Человек разговаривает с ветром

Капитан 2 ранга А. Кухарец ТАЙНЫ МОРЯ

Я люблю свой катер. Мне нравится на нем решительно все: наш тесный кубрик, где чуточку пахнет бензином, зыбкая, покрашенная под цвет моря палуба, радиолокационная станция, на которой я работаю… Короче — мне нравится наш катер от киля до клотика. И все же, если говорить начистоту, больше всего я люблю море.

Море!.. Ляжешь на дощатый, теплый от щедрого солнца пирс и видишь: ласково набегает волна, солнечные зайчики пляшут по сваям, а в прозрачной глубине колышутся темно-бурые водоросли. И тебя почему-то охватывает радость. Хочется встать и крикнуть в сверкающее серебром море: «Жизнь — ты хороша!..»

Сегодня вторник. Ребята проходят мимо меня на берег, в увольнение. Но мне ничуть не завидно. Кто-то должен оставаться на катере.

— Вахте наш пламенный привет!

Это наш комсорг Федя Спичкин. Он прикладывает руку к бескозырке и проходит мимо меня, изображая четкий шаг, словно на параде. В его глазах прыгают веселые искорки.

Я улыбаюсь и вытягиваюсь перед Федей, как перед адмиралом. Федя любит шутить. Правда, бывают у него шутки, когда совсем не до смеха. Как-то я два раза подряд проспал побудку. В третий раз Федя, похлопав в ладони, закукарекал у моего уха, и я проснулся. С тех пор стоит мне задержаться в постели — ребята хором поют возле меня по-петушиному.

— Выражаю искреннее соболезнование! — звучит сзади меня тенорок.

Я быстро оборачиваюсь и вижу Петра Шыпу. Он — наутюженный, с зеркальной бляхой — машет мне рукой, направляясь к трапу. Я смотрю на его брюки и загораживаю дорогу.

— А ну давай назад!

— Чего?.. — удивляется Шыпа.

— Назад, говорю. В таких брюках не выпущу. — И киваю на его зауженные брюки-дудочки.

— Ты что? — продолжает удивляться Петя. — Брюки как брюки. Смотри. Он поочередно демонстрирует передо мной свои штанины.

— Иди переоденься, — спокойно говорю я. — Не то совсем в увольнение не пойдешь.

— Медуза!.. — Петя всегда ругается зоологическими словечками. — Что ты понимаешь в моде? Инфузория!..

Петра Шыпу перевели к нам с другого катера около месяца назад. Уже на второй день Петя, схоронившись в агрегатной, начал выпиливать из светящихся пластинок буквы на погончики. Наш боцман мичман Игнатов обнаружил это и со страшным шумом забрал пластинки. С неделю Петя ничем не проявлял себя, но потом, критически осмотрев свою бескозырку, принялся безжалостно ее потрошить для «придания ей морского вида». За это он получил от боцмана два наряда. Петя, глупо улыбаясь, воспринял эти наряды как должное… Гидроакустическая станция у Пети всегда в порядке. А вот в своем неистребимом желании преображать матросскую форму Петя просто отсталый до крайности человек. Иногда даже жаль его. Три дня назад Пете почему-то не понравились ленточки на бескозырке, и он удлинил их, но был сразу разоблачен тем же боцманом.

Сегодня боцману, видимо, тоже не сиделось на месте. Не успели мы с Петей основательно поругаться, как на палубе появился боцман.

— Ну-ка подойдите ко мне, — поманил он Шыпу пальцем. — Это что у вас за брюки такие?..

Боцман у нас маленький и весь какой-то шарообразный: лицо круглое, плечи тоже круглые, ноги колесом. Когда он «разносит», то имеет привычку смотреть не на виновника, а на кого-нибудь другого.

— Флот позорить!.. Когда же это вы успели переодеться? В строю, помнится, вы были в других брюках…

Петя глупо улыбается. Боцман переводит взгляд на меня, и я чувствую себя так, словно это я виноват, что Петя нарушил форму.

— Значит, по-прежнему идете на поводу у стиляг!.. — продолжает между тем боцман. — И как вам не стыдно, товарищ Шыпа… Позорите отличный катер.

Петя продолжает улыбаться. Есть же такая деревянная, ничего не выражающая улыбка! Мне опять становится жаль Петю.

— Эти брюки сейчас же сдать мне, — после некоторого молчания говорит боцман, — а в увольнение сегодня вы не пойдете.

«Эх, Петя, Петя… — думаю я. — Сам ты инфузория».

Я вспоминаю прибытие Пети на катер. В тот день я делал приборку в офицерском коридоре. Вдруг по трапу скатился боцман и постучал в каюту командира. Из-за неплотно прикрытой двери донеслись голоса.

— Товарищ командир, похоже, что у нас исправительный батальон!.. — возмущенно заговорил боцман.

Я затаил дыхание.

— Что случилось? — глухо спросил командир.

— Всех разгильдяев к нам списывают. Теперь вот Шыпу прислали… Уже на палубе сидит, с вещами. Имеет три опоздания с берега, два нарушения формы одежды.

Последовала длинная пауза.

Я представил себе нашего старшего лейтенанта. Должно быть, он раздумывал. Мне часто приходится видеть, как раздумывает командир. Особенно в море, над картой. Подойдет, возьмет измеритель, что-то прикинет на карте и раздумывает. То кусает себе губы, то так и сяк двигает бровями или какой-нибудь мотивчик выводит. А потом внезапно выпрямится, шлепнет ладонью по столу и скажет: «Так!..» И лицо его в этот миг приобретает какое-то светлое, одухотворенное выражение.

В этот раз я тоже расслышал шлепок ладонью:

— Так!.. Веди его, боцман, сюда…

Я, конечно, постарался испариться из офицерского коридора. На палубе увидел Шыпу. Он стоял, склонившись над бортом, и что-то внимательно рассматривал в воде. Потом он это делал довольно часто.

Ночью, после дежурства, просыпаюсь от громких голосов. Смотрю на часы: половина первого. Ребята почему-то не спят. Костлявый Федя Спичкин сидит на койке, свесив волосатые ноги. Почти впритык с моей — койка Пети Шыпы. Он тоже не спит. Несколько человек расположились за столом.

— Итак, ребята, Петру Шыпе предлагаю вынести общественное порицание, — говорит Федя Спичкин.

— Мало, — бросают из-за стола (по голосу узнаю Митю Ершова, моториста). — Выговор ему влепить на комсомольском собрании.

Поднимается шум.

Петя вдруг садится на койке.

— Ребята!.. — Он умоляюще прикладывает обе руки к груди. — Ребята! Я не хотел вас подводить…

— Брюки зачем переделал?

— Я не переделывал, я купил…

— Это на какие денежки ты купил? — ехидно сощурился Митя Ершов.

— Мне мама прислала, — тихо говорит Петя.

Стало слышно, как за бортом хлюпает вода. Мама!.. Почему-то всегда при этом слове я вспоминаю руки моей мамы. Шершавые, с бугорками вен, с утра и до ночи снующие, с утра и до ночи в работе, утирающие мне слезы тыльной стороной или дающие подзатыльники. Когда вернусь со службы, я обязательно поцелую эти руки. Трудно было моей матери работать в колхозе и поднимать на ноги троих ребят…

— И тебе не совестно было принимать деньги от матери? — укоризненно говорит тот же Митя Ершов.

Петя пожимает плечами:

— Я писал ей… Она все равно присылает.

— А ты пробовал отсылать деньги обратно?

— Нет.

— Как же! — Митя опять сделался ехидным. — Денежки плывут в руки, а их отсылать!

— Ладно, — машет рукой Федя Спичкин. — Давайте спать. Завтра продолжим.

— Ребята, а как же с увольнением? — испуганно спрашивает Петя. — Мне непременно надо пойти в четверг, а боцман может не пустить.

— Что так приспичило? — интересуется Федя Спичкин.

— Девушка у меня… Положили в больницу с аппендицитом. Навестить бы…

Федя Спичкин задумчиво чешет узкую спину.

— Ну как, ребята?..

— Надо походатайствовать, — говорю я. — Человек в беде.

— Ладно, — говорит Федя. — Решение этого вопроса беру на себя. А сейчас — спать.

Включают ночной свет, разбредаются по койкам. Петя долго не может уснуть — ворочается, кряхтит. Я тоже не сплю. Кто-то уже храпит, будто его душат. Меня волнует — что за девушка у Пети.

— Петя, — шепчу я. — А девушка у тебя хорошая?

— Очень… — отзывается Петя.

— Любовь у вас, да?

— Представляешь… — Петя поворачивается ко мне лицом. — Я никогда не думал, что со мной такое случится. Сходили раз в кинотеатр, потом встречались на танцах, и вот, понравилась… Студентка педагогического. Знаешь, такая веселая, быстрая… Возле нее и самому хочется быть как-то лучше…

Затем Петя без всякого перехода начинает рассказывать о себе. Отца у него нет: пришел с фронта сильно израненный, контуженный и вскоре умер. Мать — учительница. Братьев и сестер нет. Матери кажется, что он бедствует тут, поэтому и деньги высылает. Эх, если бы не эта служба! Как хорошо было раньше — что хочешь, то и делаешь! А тут боцман житья не дает, говорит: «Вы, Шыпа, неорганизованный человек». Вот и с брюками… Разве он хотел подводить ребят? Нет. Просто Гале нравится, если он аккуратно одет. Он хотел, как лучше. Но черт с ними, с этими брюками: нельзя так нельзя. Галю жалко — увезли ее в больницу прямо с лекции…

Петя вздыхает. Я молчу. Внезапно он спрашивает:

— А ты любишь кого-нибудь?..

— Да, — отвечаю, немного помедлив. — Море люблю.

Петя поднимает голову.

— Море?..

— Да, море! — торжественно повторяю я и чувствую, что действительно люблю море. Пусть!.. Пусть у меня нет девушки, как у Пети, но зато у меня шум волн, крики чаек… Мне очень хорошо в море.

Петя вдруг говорит:

— А ты знаешь, что в море есть золото. Чистейшее золото. Из двух миллионов тонн воды можно добыть сто граммов золота…

— Чепуха!

— Чепуха?.. — Петя приподнимается на локтях. — А об этом тебе известно, что рыбы разговаривают между собой?

— Как?..

— А вот так — разговаривают, и всё. Ну не так разговаривают, как мы с тобой, а по-своему. Скат, например, посылает электрические сигналы, у него есть батареи для этого, дельфины свистят, морские петухи храпят, а ставрида и морской конек хрюкают… А сколько еще нераскрытых тайн моря?

Я все больше удивляюсь. Петя вдруг открывается мне с другой, неизвестной до сих пор стороны. Видно, Петя тоже любит море, только по-своему.

— Когда закончу службу, — мечтательно говорит Петя, — обязательно пойду учиться в рыбный институт…

Меня приходят будить на вахту. Я соскакиваю с койки, потом, прыгая то на одной, то на другой ноге, надеваю штаны. Петя смотрит на меня грустными немигающими глазами. Волна теплых чувств захлестывает меня.

— Ты, Петя, спи, не переживай. Все будет хорошо. Отпустят тебя к Гале.

И Петю действительно отпускают. В четверг он стоит в строю увольняющихся — розовый, счастливый. Боцман прокатывается вдоль строя, останавливается возле Пети. Окидывает его зорким глазом, говорит, глядя куда-то вбок:

— Напоминаю, товарищ Шыпа, о достойном поведении на берегу.

— Есть! — сочным тенорком отвечает Петя.

Я издали приветливо машу ему рукой. Мне хочется, чтобы у Пети было все благополучно. Мне вообще хочется всем счастья, полноты жизни. Я не могу ни на кого сердиться, если он настоящий человек. А Петя представляется мне настоящим человеком.

Начиная с двадцати трех часов наш кубрик напоминает базар. Ребята возвращаются из увольнения, переодеваются. Смех, шутки. Вдруг кто-то спрашивает:

— А где Шыпа?..

Веселый галдеж утихает. Я смотрю на часы: без четверти двенадцать, а Пети нет. Потом через открытый люк доносится бой часов кремлевской башни. Это из динамика на причале. Шыпы все нет. Ребята молча лежат на койках, делают вид, будто спят.

— Может, случилось какое несчастье? — вслух размышляю я.

Мне никто не отвечает.

Тихо клацают дверные задрайки, кто-то входит в кубрик. Боцман! Я слежу за ним из-под полуприкрытых век. В синем свете ночной лампочки его лицо кажется мертвенно-бледным. Вот он остановился возле моей койки, поправляет одеяло. На меня веет крепким запахом табака. Слышу: боцман переходит в угол, где спит Федя Спичкин. Долетает шепот:

— Почему с ним никто не пошел? Это ваше упущение, Спичкин.

— А зачем ему сопровождающий? Надо, чтобы человек почувствовал, что ему доверяют. Потом, он шел к своей девушке, делегация тут ни к чему.

Боцман после некоторого молчания произносит:

— И все же мы где-то недоработали… Командир за это не похвалит.

— Когда я был у командира, он сказал, чтобы ни в коем случае из Шыпы не делали события.

Боцман вздыхает:

— Так-то оно так, а все же…

Минуту они молчат, потом боцман говорит:

— Ладно, спите… — И осторожно удаляется из кубрика.

А в пятнадцать минут первого через люк сваливается Шыпа. Он тяжело дышит. Кто-то включает свет, и головы ребят, как по команде, поворачиваются к нему. Чтобы спрятать глаза, Шыпа начинает стягивать фланелевку. Никто не произносит ни слова.

Наконец Федя Спичкин спрашивает:

— Как здоровье твоей девушки, Петя?

— Поправляется, — нехотя роняет Шыпа.

Федя спускает с койки волосатые ноги. В глазах у него начинают плясать веселые искорки.

— А мы тебя ждали к утру…

— Я бежал… — быстро говорит Петя и поднимает голову.

— Ты опоздал, — спокойно говорит Федя, и веселые искорки сразу исчезают. — Ты подвел своих товарищей.

Петя делает глотательное движение.

— Но я бежал… Никогда не бежал из увольнения, теперь бежал. И маме позвонил по междугородней, чтобы денег больше не слала. Если не верите — вот квитанция… — Он протягивает бумажку. — Из-за этого и задержался.

— Нет, ты не задержался, — Федины слова звучат беспощадно: — Ты опоздал. Совершил проступок. И ты ответишь нам за это сполна.

— Я не хотел опаздывать. Я бежал!.. — почти кричит Петя.

Его голос одиноко повисает в воздухе. Кругом зловещее молчание. Оно страшно, это молчание. Петя с испугом смотрит на меня. Я отвожу глаза, и у меня проносится мысль: «Сейчас что-то произойдет…»

Но из открытого люка раздается:

— Эй, в кубрике!.. Кто там включил свет среди ночи?

Это дежурный.

…Утром мы выходили на поиск подводной лодки. Ревут моторы. Выхлопные газы режут глаза. А море синее-синее. Я смотрю в проносящуюся мимо воду и думаю о том, что это плавает золото. Мне хочется узнать все тайны моря. Я обязательно прочитаю много книжек о море.

Потом по сигналу тревоги мы занимаем свои боевые посты. Мой пост рядом с Петиным, через штурманский стол. Петя надел свои большие черные наушники.

— Боевой пост гидроакустики к бою готов! — докладывает Петя.

Я включаю свою станцию. На голубоватом экране вспыхивают очертания далекого берега. Море — вот оно, передо мной. Я представляю себе это море: безбрежное, с шумными валами. Катер начинает встряхивать.

В рубку спускается командир, склоняется над картой. Он берет измеритель, шагает им по карте, а потом раздумывает. Только на этот раз он потирает переносицу.

— Так!.. — старший лейтенант прихлопывает карту ладонью. — Курс двести сорок!

— Есть, курс двести сорок! — доносится с мостика голос рулевого Феди Спичкина.

Когда командир уходит, Петя кричит мне через стол:

— Дальность обнаружения невелика. Проклятый планктон… — И, глядя на меня, умолкает.

Вероятно, в моих глазах — осуждение, обида, жалость — все то, что я испытываю сейчас по отношению к Пете. Впервые его губы расползаются в какую-то страдальческую улыбку. И я кричу:

— Инфузория ты, Петя!

— Не сердись на меня… Я этой ночью многое понял! — в ответ кричит мне Петя.

А я думаю: «Наверное, познать тайны моря легче, чем стать настоящим человеком».