вокруг, а потом вдруг хлопнул Юкио по плечу и воскликнул:

— А что, Юкио! Ты когда-нибудь изменял своей девчонке?

— Вот еще!

— Что, ни разу? Вообще ни с кем?

Подруга Наоко, девочка с короткой стрижкой, тут же шлепнула его по затылку.

— А ты с собой не сравнивай, балбес! Юкио совсем не такой…

Глядя на их перебранку, Юкио отхлебнул минералки и задумчиво произнес:

— Ну… Разве только однажды.

— Как? Ты серьезно? — в шоке воскликнула стриженая, разворачиваясь к нему.

Рассмеявшись, Юкио указал на меня.

— Как-то раз я перепутал Наоко с одним малым по кличке Пуф.

— Что-о?!

Комната содрогнулась от хохота.

— Я обнимал его и называл Наоко, — добавил Юкио. — А когда понял, кто тут со мной, у меня чуть крыша не съехала!

— Ну, ты даешь… Вот дурак-то! — хихикали все вокруг.

И лишь каштановый весельчак подозрительно поднял бровь:

— Что еще за Пуф?

— Пуф — это любимая занавеска Наоко, — пояснил Юкио. — Вроде плюшевого медвежонка, с которым можно обниматься и все такое… Она ведь совсем еще ребенок!

— Да, но… именно такие тебе и нравятся, разве нет?

Вместо ответа Юкио, отрывисто хохотнув, пригубил еще минералки.

А Наоко, так и не рассмеявшись, сидела недвижно в своем уголке и пристально глядела на меня.

А еще через несколько дней Юкио с Наоко, оба в школьной форме, тихонько беседовали в комнате, залитой лучами заката.

— То есть ты все-таки хочешь расстаться?

Услышав такое от Юкио, я заколыхался даже при закрытом окне.

— Угу…

— Можешь объяснить почему?

— Потому что люблю другого, — ответила Наоко, глядя сухими глазами в пространство перед собой. — Если честно, я знала, что этим кончится, с первой же нашей встречи. Но ты так сильно напоминал мне его, что я влюбилась еще и в тебя. Прости.

— Вот, значит, как… — выдохнул Юкио с убитым видом. И они еще долго молчали бок о бок — так, будто продолжали смотреть кино, — наблюдая, как за окном меняет оттенки вечернее солнце.

Вскоре закат совсем потемнел и небо окрасилось цветом индиго. Я смотрел, как по щекам Юкио сбегают прозрачные слезы, и впервые ненавидел Наоко — за то, что заставила бедолагу плакать так безутешно.

Когда Юкио из комнаты исчез, Наоко обняла меня. Чего не делала уже очень давно. Ее колени дрожали, утопая в толстом ковре. Руки вцепились в меня так, словно не собирались отпускать никогда. Ее горячее дыхание было сбивчивым, как порывы летнего ветерка, и таким влажным, что там, куда она схоронила лицо, я тут же промок насквозь.

Прижавшись ко мне, она замерла, точно в молитве.

В комнате, где от пальцев, губ, рук и ног Юкио не осталось больше ни ветерка, я растерянно висел в загустевшем воздухе, не смея пошевелиться.