Человек с двойным дном

Художники под огнем

16 февраля, в день рождения своей матери, Саша Рабин справлял свадьбу. И вечером к дому Оскара начали подкатывать автомобили с иностранным номерами (дипломатическими и журналистскими). Впрочем, «подкатывать к дому» сказано не совсем точно, ибо в обширных Преображенских дворах проезжие части сделали настолько узкими, что больше одной машины, проехать по ним одновременно не могло. Поэтому образовался длинный хвост почти в сотню автомобилей от Оскарова двора и вылезший аж на главную магистраль — Большую Черкизовскую улицу.

Вечер выдался холодный, мокрый, ветренный. Те, кто приехал попозже — а среди двухсот гостей были и послы, — пробирались к дому в полутьме по мокрому снегу и грязным лужам. Гебисты, со всех сторон окружившие беспокойный участок, явно нервничали. С одной стороны, черт знает что за демонстрация с участием высокопоставленных дипломатов. С другой — законная свадьба. Не придерешься. В конце концов тайная полиция приняла, что с ней не часто случается, разумное решение. Ее одетые в штатское сотрудники стали подсказывать заблудившимся консулам и атташе дорогу. Когда же (и это вызвало среди художников искреннее веселье) приехавшие на празднество послы, поздравив новобрачных и посмотрев развешанные на стенах картины, стали отбывать, то гебисты как-то изыскали возможность подавать их машины прямо к подъезду.

— Удивительно, — улыбнулся Оскар, — но они трудятся вовсю. Лучших помощников и не надо. — Он очень устал в этот день и выглядел озабоченным. — Начальство, небось, не сомневается, что под видом свадьбы сына я организовал шумный протест против расправы с Солженицыным. А откуда же нам две недели назад, при рассылке пригласительных билетов, было знать о решении ЦК или ГБ выгнать его на Запад?

Мне же вспомнилось, как накануне свадьбы Майя спросила:

— Оскар, а ты не боишься именно сейчас устраивать такой сабантуй?

Он отрицательно покачал головой.

— Я так долго всего боялся, что орган страха у меня атрофировался.

Тем не менее, оснований для его озабоченности существовало достаточно. Уже с утра во дворе вертелись подозрительные личности и заглядывали в окна. Целый день раздавались дурацкие телефонные звонки. Да еще поймали на месте преступления давнего друга Саши Сергея Иванова. Они дружили с детских лет, вместе ежегодно отдыхали летом в деревне. И вдруг выяснилось, что этот услужливый, в доску свой Сережа, завербован КГБ. Уверенный, что в квартире никого нет (за несколько часов до свадьбы все разошлись — кто в магазины, кто на базар, кто на прокатные пункты за ложками, вилками, стаканами, тарелками), Иванов позвонил на Лубянку и принялся перечислять, кто из гостей ожидается вечером. Но неопытный агент допустил оплошность.

В дальней комнате дремал Евгений Рухин. Услышав сквозь забытье странный доклад, он очнулся, выскочил в коридор, где стоял телефон, и схватил стукача за плечи:

— Куда ты звонишь, подонок?

Тот настолько растерялся, что выронил трубку и пробормотал:

— В… кинотеатр…

Печальный инцидент вновь показал, что весь наш круг находится под наблюдением КГБ, и может быть даже те, кто вчера и позавчера и в течение доброго десятка лет являлись твоими близкими приятелями, сегодня, не устояв перед шантажом или угрозами, пошли на сотрудничество с гебистами и строчат на тебя доносы. Во всяком случае, история с Сергеем Ивановым произвела на узнавших о ней такое тягостное впечатление, что Оскар попросил не распространять эту новость, чтобы не омрачать торжества. Но разоблаченный агент на свадьбу и не пришел. Видимо, хозяева не велели рыпаться, коль засыпался.

Когда большинство гостей разъехалось и остались лишь друзья, разговор опять вернулся к гебистам, которые весь вечер так усердно вкалывали, и Оскар невесело пошутил:

— Теперь, после изгнания Солженицына, у них освободились руки и для нас.

Он оказался прав. Действительность подтвердила его предположение уже… через двадцать минут. Рухину позвонила из Ленинграда жена и просила срочно вернуться домой. Пока мы пировали, в их квартире булыжниками разбили стекла, ранив двухмесячного ребенка. А когда она вызвала милиционера, то блюститель порядка вместо того, чтобы выяснять детали и искать преступника, цинично объяснил:

— Нечего вашему мужу в Москву шляться! Тогда и окна целы будут.

Женя тут же собрался в дорогу.

Довольно сильно подвыпивший, но достаточно трезвый, Оскар обвел нас меланхолически-насмешливым взглядом и пообещал:

— Это еще только цветочки. Ягодки потом будут.

Лавина телефонных звонков, которая обрушилась на него со следующего дня, доказывала, что и на сей раз он не ошибся. Ему звонили рано утром, звонили и ночью. Не давали спать, работать, отдыхать. Звонили мужчины, которые угрожали избить, звонили какие-то женщины, которые приглашали на свидание, звонили молоденькие, судя по голосам, девицы и просили дать почитать «Архипелаг ГУЛаг». Телефонная какофония тянулась не сутки, не двое, не трое. Нервы у Оскара были давно уже не железные. Марат предложил, чтобы не он, а кто-нибудь другой снимал трубку. Малоприятным делом занялся я. Внимал злобным предупреждениям, истеричным женским визгам, нечленораздельным бормотаниям и думал: «Какое же тупое однообразие! Неужели не в состоянии ничего новенького впечатляющего изобрести?» Однако я их недооценивал. Как-то в полдень звонок:

— Оскар Яковлевич? С вами говорят из Мавзолея Владимира Ильича Ленина.

— Слушаю.

— Не хотите ли переспать с Лениным?

На какую-то секунду я растерялся, а потом во всю мочь заорал:

— Хочу!!!

Но звонками они, естественно, не ограничились. Вскоре к Рабину, будто невзначай, забрел участковый Лосев и строго заметил:

— Не слишком ли много народу у вас бывает?

Вышедший из себя Оскар, что с ним редко случалось, выгнал его вон.

Напротив подъезда взяла в привычку нахально расхаживать приземистая мужеподобная баба и фотографировать входящих и выходящих из квартиры. Повадился навещать Оскара некий безработный актер-декламатор Дмитриев, которого мы и многие иностранцы подозревали в сотрудничестве с КГБ. Обычно он притаскивал водку и вино, зная, что в этот период Оскар не прочь выпить, и вел с ним затяжные, пьяные, изматывающие беседы. Один особенно тягостный вечер врезался в память. В комнате нас пятеро. Кроме Рабина, Дмитриева и меня — Коля Вечтомов и молоденькая девушка Лена, в последние месяцы зачастившая к Оскару, ставшая чуть ли не другом дома. Время тянется медленно. Водка пьется и пьется. Говорю Коле:

— Надо что-то сделать. Декламатор замучает Оскара!

Верный себе Коля мямлил:

— А что тут придумаешь? Не вытащишь же его силой? Здоровый он и совершенно пьяный…

Выхожу, ловлю такси. Вдвоем заталкиваем в него упирающегося Дмитриева. Прежде чем уехать, подхожу к Лене:

— Видите, в каком состоянии Оскар? Мы скоро вернемся, а вы отвлеките его какими-нибудь несерьезными разговорами.

Она доверительно улыбается:

— Хорошо.

Возвращаюсь к Оскару. Там передо мной такая картинка: пьяный угрюмый Рабин, низко опустив голову, сидит на стуле, на диване в истерике бьется всегда сдержанная и спокойная Леночка. Ничего себе, нянечку я с Оскаром оставил! Пытаюсь разобраться, что же произошло. И выясняется — Леночка-то не просто Леночка. Подослало Леночку к Рабину КГБ, но, по ее словам, влюбилась она в Оскара и сейчас открылась ему во всем. И кто разберет, от искренности чувств состоялось ее признание, или по приказу гебистов, которые наверняка были осведомлены о состоянии Оскара и надеялись окончательно его доконать.

Еще один стукач обнаружился после моего дня рождения. Вероятно, каратели проклинали Преображенку. Что за паскудный район! 16 февраля в доме Рабина. 10 марта празднует сорокалетие Глезер. А нам до ночи следить за дипломатами и диссидентами, мерзнуть и мокнуть. Свое недовольство они выразили без промедления. На другой вечер сосед с пятого этажа зазывает меня в гости:

— Извини, вчера не смог поздравить. Давай сегодня выпьем за твое здоровье.

Интеллигентный, моложавый, очень к себе располагающий, белобрысый, словно мальчишка, он занимает ответственный пост заведующего кафедрой экономики Института по усовершенствованию руководящих кадров. И тем не менее, несмотря на должность, Игорь, единственный человек в подъезде, который не трясется, когда я звоню от него иностранцам. Засиделись мы допоздна. Опорожнили достаточно рюмок. Он разглагольствовал о советской экономике, которая развалена, чудом держится (а чудо-то — американские денежки), о карьеризме, мол, все стараются завоевать высокое положение — оно в нашей стране гораздо важнее денег. И будто между прочим:

— Чего тебе, Саша, спокойно не живется? Плохо ведь кончишь. Посадят. Не смейся, не смейся! Предположим, лагеря ты не боишься. А психбольницы?

— То же самое, Игорек.

Он, чуть пригнувшись и глядя на меня снизу вверх:

— А если тебя выгонят за границу? Вы с Майей для Запада люди без профессии.

Я опрокидываю еще рюмку.

— Где наша не пропадала!

— А представь, что заставят уехать Оскара…

Хмель слетает с меня:

— Зачем ты все это говоришь?

Он бесстрастно:

— Поручили.

И ты, Брут!.. Встаю, и не прощаясь, закрываю за собой дверь. На память приходит, как все чаще и чаще ты стал заходить к нам «поболтать, чайку попить», и всегда твой «чаек» совпадал с приездом иностранцев, как вечерами, когда от меня уезжали друзья, за одним из окон пятого этажа шевелилась белая занавеска.

Не знаю, ценные ли сведения поставляют КГБ мелкие агенты типа Иванова, Леночки, Игоря и им подобных. Но кроме информации для шефов стукачи выполняют и иные функции: распространяют инспирируемые первыми, внешне правдоподобные и поэтому вводящие в заблуждение слухи; предлагают осуществить вроде бы реальные и необходимые, а в сущности провокационные планы; щедро сеют в диссидентских кругах недоверие друг к другу. За примерами ходить недалеко. О том же Рабине с помощью завербованных Ивановых, петровых и Сидоровых долгое время распространялась версия: он связан с КГБ, безусловно связан. Выставляется на Западе, продает картины иностранцам и хоть бы что! Гебист он!

Но, предположим, мелкий стукач раскрыт. Праздник?! Ликование?! Вроде бы так. Разоблаченный враг не страшен. Увы! Все не столь просто. Вы только представьте себе настроение художников-нонконформистов, да и любых других групп диссидентов, когда в их среде открывается один агент, второй агент, третий агент… Кому же верить, если давнишний приятель — стукач, многолетний участник движения неофициальных художников — завербован, молоденькая, кажется влюбленная в тебя девушка — провокатор!.. И расползаются, как ядовитые газы, недоверие, подозрительность, и распространяется паника — КГБ все знает, КГБ все видит!

Так порою и раскрытие третьесортных стукачей идет на пользу карательным органам. Лишь стойкий, ничего не страшащийся, умеющий все обстоятельно и хладнокровно, словно умелый полководец, взвесить человек способен реально смотреть на вещи, и, учитывая действительные опасности, отбросить прочь шелуху пустых словес и слухов. И, главное, понять, что стукачи — неизбежные спутники советской жизни, что разоблачишь одних — подошлют других. И поэтому нужно, не ударяясь в панику, игнорировать присутствие засланных агентов тайной полиции, тем более, что художникам и скрывать-то особенно нечего. А если возникает настоятельная нужда в тайных ходах и действиях, то можно ограничить круг посвященных двумя-тремя исполнителями, которым веришь, как самому себе. При сплошной же навязчивой шпиономании ничего и не совершишь — будешь сидеть и предаваться сомнениям.

Но, прерывая отнюдь не лирическое отступление, возвращаюсь в весеннюю Москву 1974 года. В конце марта Оскар к счастью выбрался в деревню и, как бывало, неторопливая, размеренная сельская жизнь, благотворная тишина и постепенно налаживающаяся работа вернули ему душевное равновесие, столь необходимое в складывавшейся сложной ситуации.

К тому времени стало совершенно ясно, что гебисты окончательно, как им тогда казалось, разделавшись с Самиздатом, и, основное, с «Хроникой текущих событий», и, расправившись, — кого вынудив эмигрировать, кого запрятав в лагеря и психушки, с большей частью Демократического движения, замыслили добить и непокорных модернистов. До сих пор им не давали выставляться на Родине. Теперь надумали лишить возможности и творить. В первых числах апреля приехала к нам перепуганная жена Юры Жарких. Всегда веселую, никогда не унывающую Ирочку, трудно было узнать.

— Что делать? — спрашивает она. — Вчера в мастерскую к Юре пришел кагебешник. Долго рассматривал картины. Добродушно разговаривал, пошучивал. И на меня обратил внимание, мол, наконец-то и жену Жарких увидели. А потом объясняет, что Юре послезавтра надо прийти в Большой дом (ленинградский вариант Лубянки). Вот я и села в поезд. И — сюда за советом.

— Пусть Юра немедленно выезжает в Москву. Отсидимся, а там посмотрим.

Получилось, однако, по-иному. Юра заканчивал картину и на все Ирочкины доводы только отмахивался:

— Ничего не случится! Пришли, попугали и ушли.

А через день-другой выскочил за красками и тут же на выходе из темного узкого двора оказался в объятиях двух здоровенных верзил. Художника втолкнули в машину — и в Большой дом.

Встретили его ласково. Сначала поговорили о творчестве (ну, где же и впрямь беседовать об искусстве, как не в чекистском штабе?!). Удивительная вещь — они потрясены произведениями Жарких, открывшими для них новые горизонты в живописи. И какое безобразие, что эти замечательные картины не выставляют! Но падать духом не стоит. Разберемся — поможем. Сигареты у вас кончились? Да вы не стесняйтесь, мы же свои люди — берите, курите! И вдруг:

— Скажите, пожалуйста, вы портреты пишете?

— Да.

— В том числе и зарубежных дипломатов?

— Да.

— Греческого посла, кажется, и венесуэльского зарисовали?

Юра молчит, но собеседник будто бы и не замечает.

— А кого еще?

— Не помню.

— Но у вас же есть визитные карточки тех, кого вы писали или собираетесь писать.

Юра молчит. А гебисты:

— Лучше покажите их нам по-хорошему. Обыск устроим и все равно найдем.

И неожиданно вновь возвращаются к творчеству и сулят выставки. И снова вспоминают о визитных карточках. Но теперь-то Жарких сжался, точно пружина. Просчитались товарищи! Ни кнут, ни пряник здесь не помогут. Не тот человек.

— Нет у меня карточек!

— Найдем!

— Ищите.

— Идите подумайте о наших предложениях.

Ушел Юра и, не заглядывая домой, сел в поезд — и в Москву. На какое-то время злые духи от него отстали.

Между тем семейство Рабиных возвратилось в столицу и немедленно возобновились акции КГБ против лидера нонконформистов. Сначала атаковали его сына. После приема в греческом посольстве Сашку схватили вечером на улице Горького и в наглухо зашторенной машине доставили, судя по всему, на Лубянку. Да и в помещении ли суть? Вот писателя Войновича гебисты пытались отравить в гостинице. Молодого же Рабина они обрабатывали по тому же сценарию, что пускался в употребление с Жарких: нахваливали картины, обещали, что состряпают прием в Союз художников, намекали, что и за персональной выставкой дело не станет. Лишь не следуй по стопам отца. Будь нормальным советским гражданином. Видя, что сказками Сашу не соблазнишь, опричники пустили в ход угрозы, вплоть до элементарней физической расправы — искалечим! И еще изощреннее:

— Ваша жена ждет ребенка. Сейчас мы ей позвоним и сообщим, что вас арестовали. Разволнуется и…

И снимает достойный наследник Дзержинского трубку, и набирает номер.

Сашка, до того сдержанный, бросается вперед с криком: «Звери!». Его хватают так, что разрывается рубаха, и отбрасывают. Правда, трубку чекист опускает, но, видно, доволен. Нащупал слабое место. А Сашка уже орет во все горло:

— Мы предадим все гласности! Отец соберет пресс-конференцию!

— Да кто такой твой отец?

— Большой русский художник.

— Большой… Получите за гласность!

Но довозят парня аж до подъезда. Боязно все-таки: сорвется и с Лубянки отправится к треклятым западным журналистам.

Спустя несколько дней подвергается нападению и Оскар. Будучи близко знаком с отцом Дмитрием Дудко, он 4 мая пошел в церковь на Преображенке, где со своими знаменитыми и необычно популярными проповедями выступал мужественный священнослужитель. Церковные владыки по приказу светских его в тот день оттуда изгоняли. Это была своеобразная демонстрация со стороны как верующих, так и просто сочувствующих честному пастырю. Народу собралось множество. Тут же в маленьком садике при храме поставили столик, и около него толпились желающие подписаться в защиту отца Дмитрия. Рабин, выйдя из церкви, подписался под обращением и не спеша направился домой. Дорога вела мимо районного отделения милиции. Оскар еще не успел дойти до него, как от обшарпанного серого здания на большой скорости отъехала милицейская машина «Волга» и резко затормозила около художника. Выскочившие из машины милиционеры набросились на Рабина и потащили его в отделение… Дежурный объявил Оскару, что в церкви он, якобы, украл у кого-то часы. После короткого допроса и внимательного обыска — рылись в карманах пиджака, выворачивали карманы брюк, велели снять туфли, — его отпустили.

Что за нелепость? — спросите вы. — Кому это понадобилось? Так, для кого нелепость, а для кого — тактика и стратегия. Пускай, мол, понервничает. А то — отдохнул в деревне, успокоился; пускай понимает, что, куда бы ни шел, повсюду за ним наблюдают всевидящие чекистские очи; что бы он ни делал, все ведомо недремлющей Лубянке.

Через неделю после того, как Оскар «украл» часы, то есть 12 мая, два молодых художника, Вадим Комар и Александр Меламид, создатели нового направления в советском неофициальном искусстве — соц-арта (В США поп-арт от обилия вещей, — насмешливо говорили они, — в СССР соц-арт — от обилия идей»), намеревались показать на квартире Меламида на Ленинском проспекте небольшой спектакль, связанный с частью их теории. Идея его незамысловата. Каждый человек в принципе может писать картины. Поглядите. Двум нигде не учившимся живописи, никогда не рисовавшим людям зачитывается короткая информация из газеты; например, такого-то числа на сталелитейном заводе № 1161 введен в строй очередной стан мощностью… Им внушается важность случившегося так, чтобы они эмоционально почувствовали это. А затем к огромному растянутому вдоль стены холсту выходит парень, и, следуя указаньям-командам Комара, начинает малевать вышеупомянутый технический объект. Комара сменяет Меламид, а парня — девушка, продолжающая труд предшественника. Время от времени включается портативный магнитофон и действие прерывается бодрыми комсомольскими маршами, которые придают всему ироническую окраску.

Но в этот майский день «живописному спектаклю» состояться было не суждено. Едва успели зрители, около двадцати человек, — художники, студенты, искусствоведы и инженеры, рассесться по стульям, как раздался резкий стук в дверь. Открыли. На пороге стояли двое.

Один промолчал. Другой предъявил документ сотрудника уголовного розыска. Оба выразили желание остаться и посмотреть.

— Хозяина нет, — ответил Рабин милиционерам. — Дождитесь его на улице. Раньше, чем придет, не начнем.

Незваные гости вроде бы подчинились и ретировались. Вскоре появились Комар и Меламид и… почти тут же в дверь снова забарабанили. А через мгновенье в комнату ворвались двенадцать человек. Четверо — в милицейской форме, остальные — в штатском. Один из прибывших резким отрывистым голосом отдал приказ:

— Поедут с нами этот, этот и этот! — тыкал он в отобранных хищным, похожим на клюв коршуна пальцем. Палец уткнулся и в Оскара, который, не двинувшись с места, спросил:

— А кто вы, собственно говоря?

— Начальник сто десятого отделения милиции, майор Савельев.

— Ладно, если необходимо, я поеду, — согласился Оскар.

— И я! — присоединилась Надя Эльская, молодая художница, ученица Оскара.

— Ты останешься здесь! — закричал Савельев.

— Я с вами не пахала, не тыкайте! — вышла из себя Эльская, в детстве воспитанная французской гувернанткой.

Савельев невольно смягчил тон:

— Нет, вы не поедете.

Предотвращая худшее — Наденьке ничего не стоило закатить истерику — вмешался Рабин:

— Если не поедет она, то не поеду и я.

— То есть как? — удивился Савельев.

— А так. Забирайте силой.

— Хорошо, — отступил Савельев. — Раз сама хочет, пусть едет.

В два рейса в 110-е отделение милиции, расположенное на Ленинском проспекте, перевезли всех присутствовавших в квартире, за исключением ее хозяина и Саши Рабина. Последнего не тронули, видно потому, что совсем недавно уже тягали.

Во время транспортировки первой партии «преступников» майор Савельев и шесть оперативников оставались в доме. Тридцатилетняя женщина, искусствовед по музеям Кремля, попросила разрешения позвонить домой и предупредить, что она задерживается.

— Нет, — отчеканил Савельев.

— А я позвоню, — бросила она и двинулась к дверям.

— Не пускать! — взревел начальник.

Но растерявшаяся охрана пропустила ослушницу, и та, зайдя в кухню, набрала номер. Разъяренный Савельев выскочил следом, выхватил трубку, буквально втащил женщину в комнату и с такой силой толкнул в спину, что она пролетела несколько метров и если бы Алик Меламид не подхватил ее, упала бы и разбилась.

Какое вы имеете право издеваться над человеком?! — вскричал Саша. — Вы злоупотребляете властью!

Зная, кто перед ним, и опасаясь неприятностей, Савельев ничего не ответил и лишь исподлобья поглядел на нахального юнца.

— Я тоже должен позвонить домой, — продолжал тот. — Пятилетний ребенок один остался.

Его никто не пытался остановить.

Здесь — явный алогизм действий милицейских тугодумов: безобидной гражданке не дали позвонить мужу, а сына Рабина, который вполне мог бы сообщить корреспондентам о случившемся, беспрепятственно пропустили к телефону.

В милиции на Оскара налетел дежурный:

— Кто вы? Почему были в квартире? Что имеете общего с хозяевами?

— Во-первых, на каком основании меня задержали и допрашивают? Во-вторых, если есть основания, то объясните их и задавайте вопросы по порядку.

— Понимаете, — откликнулся оперативник, — девятого мая на этой квартире произошла драка. Человеку, находящемуся сейчас в больнице, проломили череп. Натекло полведра крови.

«Ну и туфта! — подумал Оскар, — три дня назад драка случилась и только сегодня они спохватились. Все улики давно можно было уничтожить». А вслух:

— Раз уголовное дело — спрашивайте.

Неожиданно из угла полутемной комнаты раздался голос дотоле молчавшего человека:

— Вот вы о правах говорите! Сахаров и Чалидзе тоже на эту тему много кричат, но советское государство с их толкованием прав не очень-то согласно.

В СССР каждому пионеру ясно, что на такие скользкие темы милиция не разговаривает. Об этом позволяют себе порассуждать с диссидентами лишь чекисты-гебисты.

— Я свои права знаю не хуже Сахарова и Чалидзе! — разозлился вмешательством «лубянщика» Оскар. — И буду их отстаивать до конца во что бы то ни стало!

Человек, сидевший в углу, на рабиновское замечание не реагировал. Он свое сделал — показал смутьяну, что им занимаются не какие-нибудь мильтоны, а КГБ. Оперативник же вежливо сказал:

— Выйдите, Оскар Яковлевич, и подождите.

И сразу же вызывает на допрос Эльскую.

— Национальность?

— Русская?

— Вы русская? Непохоже.

— Мать у меня наполовину эстонка. Отец — русский.

— Как же вы, русская, в этой компании очутились?

Бедная Эльская и не сообразила, в чем кроется смысл вопроса. Только после того, как привезли на дознание кремлевскую экскурсоведку (назовем ее Зинаидой) и она вышла и поделилась услышанным с Оскаром и Надей, непонятное стало понятным. Во время допроса Зинаиды зазвонил телефон. Оперативник докладывал с воодушевлением:

— Всех взяли! Двадцать два еврейчика у нас в отделении!

Теперь-то вопрос, обращенный к Эльской, звучит вполне нормально. Почему она, русская, попала в окружение двух десятков евреев? Куда, дурочка, полезла? Хотя, конечно, все милицейские разговорчики были типичнейшей дешевкой, так как на квартире у Меламида собрался подлинный интернационал: и русские, и евреи, и латыши, и армяне. Однако подобный конгломерат не помешал оперативникам задавать двум студенткам Московского университета пошло-гадкие вопросы:

— Ну как вам понравились жидовские мальчики? — И угрожающе: — Еще раз заметим вас с ними — из университета выгоним!

Приятеля Комара и Меламида допрашивали с уговорами:

— Ты же русский…

— Русский.

— Давно их знаешь?

— Да.

— Что за ребята?

— Отличные ребята.

— И ничего особенного не замечал? Припомни!

Парень, пересказывавший нам достойный внимания разговор, объявил:

— И что я мог припомнить? Как Комар и Меламид христианских младенцев резали?!

А в отделении майор Савельев, прежде чем отпустить Рабина и Эльскую (с остальными не церемонились — почти всю ночь продержали), попросил их подписать протокол допроса и по-свойски поделился:

— Должно быть, попавший в больницу ошибся адресом. Наверное не там его побили. В беспамятстве он.

«Готова отговорка на случай шумихи — усмехнулся про себя Оскар, — милиция работает превосходно. Ошиблись по вине пострадавшего. И ведро с кровью — где-то в другой квартире».

Мне не довелось быть на несостоявшемся спектакле у Меламида. Но взбешенный наглостью гебистов я через неделю организовал сорванное действо на своей квартире. В комнату набилось тридцать-сорок зрителей — художники, дипломаты, зарубежные журналисты. Все прошло спокойно. Возможно, именно благодаря присутствию иностранцев.

Не успели мы переварить события на Ленинском проспекте, как приехавший из Ленинграда Рухин рассказал, что ему опять выбили стекла, и милиция вновь отказалась искать хулиганов. Впрочем, их адрес был всем нам превосходно известен.