Человек с двойным дном

Великий грузин

В 1937 году состоялась первая декада грузинской литературы и искусства в Москве. Большой шутник Иосиф Виссарионович, пуская в расход одних и ссылая в сибирские лагеря других, такими вот помпезными торжествами демонстрировал, что в советской стране «с каждым днем все радостнее жить, и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить» (популярная песня 30-х годов).

Мой тбилисский дядя, оперный певец, о котором я уже упоминал, в то время работал в столице, но участие в декаде принимал, так как тенора и баритона из Тбилиси привезли, а про баса почему-то забыли. В заключение празднеств Сталин устроил в Кремле встречу с артистами. Дядю, как москвича, не пригласили, однако ему уж очень хотелось увидеть вблизи легендарного Иосифа, и он попросил своего приятеля певца Давида Гамрекели как-нибудь протащить его с собой. Дело удалось. Но дядя сидел слишком далеко от вождя и никак не мог удовлетворить любопытство. Кругом стояли настороженные и зоркие, как выдрессированные псы, товарищи в штатском, и любая попытка переместиться могла окончиться плачевно.

В конце концов дяде повезло: Сталину захотелось послушать старинную песню, а для знаменитого грузинского трехголосья не хватало баса. Гамрекели жестом поманил приятеля: «Иди, мол, сюда!» Тот поднялся, но не успел сделать и шага, два стража встали перед ним несокрушимой стеной: «Вы куда?». Впрочем, недоразумение быстро рассеялось. Благополучно доведя перепуганного певца до сталинского столика, подтянутые чекисты удалились. Трио спело песню. Хозяину понравилось, и он усадил исполнителей рядом с собою. Дядя очутился напротив усатого батьки и сумел детально изучить каждую черточку рябоватого лица. Но, тем не менее, как ни старался, не мог заглянуть в его глаза. Вождь смотрел влево от тебя, вправо, сквозь тебя, а на тебя, жаждущего уловить мудрый взор, — ни разу.

Сталин много пил, однако не пьянел и с интересом наблюдал за выступлениями артистов. Вот исполняет куплеты, посвященные партийным руководителям, популярный конферансье. Каждый куплет последовательно завершается предложением выпить за здоровье Молотова, Кагановича, Буденного. Но почему конферансье держит руки сзади? Что он там припрятывает? И верный маршал Ворошилов вскакивает, прикрывая Сталина всем телом и колесом выпячивая грудь. Тот его отталкивает. Но Ворошилов не поддается. А вдруг последует провокация и выстрел оборвет бесценную жизнь? Побледневший от страха артист нервничает, спешит закончить бесконечные здравицы и, вытащив из-за спины огромный рог, осушает его в честь бессмертного отца народов.

А потом соревнуются два хора — Восточной и Западной Грузии. Первый звучит похуже.

— Что же ты меня подвел? — укоризненно улыбается Сталин седому как лунь главе незадачливого хора, когда-то (вот совпадение!) обучавшему пению в духовной семинарии юного Иосифа Джугашвили.

— А что я могу сделать? — защищается старик. — Лучшие мои солисты в тюрьме.

Сталин недовольно морщится, и тут же над ним угодливо склоняется Берия и что-то шепчет на ухо.

— Брось, Лаврентий! — по-грузински восклицает Сталин. — Какие враги народа? Им ведь за сто перевалило!

— И резко:

— Освободить и завтра же доставить в Москву!

Встали из-за столов. Откуда-то сверху оркестр грянул вальс.

— Пригласи Тамару Церетели! — приказывает Сталин Молотову.

— Иосиф Виссарионович, я же не танцую!

— Пригласи!..

И Молотов, деревянно переставляя ноги, покорно выполняет партийное поручение.

Гремит украинский гопак.

— Пляши! — поворачивается Сталин к Буденному.

— Иосиф Виссарионович!

— Пляши!

И пошел вприсядку кавалерийский маршал, как молоденький солдатик. А Сталин, усмехаясь в гуталиновые усы, направляется к выходу. Штатские оттесняют артистов от любимого. Он прощается, машет рукой, добрый, гениальный, величайший из великих.

На XX съезде партии в 1956 году Хрущев выступил с речью против Сталина, от которой волнами пошли слухи. До этого я мало интересовался политическими событиями. Но антисталинские откровения нового владыки заставили меня крепко задуматься. Пребывая в полном неведении о страшных событиях прошлого, я с восхищением слушал и читал о славных деяниях Сталина в годы революции, гражданской и Отечественной войны, мирного строительства, а также о разгроме бандитов-троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев. Сталин — гениальный организатор! Сталин — гениальный философ! Сталин — гениальный полководец!

И тем неожиданней прозвучала речь Хрущева, зачитанная нам на партийно-комсомольском собрании. Слушатели выходили из зала ошеломленные. У меня сразу же возник вопрос: почему о преступлениях Сталина, о его невежестве в военном деле и вообще о том, что он вовсе не величайший вождь и учитель, молчали при его жизни? Казалось несправедливым, что живого превозносили, а мертвого попирают ногами. Прибежав в общежитие, я в знак протеста вывесил над кроватью портрет Сталина. И сразу же в комнате вспыхнула драка между сдержанным дотоле студентом-венгром, стремившимся сорвать «эту дрянь», и студентом-албанцем, который солидаризовался со мной.

Бросился к родственникам, уже на лестнице услышал смех и радостные восклицания — все ликовали. Кричу тете:

— Почему же от меня все скрывали?!

— Потому, что у тебя длинный язык, — смеется она в ответ. — А мне вовсе не хотелось вновь очутиться в лагере, да еще вместе с тобой.

Но однажды обманутый, я отказывался верить газетам и новым руководителям, я хотел убедиться, что они не лгут. Поехал в университет, где учился мой уфимский приятель Ильясов. Оказалось, что им зачитывали то же самое, заставляли верить на слово. Но в Университете нашлись смельчаки, которые своеобразно откликнулись на решения XX съезда — выпустили стенгазету «Ленин и Троцкий — вожди революции». Разразился скандал. Газету сорвали. Я же сделал для себя вывод: существуют люди, не только поверившие Хрущеву, но знающие гораздо больше сказанного. Вскоре произошли венгерские и тбилисские события. Я видел, как наши студенты-венгры с надеждой прислушивались к радиопередачам и как их лица сначала мрачнели, а потом стали горькими и замкнутыми. Пытался расспрашивать их, но они молчали. Лишь один с затаенной ненавистью прошептал: «В колонии вновь спокойно». О венгерских событиях знают все. Тбилисские же — гораздо менее известны.

День смерти Сталина отмечался в Грузии ежегодными траурными митингами, собраниями, становился как бы днем национальной скорби. Удар по Сталину, нанесенный Хрущевым, обывательская масса и большинство учащейся молодежи восприняли как антигрузинское выступление. Рассуждали так: сначала расстреляли Берию, потом перевели Тбилиси с первого на второй пояс снабжения (в СССР существуют так называемые пояса снабжения продуктами питания. К примеру, Москва, где бывает много иностранцев, которым необходимо пустить пыль в глаза, относится вообще к особому поясу. К первому принадлежат Ленинград, Киев, Сочи и еще несколько крупных городов. Рыбешка помельче перебивается кое-как на втором, третьем и прочих поясах), и, наконец, разоблачили Сталина, то есть последовательно осуществляют политику, направленную против Грузии. В целом народ относился к Сталину как к национальному герою. Один из моих знакомых, тбилисский метростроевец, объяснил:

— Ты говоришь, что он был жестокий, убивал людей, сажал в лагеря. Может, и так. Но разве великие русские цари не были тиранами? А Сталин — тоже великий человек. Подумать только! Во главе огромной страны стоял грузин и правил ею тридцать лет. Сделал ее могущественной державой, расширил границы, руководил армией, разбившей Германию. Что еще хочешь? И цены ежегодно снижал.

В 1961 году после вечера поэзии в районном центре Каспи, недалеко от Тбилиси, райком партии устроил банкет в честь гостей-поэтов. За большим столом было шумно и весело. Рекой лились вино и песни. Провозглашали за тостом тост. Когда слово предоставили мне, я предложил выпить за Грузию, которая, несмотря на столетия лишений, разорительные нападения турок, персов и последующее присоединение к России, сохранила самобытную культуру, язык и обычаи. Не отуречилась и не обрусела. Я поднял бокал за гостеприимный грузинский народ и за его культуру, которая подарила миру великих поэтов, художников и музыкантов. Вскоре меня отозвал в сторону заместитель секретаря райкома:

— Видно, что ты и впрямь любишь Грузию. Столько назвал знаменитых людей! Даже я, грузин, и то не всех знаю. Однако ты забыл об одном замечательном человеке, о великом партийном работнике Иосифе Сталине. Выпьем за него вдвоем!

Просидев за столом часа три и, будучи не окончательно пьяным, но и далеко не трезвым, я со злостью ответил:

— Это один из двух грузин, за которых я пить никогда не буду! Второй — Берия.

Заместитель секретаря смерил меня столь зловещим взглядом и так угрожающе задал вопрос: «А почему?», что я вспомнил о предупреждениях тбилисских друзей быть осторожным со сталинистами и дипломатично ответил:

— Потому что он уничтожил замечательных грузин, за которых бы я не только его самого, но и весь ЦК с Лениным впридачу расстрелял!

Очевидно, объединение Сталина с Лениным несколько смягчило моего собеседника.

— Кого имеешь в виду? — уже поспокойней спросил он.

— Тициана Табидзе и Паоло Яшвили.

Заместитель секретаря пренебрежительно махнул рукой:

— А, что с тобой говорить! Ты же поэт! — и направился к столу.

Среди современных грузинских писателей, артистов, художников я не встречал ни одного уроженца Тбилиси. Большинство из них сыновья приехавших в столицу республики из деревень и провинциальных городков, интеллигенты в первом, в лучшем случае, втором поколении. Коренная-то грузинская интеллигенция почти полностью истреблена. Начало тому заложили при разгроме так называемой «грузинской жиронды», когда после восстания 1924 года по приказу Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского расстреляли (об этом мне рассказал известный грузинский поэт, друг Пастернака, Симон Чиковани) семь тысяч лучших представителей интеллигенции. Для трехмиллионного народа цифра колоссальная. Второе кровопускание учинили во время массового террора конца тридцатых годов. Ведь именно в Грузии прошла юность Сталина, здесь начинал он работу в партии. А так как история ВКП(б) кроилась им и его подручными заново и вождю приписывались деяния, которых он сроду не совершал, то необходимо было ликвидировать свидетелей, старых большевиков, а также уцелевших интеллигентов, которые исподтишка насмехались над его «подвигами», дутой славой и невежеством.

В числе уничтоженных находились такие выдающиеся личности, как крупнейший прозаик Михаил Джавахишвили и уже упоминаемые выше Тициан Табидзе и Паоло Яшвили. Последние попали в опалу после того, как сопровождали в поездке Андре Жида, а тот, вернувшись во Францию, написал правду о Советском Союзе. Яшвили сняли с должности секретаря Союза писателей республики, а его стихи перестали публиковать. Но, как мне рассказывали, весельчак и остроумец Паоло не унывал. Он расположился в деревянной будке в центре города на проспекте Руставели и «переквалифицировался» в чистильщика обуви. Сенсационная новость облетела весь Тбилиси: «Паоло чистит туфли! Паоло чистит туфли!» И вдоль проспекта выстроилась длинная очередь жаждущих увидеть всеобщего любимца, поболтать и пошутить с ним. Яшвили вызывали в ЦК, стыдили, упрашивали, угрожали, но он невозмутимо отвечал:

— Должен же я как-то зарабатывать на хлеб.

На какое-то время его простили и даже восстановили в должности. Но в 1937 году, после ареста Тициана Табидзе, Паоло, зная, что его ожидает та же участь, застрелился в своем кабинете в здании Союза писателей.

Значительная часть современных грузинских литераторов выдвинулась в годы «культа личности». Занявшие место уничтоженных были и менее культурны, и менее талантливы. Эти люди, всем обязанные сталинскому времени, и пошедшая за ними бездарная часть молодняка упорно продолжали славить развенчанного вождя. Вспоминаю, в одном из тбилисских домов тамада-поэт поднял тост за великих грузин, чьи могилы находятся неизвестно где. Он назвал несколько имен и закончил легендарной царицей Тамар и Сталиным. Как принято, тост тамады друг за другом должны поддержать все собравшиеся, то есть каждый обязан что-либо сымпровизировать на заданную тему. Раздаются речи одного, другого, третьего, и никто уже не поминает могил древних предков, а говорят лишь о вынесенном из Мавзолея Сталине, чей прах покоится неизвестно где. Поэт Морис Поцхишвили умоляет меня не горячиться, но когда наступает мой черед, я громко произношу:

— С удовольствием поддержу тост, но не за тех, кто убивал, а за убитых, похороненных неизвестно где. — И вновь называю Табидзе, Яшвили, Джавахишвили.

Воцаряется гнетущая тишина, но возразить хозяевам нечего.

Те, кто не знает Грузию, считает, что все грузины сталинисты. Это далеко не так. Многие мои знакомые — молодые поэты, прозаики, ученые, инженеры и философы, умеющие трезво анализировать факты и видеть суть явлений, — относятся к тирану с такой же ненавистью, как и я, А сталинисты… Что ж, есть они и в России, причем их излюбленный довод всегда один и тот же: при хозяине, мол, было больше порядка и ежегодно снижались цены. В Москве среди сталинистов попадаются прямо-таки фанатики. Я не касаюсь здесь работников партийно-государственного аппарата — о них разговор особый. Речь пойдет о рядовых тружениках.

В 1964 году, встретив на Курском вокзале друзей из Тбилиси, я на такси ехал с ними домой. За рулем сидела девушка лет двадцати с небольшим, назвалась Ниной. Ребята рассказывали о тбилисских новостях, шутили. Как вдруг, ни на кого не глядя, Нина заявила:

— Люблю грузин!

— И правильно делаете, — засмеялся я. — Людей красивых, веселых и щедрых — грех не любить!

Она резко качнула головой:

— Нет, я к ним так отношусь, потому что Сталин грузин!

— Послушайте, — спросил Джемал, — что вам известно о Сталине? Когда он умер, вы наверное в первый класс ходили.

— Действительно, — подхватил я, — почему вы его любите? Ведь не могли не слышать, скольких людей он погубил, сколько зла принес миллионам семей?

— Погубил? — переспросила девушка. — Ну и что же! Может, правильно сделал! Может, без этого наша страна не стала бы такой могущественной! И вообще, — категорически заключила она, — русским нужен кнут!

— Но вы знаете, что по его приказу уничтожали наших лучших полководцев, ученых, писателей? В тюрьмах и лагерях пытали людей, издевались над ними… И над женщинами тоже.

— Не агитируйте меня! — закричала она. — Говорите, женщин мучили? Ну и пусть мучили! Да я, если бы Сталину понадобилось, грудь себе дала бы отрезать! Ясно?

Мы молчали. Выйдя из машины, Леван Гогоберидзе сказал:

— Если у вас в Москве попадаются такие, то что же удивляться нашим националистам?

Но вернемся к тбилисским событиям. В 1956 году первый секретарь ЦК КПСС Грузии Мжаванадзе запретил отмечать день смерти Сталина траурными митингами. Не думаю, что это решение исходило от него лично, ибо он никогда не отличался самостоятельностью. Ставленник Хрущева, даже его родственник, кажется, шурин, он всю жизнь прожил на Украине, был кадровым армейским политработником. Несмотря на неплохой в общем характер, грузинам он не полюбился. Во-первых, Мжаванадзе стал наместником Грузии после антисталинского XX съезда. Во-вторых, его жена, украинка, слишком откровенно наживалась — за казенный счет строила особняки для себя и своих детей. В третьих, Мжаванадзе почти не знал родного языка и, общаясь с каким-нибудь чаеводом или виноградарем через переводчика, возбуждал язвительные насмешки. Наложенное им «вето» на траурные митинги вызвало неожиданно бурную реакцию. В Тбилиси начались массовые демонстрации. Целую неделю не работали, не учились, а митинговали. По улицам текли колонны демонстрантов с транспарантами: «Слава великому Сталину!», «Ленин и Сталин — навеки с нами!». Студенты университета несли портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. На площади имени Ленина (раньше — имени Берия) не прекращались выступления ораторов, поднимавшихся на широкую правительственную трибуну и провозглашавших Сталина великим продолжателем ленинского дела, кричавших, что не позволят Хрущеву и Микояну поссорить русский и грузинский народы. Среди ораторов находились и искренние глупцы, и хитрые, знавшие, чего хотят, сталинисты, которые отлично понимали, что Сталина следует поднимать только вместе с Лениным и по-прежнему делать упор на нерушимую дружбу народов.

Волнения усиливались. Центральная площадь не утихала и по ночам. На набережной Куры, возле гигантской статуи Сталина установили сильные прожекторы, и здесь постоянно толпились возбужденные тбилисцы. Студенты вытащили из автомобиля проезжавшего мимо генерала и заставили его поцеловать постамент. Демонстранты направились к дому Мжаванадзе и потребовали, чтобы он вышел на балкон и выслушал их, так сказать, внял гласу народа, А народ хотел, чтобы сменилось руководство ЦК КПСС и советского правительства, чтобы наказали тех, кто оклеветал Сталина, а также, чтобы была гарантирована неприкосновенность всем участникам демонстрации.

Растерявшийся Мжаванадзе метался в поисках решения, а из Москвы шел приказ за приказом принимать самые крутые меры против бунтующих. Пронесся слух, что в Тбилиси прилетел маршал Малиновский и что именно по его распоряжению, санкционированному Хрущевым, сюда нагнали батальоны штрафников. События разворачивались стремительно. Выбранная на митинге делегация отправилась на центральный телеграф, чтобы отбить в Москву телеграмму ЦК и правительству с требованием убрать Хрущева и Булганина, поставить во главе государства Молотова, Маленкова, Кагановича и Ворошилова. Делегацию задержали, а когда демонстранты кинулись выручать товарищей, весь телеграф был оцеплен солдатами, началась свалка, грянули выстрелы. В это время подъехал грузовик со студентами, пытавшимися прорваться к зданию, по ним стреляли почти в упор, но смельчаки не сворачивали. Шеренга солдат ощетинилась штыками. Вдруг вперед выбежала очень красивая девушка, обернувшая себя знаменем с портретами Ленина и Сталина, и бесстрашно бросилась вперед. Ее подняли на штыки. Обезумевшая молодежь, не помня себя, рванулась на помощь и, безоружная, легла под непрекращающимся автоматным огнем. Штрафники, и без того не отличавшиеся мягкостью, совершенно озверели и косили не только толпу, но и взобравшихся на соседние деревья мальчишек. Окровавленные детские тела падали вниз. Непрерывно подъезжавшие машины скорой помощи не успевали отвозить убитых и раненых.

Вскоре все было кончено. Улицы обезлюдели. По ним для устрашения прогромыхали мощные танки. Власти установили комендантский час. Раздавленный город смирился, умолк, и лишь порой движимые отчаянием люди выбегали из домов и бросались на солдат. Рассказывали, что одна старая женщина, потерявшая в тот день двух сыновей и, очевидно, сошедшая с ума, подсторожила проходящий мимо патруль и топором размозжила офицеру голову.

Я приехал в Тбилиси через месяц после трагедии. Мой приятель, армянин, не принимавший участия в демонстрации, но пошедший к телеграфу из любопытства и раненный в ногу, с ужасом и негодованием рассказывал о случившемся:

— Зачем было стрелять? Убивать безоружных? Применять против них автоматы? Расстреливать школьников? Пустили бы в ход брандспойты… Вполне достаточно, чтобы разогнать толпу.

Город оделся в траур. Не звучали песни, забавные шутки. Замолк неунывающий веселый его голос. Мрачно глядели и знакомые антисталинисты. Один из них, инженер, с горечью заметил:

— Для возвеличения Сталина, который убивал втихую, ничего лучше, чем эта открытая бойня, придумать было невозможно.

После событий 1956 года в народе, который обычно не делает различия между отдающими приказы и их исполнителями, нелюбовь к России перешла в ненависть. При малейшей возможности русских избивали. Моего товарища по школе однажды окружили, повалили, но он стал кричать: «Я еврей! Я еврей!» Тогда его сразу отпустили, извинились и повели в ресторан угощать. Меня на Пушкинской два незнакомца сбили с ног, но, помня рассказ товарища, я быстро достал паспорт, и грузины, помогая мне подняться, стали просить прощения. Я пытался объяснить, что не могут же русские отвечать за действия штрафников. Я втолковывал:

— Если в Москве русские пойдут брать штурмом Главпочтамт, в них тоже начнут стрелять.

Но ребята хмурились:

— Тебе нас не понять: мы под оккупантами.

В том же году в Тбилиси произошло еще одно событие, связанное со Сталиным, и тоже закончившееся выстрелами. Я имею в виду судебный процесс над теми сподвижниками Сталина и Берия, которые с середины тридцатых и почти до середины пятидесятых годов вырезали в Грузии неугодных их столичным покровителям и им самим лиц. На скамье подсудимых оказались начальник КГБ республики Рухадзе, министр ее внутренних дел Рапава и более мелкая сошка из органов государственной безопасности. В качестве обвинителя выступал генеральный прокурор СССР Руденко.

Небольшое здание на проспекте Плеханова, где при закрытых дверях проходил процесс, плотным кольцом окружили солдаты. В зал допускались только свидетели обвинения и защиты, родственники подследственных и родственники погибших за двадцать лет террора. По свидетельству очевидцев, ежедневно присутствовавших на заседаниях, атмосфера в суде все больше и больше накалялась. Рассказы вернувшихся из сибирских концлагерей старых большевиков, интеллигентов, военнопленных, прошедших через гитлеровский и отечественный ад, о диких обвинениях, варварских методах допросов, чудовищных пытках и издевательствах, сопровождались обмороками в зале, криками и рыданиями при виде звезд, багрово краснеющих на спинах недавних заключенных. Казалось, никогда не кончится зачитанный Руденко список расстрелянных и замученных. Среди них оказался и бывший председатель Совнаркома Грузии Мамия Орехолашвили, человек большой культуры, переписывавшийся с известными русскими поэтами, в том числе и с Борисом Пастернаком. В 1937 году он стоял рядом с Берия в почетном карауле у гроба матери Сталина (вождь, ее не любивший, на похороны не приехал — поступок для грузина святотатственный). По словам одного из выживших работников Совнаркома, когда Орехолашвили вышел на улицу, взявший его под руку Берия заботливо произнес:

— Осторожно, Мамия, вечер прохладный, не простудись, — и накинул на него свою шинель.

А через несколько часов, глубокой ночью, Берия самолично прибыл арестовывать председателя Совнаркома, которого вскоре благополучно расстреляли.

Всех потрясла страшная судьба жены Нестора Лакобы, первого секретаря ЦК ВКП(б) Абхазии. Он умер незадолго до начала массового террора тридцатых годов при весьма странных, таинственных обстоятельствах, вернувшись домой после пиршества, на котором за ним ухаживал Берия. Тогда партийного босса Абхазии похоронили с почестями. Но вскоре Лакобу объявили врагом народа, сторонником присоединения Абхазии к Турции. Труп вырыли из могилы и осквернили, вдову арестовали и потребовали, чтобы дна признала вину мужа и отреклась от него. Отважная женщина выдержала все пытки, но не поддалась палачам. Ей стали по кусочкам выкалывать булавками глаза. Выкололи один — она молчала. В камеру привели маленького сына, и следователь прорычал:

— Пока ты, сука, еще видишь, гляди, как мы будем вырывать глаза твоему щенку!

Вдову Лакобы убили. А тридцати девяти беременным женам «врагов народа» по приказу Рухадзе взрезали животы — «чтобы не продолжался поганый род врагов народа»!

В отличие от Рапавы, который трясся от страха, бормоча нечто нечленораздельное, Рухадзе вел себя на процессе вызывающе, зная, что терять ему нечего. Глава КГБ, кровавый палач с многолетним стажем, отвечал прокурору четко и жестко:

— Да, пытал! Да, расстреливал! Но мне приказывали сверху. Из Москвы. Теперь вы меня судите, — ткнул он пальцем в сторону Руденко, — а когда-нибудь будут судить и вас!

По приговору суда Рухадзе, Рапава и их приспешники были расстреляны.

Эту главу о Великом Грузине мне хочется закончить имеющим широкое хождение в СССР трагикомическим анекдотом.

Идет XVII съезд партии, так называемый «Съезд победителей», впоследствии почти полностью истребленный. Сталин читает отчетный доклад. Неожиданно в зале раздается звонкое «апчхи»!

— Кто чихнул, товарищи? — неторопливо спрашивает вождь.

Все замерли.

— Первый ряд, встать — расстрелять! Кто чихнул, товарищи?

Похолодевшие от ужаса делегаты молчат.

— Второй ряд, встать — расстрелять! Я спрашиваю, кто чихнул, товарищи?

Снова нет ответа.

— Третий ряд, встать! — расстрелять! Я спрашиваю, кто чихнул, товарищи?

— Я, чихнул, Иосиф Виссарионович, — откликается виновато-дрожащий голос.

Будьте здоровы, товарищ!

Да, умел пошутить великий грузин!!