Человек с двойным дном

Кругом одни евреи

Уезжают из СССР евреи. Бедные и богатые уезжают, мыслящие и благомыслящие уезжают, бросают комнатенки в многонаселенных коммунальных квартирах и шикарные дачи, оставляют книги и автомобили, прощаются с друзьями и с родными — и уезжают. Уже заранее в их сердцах, как у автора этих строк, возникает, рождается злая, как мачеха, ностальгия. Но уезжают.

Но уезжают.

Пятьдесят лет твердила советская власть, что еврейского вопроса в Советском Союзе не существует. Так почему же, скажите, — почему бегут оттуда евреи?

Есть такой анекдот. В ОВИРе, где выдают визы на выезд за границу, у еврея спрашивают:

— По каким причинам вы уезжаете?

— Знаете, — я забыл.

— Быть может, у вас неинтересная работа?

— Ну, что вы работа у меня прекрасная!

— Быть может, у вас плохая квартира?

— Ну что вы, у меня замечательная квартира!

— Быть может, вы далеко живете от места службы?

— Нет, совсем близко, и к тому же у меня есть машина.

— Но, может быть вам негде отдыхать?

— Что вы, что вы! У меня в Подмосковье двухэтажная дача.

— Так что же тебе, проклятый жид, не хватает?!

— А, вспомнил!.. Вот из-за этого я и хочу уехать.

Грустный анекдот.

Слова, вынесенные в эпиграф этой главы, произнесла Анна Ахматова, выходя из ЦК ВКП(б), где группе советских писателей разъясняли сущность неожиданного, и, казалось бы, противоестественного (хотя, почему?) пакта между коричневой Германией и красным СССР. «Это брак по расчету» — втолковывали недоумевающим поэтам и прозаикам.

Предсказание мудрой Ахматовой сбылось удивительно быстро. От брака Сталина с Гитлером родилось безумно-кровавое дитя — антисемитизм. Едва-едва успела отгрохотать Великая Отечественная война, как арестовали и уничтожили Еврейский антифашистский комитет, убили из-за угла великого еврейского артиста Михоэлса, и дальше — пошло-поехало. «Безродные космополиты», «врачи-отравители», «сионисты»…

Мне впервые довелось столкнуться с антисемитизмом во втором классе начальной школы. Единственный еврей среди армян и русских (дело происходило в тбилисской школе), я часто вступал в драку с обидчиками, встречавшими и провожавшими меня песенкой о старушке-еврейке, не желающей, платить милиционеру штраф:

Все исполнялось с приплясыванием, одесским прононсом, лихим ударением на «Абраме». О, наивный, хотя жестокий антисемитизм снизу! В 1971 году, т.е, год спустя после публикации обо мне фельетона, жена и я оказались без работы. Пришло лето. Хотелось выбраться из жаркой, душной Москвы. Но на какие деньги? По счастью, мой приятель кинооператор предложил вместе с ним и съемочной группой поехать на Волгу.

В деревню Густомесово прибыли на студийном автобусе ночью, кое-как разобрались по избам. Самая удобная досталась, конечно, руководителям, и ежевечерне компанией в пять-шесть человек мы сходились в их уютной горнице, где посвистывал самовар и старуха хозяйка встречала гостей вареньями да печеньями. Ей было за шестьдесят. Властная, но приветливая, в неизменном черном платке, она неторопливо передвигалась по дому, пила с нами чай, прислушивалась к беседам и время от времени, как правило, интересно, вступала в них. У меня сложились с ней добрые отношения. Однако на пятый день подходит ко мне мой оператор. Он очень смущен.

— Смешная история получилась!.. Понимаешь, хозяйка узнала, что ты еврей, и ужаснулась. Лучше давай встречаться у вас.

А через два часа отыскивает меня бабка:

— Послушай, Саш! Ты такой хороший человек — и вдруг еврей. Тебе обязательно надо креститься. Я уже с батюшкой из нашей церкви договорилась. За пять рублей он тебя сегодня же и окрестит. Недорого!

Или уже не столь добродушный антисемитизм советской творческой интеллигенции.

К примеру, в музыкальной среде СССР много евреев, в том числе хорошо известных, а значит, и богатых. Богатство вызывает зависть, а богатый еврей тем паче. А если к этому примешивается и зависть к таланту? Молодой композитор Владимир Пикуль, наш сосед, сравнительно недавно перебрался в столицу из Орла. Будучи человеком незлым, он остается таким и в своей нелюбви к евреям. Неприязнь у него ленивая:

— Смех и грех! У нас в издательстве, где я работаю, и русских-то почти нет. Считай, один я да мой приятель Сережка. Очень нелегкая ситуация!..

Зато жена тихого Володи, в детстве вундеркинд, несостоявшаяся пианистка, ныне вынужденная отсиживать положенное время на осточертевшей педагогической службе, прямо-таки исходит ненавистью, задыхается:

— Евреи бездарны! Они никогда ничего истинно великого не создали. Ни в литературе, ни в музыке. Хваленный Ойстрах все взял кожаным задом. И Стерн. И Коган тоже… Или, к примеру, Израиль… А что Израиль? Ни разу сами не воевали! Американцы за них сражаются. Потому арабы и отступают. От евреев никто никогда не бегал! Вручи этакой музыкальной даме осиновый кол и только позволь — пойдет громить, да еще других с собой позовет.

Но антисемитизм снизу не страшен. Рядовых антисемитов можно игнорировать, как делают одни, можно с ними драться, как делают другие, можно встречать их ироническими песнями:

Но когда антисемитизм становится оружием в руках тоталитарного государства, евреям приходится туго. В 1949 году моего отца сняли с должности главного инженера Туркменнефти, так как в условиях ожесточенной борьбы с космополитами иудей не имел права занимать столь заметное место. Переехали в Уфу, где в течение четырех лет (то-есть, до смерти Сталина) его опускали все ниже и ниже по ступенька служебной лестницы. Он тяжело переживал несправедливость, невозможность посвятить себя любимой работе. Мне, мечтавшему о Литературном институте или историческом факультете Московского университета, пришлось срочно приналечь на постылую математику, чтобы попасть в Нефтяной институт. В МГУ и Литинститут евреев не брали.

Как уже писалось выше, меня специально воспитывали в полном неведении, незнания кафкианской советской жизни. Поэтому я не понимал того, что происходит, не верил в причастность советской власти к антисемитской кампании. И когда в разгар крикливых выступлений против «убийц в белых халатах» у нас на курсе произошло столкновение с группой антисемитов, я, сам того не ведая, ходил по лезвию ножа. Еще бы три-четыре недели прожил Иосиф Виссарионович, и, думаю, не миновать мы нам ГУЛАГа.

История вкратце такова. Комсорг группы Инна Федосеева собирает после каникул 1953 года комсомольское собрание. На нем почему-то — член институтского бюро. Федосеева зачитывает полученное ею анонимное письмо: комсорг забыла, что она русская. Дружит с евреями. Одумайся, пока не поздно, не то расправимся. А в заключение четыре стихотворных строчки, антисемитских и, конечно, хулиганских. Бесконечно длилось собрание. Анонимы не признавались. Наконец поднимается член факультетского бюро Зоя Руднева и грозно глядит в мою сторону:

— Федосеева, неужели ты не чувствуешь, что эта бумажка состряпана сионистскими провокаторами? Кто у нас поэт? Глезер. — И тычет в меня негодующим перстом.

Не успел я среагировать на неожиданный выпад, как вскочил мой приятель Коля Мазуров:

— Зоечка, а не ты ли, часом, письмо сочиняла? Тоже ведь стишки пописываешь!

Руднева покраснела и молча села. А через несколько минут одна из студенток закричала:

— Они, они написали! Я сама слышала, как шепчутся!

Выяснилось: авторы анонимки — командная верхушка: комсомольский вожак Руднева, староста группы и их окружение. Решение собрания было единодушным: за подлое письмо, угрозы в адрес Федосеевой и четырехчасовой обман товарищей исключить авторов из комсомола.

Спустя два дня факультетское бюро ограничилось вынесением им общественного порицания, то есть, мягко, по-родственному пожурило, а Федосеевой… дало строгий выговор за нарушение устава комсомола. Студенты запротестовали и выбрали пятерку, которой поручили добиваться выполнения принятого на собрании решения.

В нее вошел и я. Поначалу мы попытались отыскать правду в институтском бюро ВЛКСМ. Нас там и слушать не стали. Тогда неразумные правдоискатели надумали обратиться в райком партии. Это вызвало праведный гнев коммунистов института.

Требуют меня в кабинет декана факультета профессора Дунаева, приземистого мрачного человека с окладистой бородой и фанатичными глазами. Он оголтелый антисемит и неистовый борец с буржуазной псевдонаукой. Рядом с ним щуплый секретарь партийной организации.

— Вы понимаете, что собираетесь делать? — вкрадчиво спрашивает парторг.

— Мы устава не нарушаем.

— Да, по уставу можно жаловаться вышестоящей организации в обход нижестоящей (о, бедный русский язык!), но в истории комсомола такое случилось только один раз. И не забывайте, чем оно закончилось!

Известно, кровью оно закончилось, Ленинградское дело (тогда, правда, я об этом понятия не имел).

Парторг еще хочет сказать, но не успевает. Декан яростно бросается вперед. Изо рта у него чуть не вырывается пламя:

— Идите, Глезер! И помните — в нашей стране умеют наказывать виновных!

— Не только виновных, но и тех, кто их покрывает! — парирую и резко хлопаю дверью.

Никакого геройства в моем поведении не было. Это лишь сейчас ясно представляю, чем бы кончилось наше хождение в райком. Но Бог от беды избавил. Усатый батька кувыркнулся в черную пасть, и антисемитская кампания, грозившая перейти в черносотенные погромы, начала затухать. Они готовы были вот-вот разразиться.

К евреям приставали на улицах, издевались, избивали. Меня однажды выкинули на ходу из трамвая. В вагон влезли три здоровенных молодчика, которые принялись надсмехаться над беззащитной старушкой. Один из них почему-то обратился ко мне:

— Эй, парень, гляди, жидовка расселась! А мы, молодые русские, должны стоять!

— Сволочь! — не выдержал я, — и через мгновение распластался на мостовой. Хорошо, что на Крымском мосту трамвай двигался еле-еле. Я провожал его глазами, полными слез. Не от боли и не от страха, а от обиды: ведь вагон безмолвствовал хотя в нем находилось много народу, в том числе мужчин и даже офицеров (рядом-то Генеральный штаб армии!).

В те же дни трагикомическая история приключилась в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной, где жила моя тетя, перенесшая расстрел мужа и лагеря — с дочерью и вторым мужем, архитектором, азербайджанцем, человеком глубоко культурным, но по-кавказски вспыльчивым. С ними соседствовала шумная супружеская пара: он водитель самосвала, она — толстая краснощекая домохозяйка. Едва моя двоюродная сестра или тетя появлялись на кухне, как поднимался визг:

— Опять вы, евреи, две конфорки заняли! Убирайте ваши кастрюли, жиды! Кончилось ваше время!

Как-то я заглянул в гости к родственникам. Мы сидели и мирно беседовали. Наташа вышла на кухню поставить чай. Вдруг оттуда донесся пронзительный крик. Выбегаем и видим злобно ощерившуюся подвыпившую соседку, сжимающую в могучей руке мясорубку. Ею она и ударила сестру по лицу. У той из разбитого носа текла кровь.

— Хулиганка! — чуть не с кулаками бросился на бабищу дядя.

— Жид! Жид! — вопила та.

Вскоре появился участковый милиционер.

— Что случилось, граждане!?

— Да вот, жиды расшумелись!

— Вы слышите?! — еле сдерживая негодование, проскрежетал дядя. — Она оскорбляет национальное достоинство! Вы обязаны привлечь ее к ответственности в соответствии с законом!

— Жид! — снова вскрикнула соседка, а милиционер хладнокровно попросил дядю предъявить паспорт.

— Для чего? Вы же видите, что она вытворяет?!

— Предъявите паспорт, гражданин! — сухо возразил представитель власти. Заглянув в него, милиционер с удивлением воскликнул: — Вы же азербайджанец!

— Да какое это имеет значение?

— Азербайджанец?! — изумилась соседка. — Так чего же он волнуется?

— А вы зачем оскорбляете человека, не разобравшись? — повернулся к ней участковый.

Тем дело и кончилось.

Но не будем придираться к примитивному антисемитизму и даже к насаждаемому сверху в послевоенные годы. Спишем его на злосчастный культ личности. Однако промелькнуло метеором маленковское время, прогромыхало хрущевское, наступило серое, бесцветное, коллективное, с незаметным переходом в брежневское, а еврейский вопрос разрастался и разрастался, как раковая опухоль.

написал когда-то знаменитый пародист Архангельский. То же можно сказать и о еврейской проблеме в СССР. «У, жиды!» — шумят обыватели. «Ату их, ату!» — кричат руководители.

Пытаясь доказать, что евреи равноправны, советские боссы на упреки сующих повсюду свой нос иностранцев, восклицают:

— А Ойстрах? А Ботвинник? А Гилельс? А…?

Рассказывают даже то ли как анекдот, то ли как действительную историю, следующее. Когда Хрущев приехал в Англию, его спросили насчет антисемитизма в СССР. Эмоциональный премьер возразил:

— У нас в оркестре Большого театра восемнадцать евреев! А у вас сколько?

— А мы не считаем, — ответили англичане.

Но стоит ли говорить о нескольких сотнях евреев, которые не столь остро, как остальные, испытывают на своей шкуре государственный антисемитизм? Ведь и Гитлер изгонял или уничтожал не всех евреев. Попадались и такие, у которых в паспорте стояла отметка «Ценный юде». Подобными ценными, или полезными, евреями — является та незначительная часть иудеев, на коих любят ссылаться советские бонзы, толкуя о равноправии наций в СССР. Принадлежность к еврейству лежит на человеке, как позорное несмываемое пятно. При поступлении в институт или на службу еврей, внутренне содрогаясь, заполняет обязательную анкету, где пятый пункт вопрошает о национальности. Заполняющий заранее ждет неотвратимого — провалят не пропустят, придумают любую отговорку, чтобы не принять.

По окончании уфимской школы мой однокашник Московии послал документы на физико-математический факультет Московского университета. Так как он был золотым медалистом, то вступительные экзамены не сдавал, но проходил так называемое «собеседование», проверку знаний в непринужденном разговоре с профессором. Последний, стремясь завалить нежелательного абитуриента, забросал его вопросами. Но Московии отменно знал физику и математику. Придраться было не к чему. Тогда находчивый преподаватель подкинул неожиданный вопрос:

— В каком году родился Каганович? — спросил так обыденно, словно речь шла об известном ученом, а не члене сталинского Политбюро. Московии даты не знал и, несмотря на выдающиеся способности, в университет не попал.

Так было в 1952 году. Так продолжалось и через двадцать лет. Только появился некий нюанс. Прежде начальники не пускались в объяснение причин отказа, зная, что запрещено превышать положенную норму приема «нерусского элемента» — и баста! Теперь те же руководители в кругу друзей и знакомых рассуждают:

— Я его, стервеца, пущу, а он подаст через полгодика заявление с просьбой о выезде на «историческую родину, в государство Израиль». И замарает весь наш коллектив. А отвечать мне! Ты кого принимал? Ты куда смотрел?

Окаянный пятый пункт неотступно преследовал меня и после института. Попав по распределению в Уфу и проработав почти год сначала на заводе, а потом в нефтяном техникуме, я как-то встретился с приехавшим в командировку Сашей Буниным. Он был старше меня, успел окончить аспирантуру. Нас сближала общая любовь к шахматам, Бунин предложил мне перебраться в столицу:

— У тебя же сохранилась московская прописка, а я не только кандидат наук, но и секретарь парторганизации научно-исследовательского института. Устроишься хорошо, не сомневайся.

Я колебался недолго. Угнетала медленная духовно-тусклая провинциальная жизнь. Кроме того, меня невзлюбили уфимские карательные органы. Так что получив от Бучина еще и дополнительную телеграмму — «Все в порядке, выезжай», я в сентябре 1958 года возвратился в Москву. Сразу же направился к Бучину. Он знакомит меня с заведующим лабораторией, объясняет, чем придется заниматься.

— Пока отдыхай, — говорит, — а за неделю твои бумаги оформят, приступишь к работе.

Через неделю звоню, слышу какое-то невразумительное бормотание и просьбу перезвонить завтра. Дней примерно пять или шесть я названивал; потом — приехал в институт. Навстречу смущенный Бучин. Отводит глаза, отмалчивается. Спрашиваю прямо:

— В чем загвоздка?

— Отдел кадров не пропускает.

— Как же ты давал телеграмму, не проконсультировавшись в отделе кадров?

— Да говорил я с ними! — Он заводит меня к себе в партком и шепотом разъясняет: — Понимаешь, я им не называл твоей фамилии. А теперь увидели документы и ни в какую! Ссылаются на то, что у нас в институте собралось слишком много людей одной национальности.

— Черт подери, Саша! — вспыхиваю я. — А русских у вас набралось мало?

Он уязвлен:

— От меня разве зависит? Мне стыдно, но ничего сделать не могу. Отдел кадров сообразуется с указанием свыше.

Не помню, как мы расстались. Но не забуду своего состояния. До каких же пор меня будут попрекать национальные? Как выяснилось позже, покуда не покину братскую семью народов СССР. Ибо когда с конца 1961 года я занялся литературной деятельностью, первое, что мне предложили — взять псевдоним.

— Вы Александр Давыдович? Ну и прекрасно! — бодро сказал ответственный секретарь газеты «Московский комсомолец».

Подписывайтесь «Александр Давыдов».

То же самое вскоре я услышал от известного поэта, заведующего отделом поэзии журнала «Молодая гвардия» Владимира Цыбина. Нет, Володя не был антисемитом.

— Ничего не попишешь, — злился он. — Наш редактор не переваривает евреев. Недавно принес ему замечательную подборку стихов Юны Мориц. А в ответ:

— Не понимаю, почему тебя все время тянет публиковать жидовские стихи?

Махровый черносотенец, бывший летчик-истребитель (для комсомольского литературного журнала лучшего главного редактора не подыщешь!), Никонов продержался на этой должности до конца шестидесятых годов. Однако чаша терпения переполнилась. Группа видных писателей и поэтов, в том числе В. Цыбин, В. Амлинский, и даже лауреат Государственной премии Чингиз Айтматов, послали в ЦК КПСС письмо с просьбой убрать шовиниста из журнала. Не помогло Никонову и заступничество ЦК ВЛКСМ. Сняли его. Но ныне он служит поблизости в том же здании, главным редактором другого комсомольского журнала «Вокруг света». Вообще ЦК ВЛКСМ и его издательство особенно славятся антисемитизмом. Один из работников разоткровенничался с моей знакомой:

— Мы их, голубчиков, знаем! Зря прячутся! И тех, кто под псевдонимами, и у кого половина еврейской крови, и даже у кого четвертинка. Все в списочек занесены!

А посмотрите на Вадима Кузнецова, заведующего отделом поэзии издательства «Молодая гвардия», — типичный охотнорядец! Представитель, так сказать, антиеврейского заградительного отряда ЦК ВЛКСМ (прежде он служил в этой мощной организации, которая, кстати, и поставляет руководителей для подведомственного издательства). С его приходом в планах выпуска почти исчезли не только откровенные еврейские фамилии, но и вполне по-русски звучащие псевдонимы.

А загляните в светлые глаза просталинца и черносотенца, главного редактора издательства «Современник» поэта Валентина Сорокина. Несколько лет назад тихий и скромный провинциал приехал в столицу из далекого Саратова, разобрался в обстановке (надо же строить карьеру!), поработал в журнале «Молодая гвардия» и, зарекомендовав себя железным борцом с либералами и евреями, быстро шагнул вверх.

Лауреат Государственной премии писатель Давид Кугультинов рассказал моему другу следующую историю:

— Пришел к нему в журнал молодой калмыцкий поэт и попросил посмотреть его стихи. Сорокин разложил их на две пачки:

— Эту — возьмем, а эта пусть останется. Зайдите через неделю.

— Но, может, здесь стихи лучше. Вы же не прочли.

— А вы посмотрите, кто переводчик.

— Юлия Нейман.

— Вот именно.

— Но она отлично переводит Давида Кугультинова!

— Пускай нейманы, — липкины, козловские и переводят Кугультинова, Гамзатова, Кулиева… (то-есть крупных национальных поэтов, которым свою волю не продиктуешь). А вы, молодые, идите к русским людям!

Безусловно, Сорокин заработал право на пост главного редактора «Современника»!

Забавно, что еврейский вопрос Сорокины используют в схватках с литературными противниками. Сижу как-то в «Молодой гвардии». Два редактора, — не обращая внимания на свидетелей (чего, в самом деле, стесняться у себя дома!), шумно обсуждают разразившуюся недавно скандальную историю.

— Что это Васька Журавлев натворил?

— Да опубликовал в «Известиях» как свое ахматовское стихотворение. Ну, ошибся человек! С кем не бывает? А его сразу плагиатором обзывают.

— Конечно, это все евреи! Мы их не печатаем, вот и набросились, падлы!

— Как не печатаете? — ввязываюсь я. — Недавно вы Слуцкого издали.

Они озадаченно глядят на меня:

— Да он не еврей…

— Борис Абрамович Слуцкий?! Простите, кто же тогда еврей?

Одного из них прорывает:

— Вознесенский и Евтушенко, вот кто!

— Что за чепуха?

Но редактор тяжело ударяет кулаком по столу:

— Они жидовствующие русские, а это значит — еще хуже!

И такое почтенное издательство, как «Советский писатель», естественно, старается от молодогвардейцев в столь животрепещущем вопросе не отставать. Ну, про Егора Исаева, заведующего отделом русской поэзии, слава широко разнеслась. Антисемит. Убежденный и пристрастий не скрывает. Он и жене моей, проработавшей с ним двенадцать лет, однажды заметил:

— Эх, Майка, как ты песни русские поешь! А ушла от русского мужа к еврею…

Но есть в отделе у Исаева тишайший старший редактор поэт Владимир Семакин. Никогда он, вроде бы, еврейской темы не касался. И вдруг раскрылся! Приходит в 1973 году в редакцию узбекский поэт Сайяр, книгу которого я перевел и которая на три года застряла в типографии из-за «антиобщественной деятельности» переводчика, и спрашивает:

— Когда же моя книжка выйдет? Кажется, с Глезером разобрались, начали его печатать.

И тут вступает в разговор Семакин:

— А зачем вы выбрали такого переводчика?

— Но я же не знал, что Глезер собирает запрещенные картины и передает на Запад статьи!

— Не об этом я! Почему вы, национальные поэты, тянетесь к Глезеру, Козловскому, Пипкину… Неужели не можете найти русских переводчиков?

Вот трогательное единодушие у Семакина с Сорокиным, выпестованное в задушевных беседах во время обильных возлияний вкупе с Исаевым да Фирсовым, Борисом Куликовым, тем же Вадимом Кузнецовым и иже с ними.

Когда началась массовая эмиграция в Израиль, положение евреев, и не помышляющих об отъезде, еще более ухудшилось. В отделы кадров спустили специальную инструкцию. Правда, не написали черным по белому: «Гнать евреев!», а сформулировали похитрее: «Не брать на работу и не принимать в высшие учебные заведения лиц, чьи национальности имеют буржуазную государственность». Например, англичан, шведов, французов и евреев. Однако, так как англичан, шведов и французов в СССР почему-то нет, то само собой указание свыше оборачивается лишь против евреев. Мой знакомый профессор МГУ признался мне, что если в 1973 году из оканчивающих математический факультет чуть ли не треть были евреи, то в том же году на первый курс этого факультета ни одного еврея не приняли.

А чего стоят злоключения моего соседа-инженера! У них ушел на пенсию начальник отдела, и Леве обещали сей пост. Попросили ради этого вступить в партию.

Вступил.

Отдел кадров в должности по-прежнему не утверждает. Проходит полгода, семь, восемь месяцев… Не выдерживает Лева, спрашивает у приятеля, парторга:

— Почему отдел кадров тянет резину?

Парторг выясняет, что да как, и назавтра же режет моему соседу правду-матку:

— Не задавай дурацких вопросов! Ведь у тебя же отец еврей!

— Послушай!.. — взмолился Лева. — Причем мой отец? Он ушел из семьи, когда мне и двух лет не было. По паспорту я — русский.

Парторг только плечами пожал.

А как мучилась моя жена, когда больше года безуспешно пыталась искать работу. Куда ни придет, начинают за здравие:

— У вас большой опыт. Вы нам подходите.

Едва заглянут в документы, и заканчивают за упокой:

— Позвоните через недельку.

А через недельку:

— Извините, мы не знали, что место уже занято.

Как-то прибежали к нам приятели:

— Майка, нашли тебе службу! Издательство паршивое, Профиздат, но отдел все-таки художественный.

— А меня возьмут?

— Конечно, конечно! Мы уже договорились.

— А вы предупредили, что я еврейка?

— Ты — еврейка? Да у тебя русская фамилия!

— Ку и что же?

— И в паспорте записано? Значит, бесполезно. Нам так и сказали: «Все данные подходят, лишь бы не была еврейкой».

Тогда и отправляюсь я в ЦК КПСС к завотделом культуры Шауро. Меня, не коммуниста, в ЦК не пропускают. Говорю из приемной с референтом Шауро.

Так по телефону из наглухо закрытой будки и разговариваем. Лето 1972 года, адская жара, а открывать двери не разрешают, не приведи Господь — разгласится государственная тайна! Вкратце передаю референту нашу историю.

— А причем тут мы?

Ну до чего же одинаково все высокие советские организации выражаются! Точно такими же словами встретили меня в КГБ. Спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, какой у нас год, тысяча девятьсот тридцать седьмой или тысяча девятьсот семьдесят второй?

— Что за странный вопрос?

— Совсем не странный. Как раз в тысяча девятьсот тридцать седьмом вошло в моду заставлять жен отрекаться от мужей.

Мы не можем отвечать за каждого дурака!

Мою жену уволили не из пивного ларька, а из крупнейшего советского издательства.

— Но почему ваша жена не пробует найти другую работу?

— Нигде не берут!

— Интересно! Если я пойду, то меня сразу возьмут.

— Вас — безусловно.

— Но я не буду ссылаться на то, что служу в ЦК.

— Нет, вы меня не поняли. Ведь по паспорту вы русский, а она — еврейка.

— Как вам не стыдно говорить об этом на пятидесятом году советской власти!

— Мне очень стыдно! Но приходится.

Чем закончилась моя беседа с референтом заведующего отделом культуры ЦК партии, расскажу ниже, так как дальнейшее не имеет отношения к еврейской проблеме.

Уезжают из СССР евреи, сионисты и просто боящиеся за будущее своих детей, диссиденты, отсидевшие и не отсидевшие в лагерях и уставшие от неравной борьбы с всесильным режимом, и те, кто надеется дорваться на Западе до сладкой жизни. Остающиеся делятся на две категории: желающих как-нибудь приспособиться, ассимилироваться, прожить (уезжать-то неведомо куда страшно!) и участников демократического движения, борцов за свободу России, таких, как Александр Гинзбург, Лариса Богораз, Юлий Даниель. Всех — не назовешь, не перечислишь.