Человек с горящим сердцем

ЧЕРНОРАБОЧИЙ ТИМОФЕЕВ

Весть о том, что царь расстрелял девятого января 1905 года в Петербурге шествие рабочих, направляющихся к нему с петицией, застала Федора Сергеева на харь-конском вокзале. О воскресной трагедии все говорили, по газеты писали туманно и скупо.

Зал третьего класса был полон переселенцами, безработными, мыкающимися по стране в поисках куска хлеба. Оборванные и голодные, они теснились на скамьях в ожидании поездов.

Баюкая измученных дальней дорогой детей, бабы тихо кляли судьбу, а их мужья внимали бойкому усачу в потертой тужурке:

— Пошла это, значит, мастеровщинка питерская к царю хлебушка просить. Ну, известно, взяли с собой патреты его да хоругви церковные. Попереду, стало быть, поп Япон…

— Гапон, — поправил Федор.

— Пущай Гапон, — согласился рабочий усач. — Куда нам без долгогривого? Подошел народ, стало быть, ко дворцу государеву, а он, наш-то миропомазанный, возьми да прикажи палить по жалобщикам. Дескать, куда прете? Кого убили, кого покалечили… Правда, и живых, сказывают, маленько осталось. Робить кому-то надо?

— Дела-а… — протянул шахтер, с лицом, усеянным синими крапинками угля. — Дела как сажа бела. И чего его-то величество мог посулить людям, окромя свинцового гороху?

Поправив пестрый платок, одна из баб печально вставила:

— И детишек ироды не пожалели. Несмышленышей-то за что?

— Вот глупая, — высунулась из-за спинки соседней скамьи чья-то бородатая голова. — Пуля кроет всех подряд. И чего по улицам зря шататься? Бог-то вознаграждает прилежных!

— «Всех подряд»… Ишь какой разумный! Небось сам первый дармоед-лавошник, — рявкнул на него рассказчик и снова обернулся к слушателям. — А говорили, царь за народ, только министры его обманывают.

— Так и есть, — опять вставил защитник «неразборчивой пули». — Царь-батюшка непричетен — не его вина.

— Сгинь, анафема! — замахнулся на бородача шапкой шахтер. — Раскусили! А ведь политики упреждали нас: не верьте коронованному — сущий кровопивец.

Бородач нырнул за спинку с резным орлом. Теперь уже Федор знал: шахтер и усач сами все разъяснят.

Ему сейчас никак нельзя ввязываться в беседу и обращать на себя внимание шпиков. Партия поручила ему укрепить харьковское подполье, дать бой здешним меньшевикам! А с Николаевым и Елисаветградом, вероятно, распрощался навсегда…

— Ты тоже скоро политиком заделаешься, — грустно вздохнула женщина в пестром платке, робко поглядывая на своего мужа-усача.

— Ну и стану. А ты, темнота, молчи!

— Знайка-то по полю бежит, а незнайка на печи лежит.

— Ну и пущай лежит. Мне-то что за дело до него?

— А кого с одной фабрики на другую гонят? Разуты, раздеты, крыши над головой нет. Робенка бы хоть свово пожалел…

— Все одно не стану кланяться хозяевам и к царю христарадничать не пойду.

К вечеру мороз усилился. Снег искрился в свете газовых фонарей и звучно скрипел под валенками. В конку Федор не сел, а от вокзала в центр зашагал по Кацарской. Миновал церковь Благовещенья в ложновизантийском стиле, зашагал по мосту через Лопаиь.

Харьков — город большой, промышленный, в нем тысячи рабочих. Есть среди кого развернуть революционную работу. И еще хорошо то, что сюда партией направлена москвичка Шура Мечникова — милая девушка из интеллигентной семьи. Она племянница ученого Мечникова, с которым Федор познакомился три года назад в Париже.

А вот и Рымарская! Но где же аптека? Конечно, на углу, как и подобает сему заведению.

Федор толкнул дверь, и в аптеке задребезжал колокольчик.

— Что вам угодно, сударь? — спросил его юноша в белом халате.

— Порошки от простуды. Банки бы лучше, но… поставить некому. Один живу.

Юноша порылся в ящиках и вынул пакетик:

— Вот аспирин. Двенадцать копеек. А насчет банок… Зайдите к Стоклицкой. Это близко — на Сумской. — И, объяснив дорогу, добавил: — Уверен — не откажет.

Аптека — передаточный пункт для приезжего подпольщика. Здесь он получает-адрес надежной явки.

Сумская, номер 50. Небольшой двухэтажный дом. Федор чиркнул спичкой и увидал кнопку звонка под медной табличкой:

Доктор И. В. Стоклицкий

Прием больных от 7 до 9 часов вечера

Дверь открыла хрупкая брюнетка. Федор спросил:

— Мне рекомендовали мадам Стоклицкую. Насчет банок…

— Это я, — потеплели черные глаза хозяйки. — Можно поставить банки. У мужа они получаются лучше, но он на войне в Маньчжурии. У вас воспаление легких?

— Только бронхит, сударыня. Отчаянный кашель!

Лишь теперь Стоклицкая радушно протянула Федору руку:

— Вильгельмина… А проще — Мина. Вы, конечно, Артем? Нас предупредили.

— Да, это я.

Хозяйка вкратце рассказала о харьковском подполье. В городском комитете есть группа сторонников Ленина: статистик Борис Авилов, он же «Пал Палыч». К сожалению, недавно арестован. На свободе — учитель Григорий Мерцалов, Дора Двойрес и студент Михаил Доброхотов. Конечно, есть большевики и среди рабочих…

— Да! — вдруг вспомнила Мина. — Вами интересуется товарищ Мечникова. Она тоже прислана в помощь нам из Москвы. Знаете ее?

— А как же! Где ее найти?

— На Епархиальной, семьдесят три. У Александры Валерьяновны часто собирается наш актив. Но социал-демократическим подпольем заправляет меньшевистский комитет. Мы очень надеемся на вас…

— Значит, эти раскольники-болтуны еще в силе?

— К сожалению. Мы… — Она прислушалась к детскому плачу за дверью. — Извините, Артем! Что-то мой Сержик раскапризничался.

К Шурочке поздний гость ворвался буйным ветром. Прямо с порога закружил девушку в танце. Огромный, плечистый, чуточку неуклюжий. Мечникова смущенно высвободилась из объятий гостя.

— Ну, Шурок, убежден — самодержавию крышка. Что делается на Руси! Питерское побоище, волна забастовок и поражения в Маньчжурии. Обстановка ясная. Давай бумагу — буду листовку сочинять.

— Медведь! Ну чем не медведь? — вздохнула Мечникова. — Нет чтобы прежде поздороваться — два года не виделись. Мама очень беспокоилась…

Федор слушал ее рассеянно, нетерпеливо ерошил свои волосы.

— Ладно, Шурок, — сажусь за листовку! Понимаешь, какие замечательные дни наступают? Нельзя терять и минуты.

— Где уж мне понять! Вот перо… На пожар, что ли, спешишь?

— Да, на пожар революции.

— Сперва подкрепись. Ведь голоден, знаю. И с комитетом бы сперва познакомился…

— Потом, потом!

Листовку написал за один присест.

Товарищи! Рабочие Питера поднялись на борьбу с царизмом, и мы обязаны ее поддержать. Призыв их — «смерть или свобода» — отдается грозным эхом в самых дальних углах России, Революция разрастается, пора действовать! Царь дал нам наглядный урок…

Поставив точку, Федор потребовал:

— Ну, Шурок, вытаскивай гектограф! Оттиснем хотя бы сотню прокламаций, я потащу их утром на заводы.

— Держать на «чистой» квартире станок? — возмутилась Мечникова. — Оставь текст. Утром передам его «техникам», а листовки будут завтра к вечеру.

Густой бас паровозостроительного — «отца» харьковских заводов — застал Сергеева в проходной. Шутка, острое словцо, табачок на папиросу — и Федор уже за воротами, в потоке рабочих, бредущих к своим цехам. В какой же из них податься? Надо устроиться на работу. Так удобнее подпольщику: будешь знать нужды пролетариата, его настроения, так проще вести революционную деятельность.

Грохочущий, до адской черноты задымленный кузнечный цех. Тут пахнет серой, горячим железом, чертовым пеклом. Под закопченными фонарями крыши бьются багровые сполохи горнов и нагревательных печей. В их огненных зевах раскаленные добела стальные болванки. Тут формуют дышла, шатуны и более мелкие части паровоза.

Тяжело ухая, молоты сотрясают кирпичные стены и пол. Под их ударами с поковок отслаивается окалина, веером разлетаются искры. Из огненно-белой железина становится красной, потом вишневой. И снова ее суют в горн или печь.

Кузнечное дело знакомо Федору — приходилось помогать сельским ковалям. Но здесь не подковы гнуть, не лемеши наваривать. Здесь кованцы в десятки пудов.

Долго любовался громадиной, грозно опускающей тяжелый молот на вязкий металл.

Раз и — раз! Раз и — раз! Силища…

Надо с чего-то начать. И Сергеев, хотя его никто не просил об этом, уже помогает чернорабочему сдвинуть вагонетку с деталями, закатить ее в соседний цех.

Паровозосборный. Под его просторной крышей рыжеют неуклюжие туши котлов. Вот мостовой кран поднял один, потащил его в конец цеха и там бережно опустил на раму с тележками. А рядом такой же котел на колесах. На него ставят будку, прилаживают арматуру. У ворот цеха готовый нарядный паровоз поблескивает черным лаком, веселит глаз красными колесами.

Вторую вагонетку Федор выкатил уже один. Чернорабочий отлучился, и мастер прикрикнул на «новичка»:

— Чего, деревня, рот разинул? Доставь кованцы строгальщикам, да единым мигом, а не то… зубы посчитаю.

— Смотри, городской, как бы я тебе не дал сдачи, — огрызнулся Федор. Кажется, его приняли за чернорабочего? Тем лучше.

Опешив от дерзкого ответа, мастер плюнул вслед озорнику, а парни-молотобойцы одобрительно загоготали:

— Получил Попелло сдачи? Налетел топор на сук… Федор вернулся в цех, и кузнецы стали его подзывать: — А ну, молодой, подвези-ка к горну тачку уголька! — Прибери шлак, подмети окалину у наковальни.

В свободные минуты Федор стоял у большого парового молота. Тут работал кузнец Егор Щербаков, а по-цеховому просто «Щербак». Таких рослых и толстых рабочих Сергеев сроду не видывал. Дирекция платила этому искуснику пять рублей в день, дала казенную квартиру. «Аристократ… — подумал Федор. — Такого на забастовку не подбить».

Щербаков играючи управлялся с раскаленным, подвешенным на цепи дышлом, в котором было пудов тридцать. Ухватив заготовку длинными клещами, кузнец ворочал ею под ухающим молотом, словно шпагой, и только покрикивал помощнику, — тот регулировал удары:

— Гэп, гэп!..

Басовитые «гэп» имели разные интонации, но помощник отлично в них разбирался. Обработав под молотом дышло, Егор Щербаков произносил последнее «гэ-эп!». Это означало конец ковки. Затем кузнец откупоривал бутылку пива и тут же залпом ее выпивал.

Закадычным другом Щербакова был пожилой кузнец на ручной ковке — Яков Фомич Забайрачный. Тоже золотые руки, но зарабатывал вдвое меньше.

В конце дня у Фомича вдруг заболел молотобоец, и Федор решил, что сейчас самое время попроситься в помощники.

— А справишься? — глянул на него и оценивающе прищурился бородатый кузнец. — Коли не коваль, так и рук не погань. В нашем деле одной силы мало — нужна сноровка. Еще убьешь ненароком!

— Останетесь живы. Помахивал и я когда-то кувалдой.

Забайрачный сваривал толстые стержни. Накалив стержни до белого жара, он быстро выхватывал их клещами из горна. Железо горело бенгальским огнем, рассыпая трескучие искры. Сбив ударом о наковальню с раскаленных концов стержней окалину, кузнец накладывал их один на другой.

— Давай! — приказывал он Федору и ставил свой «ручник» на место сварки стержней. — Не молот кует железо, а хороший кузнец!

Уверенно ахнув полупудовой кувалдой, Федор завел ее за плечи, чтобы снова влепить по раскаленным стержням. Удары короткие, но меткие. Железо сваривалось чисто. Звонкий перестук кузнецов мог показаться постороннему веселой забавой. Но Забайрачный видел, какая сила таится в этой легкости ударов помощника. Эх, еще бы одного молотобойца, сыграть бы с ним в три руки!

Вытерев рукавом пот со лба, кузнец покосился на плечи и грудь Федора:

— Годится… Какого лешего за метлу держишься, коли знаешь стоющее дело? Ладно, заменишь моего слабачка Ванюшку Слюсарева.

— Поработаю, пока парень очухается, — согласился Федор.

— Как звать-то, герой? Силой бог тебя не обидел.

— Артем. По царскому паспорту Артемий Тимофеев.

— Ладно, Артемий, уговорю нашего мастера перевести тебя в молотобойцы. — И подмигнул — А мне магарыч! Такой у нас золотой порядок.

Федор кивнул, как бы согласился:

— Золото не в золото, не побыв под молотом. Ведь я покуда не зачислен даже в чернорабочие. Хожу да щурюсь — кому пригожусь! Выходит, вам, батя, первому повезло. А раз такой порядок, то и я от магарыча не откажусь!

Кузнец изумленно крякнул. И где только берутся такие?..