Человек с горящим сердцем

В НОЧЬ НА 21 ДЕКАБРЯ…

Когда во двор Сабуровой дачи въехали на санях полицейские, дружинники и ухом не повели. Оружие не прятали, только переглядывались с усмешкой. Здесь народная власть, и у нее своя милиция!

Городовые словно не замечали боевиков. Старшой представился:

— Пристав первого участка Сизов. Где тут фельдшерская школа?

Россохатский молча кивнул на двухэтажное здание.

Арестовав заведующего школой и его жену, виновных лишь в снабжении повстанцев медикаментами, городовые посадили супругов в сани. Дружинники не чинили препятствий — замысел полиции был ясен: разведка. Арестованных сегодня же выпустят. Закона не подберешь.

Однако следует проучить полицию, отвадить ее от Сабурки.

Пристав с помощником выехали почти вслед за арестованными и нарядом полиции. Россохатский подмигнул дружиннику. Тот помчался через парк к ограде. Когда санки пристава приблизились, парень бросил бомбу.

Блеснуло пламя, санки окутало дымом. Лошадь убило, но полицейских даже не поцарапало. Они кинулись назад и напали на Россохатского:

— Видали, что делается? Куда смотрите, вы — милиция?

Степан пожал плечами.

— Наше дело — территория Сабурки, а за улицу мы не в ответе. Здесь вас и пальцем не тронут, если не станете безобразничать.

Взбешенные полицейские, не оглядываясь, рванули в город.

На смену мягкому снежку и оттепелям пришла суровая зима с восточными ветрами. Метелица бушевала на просторах окраин и на Сабуровой даче. Злой ветер, по-разбойничьи свистя, хлестал колючим- снегом. Улицы перемело сугробами, люди отсиживались по домам.

В темную вьюжную ночь под 21 декабря Артем и его боевые друзья крепко спали в теплых больничных постелях. Патрули — от самой Конной площади до ворот Сабурки — охраняли их сон. Но всем им казалось невероятным, что полиция нагрянет сюда после бомбы, брошенной в пристава.

Снежная буря измотала дружинников, леденящий ветер пронизывал насквозь, и парни прозевали коварного врага…

Словно не люди, а призраки пробивались сквозь пургу к Сабурке. Только пост у самых ворот лечебницы заметил городовых. Саша Васильев опрометью бросился к главному корпусу. Там Артем и все руководители подполья. Уже на бегу Васильев приказал Лазько;

— Дуй, Мишук, к Тутышкиным! Кажется, у них ховаются Мечникова и Фрося…

В вестибюле главного корпуса дремала дружинница Алексеева.

Верка! — крикнул ей Васильев с порога. — Поднимись к Базловой: тревога! Полицейских — как тараканов… Всю больницу оцепили!

Даша бодрствовала в ординаторской. Очень хотелось спать, но ведь ей доверена жизнь руководителей подполья.

Закрыв все входы в отделение, она разбудила Артема и Корнеева, растолкала Авилова, Пальчевского и еще трех комитетчиков, прикорнувших на приставных койках в коридоре. Федора провела в изолятор и дала ему больничную одежду:

— Переоденьтесь… Так надо. Я сейчас! — и убежала.

Федор растерянно покосился в угол. Там в смирительной сорочке лежал буйнопомешанный. И не просто лежал, а корчился в судорогах, что-то бессвязно орал. На губах пена, глаза дико вращаются.

Страшно. Лучше очутиться на улице лицом к лицу с врагом, а не в этой мышеловке, с безумцем рядом.

А городовые уже вломились в корпус и колотили в обитую железом дверь отделения:

— Полиция! Отворите! Не то взломаем двери.

Даша усмехнулась. Эту дверь и таран не сразу возьмет.

— Без доктора Тутышкина никого не пущу. Кто бы вы ни были! Перестаньте орать и пугать больных. Тут не кабак.

— Ну погоди, стерва… — выругался кто-то. И, грохоча сапогами, побежал вниз по лестнице.

Вернувшись в изолятор, Базлова деловито запеленала Федора в мокрую простыню. Приклеив ему коллодием фальшивую бородку, растрепала ее рукой. Хорош.

Федора разбирало зло. Проклятие! Очутиться в руках жандармов этакой беспомощной куклой? А на языке медиков это просто «укутка» для припадочных и больных с расшатанной нервной системой.

— Если сюда заглянут фараоны, копируйте соседа, — кивнула Даша на сумасшедшего, — Увидят — и захлопнут дверь.

У Тутышкиных шел обыск. Пристав допрашивал доктора и его жену Юлию Федоровну. Мечникова назвалась свояченицей доктора, а Фрося Ивашкевич — прислугой. Тутышкин держался с достоинством и разрешения на вход полиции в свое отделение не дал:

— Будоражить душевнобольных? Они и так обижены судьбой.

Разглядывая Тутышкина, пристав иронически щурился:

— Так это вы напечатали в мерзком «Харьковском листке» свою крамольную «Историю революционного движения на Сабуровой даче»? За что же вы так обрушились в ней на доктора Якобия?

— Невежа ваш Якобий. Объяснять бунт матросов «Потемкина» психической эпидемией? Нелепо. Однако это к делу не относится!

— Тек-с, тек-с… Итак, упорствуете в своем нежелании пустить нас в отделение?

Пристав решил дождаться утра и врачебного инспектора земства. Тот прикажет открыть все двери.

Даша Базлова волновалась. Рано или поздно, а полиция ворвется в ее отделение. Тогда Артему и другим подпольщикам несдобровать. О себе не думала. Как бы всех комитетчиков вывести в общее отделение на первом этаже? Там обыска делать не станут. А здесь на парадной и черной лестницах полиция, окна зарешечены…

И тут блеснула спасительная мысль. А подъемник, которым доставляют с. первого этажа на второй пищу больным?! Лифт крохотный, но рискнуть можно.

Даша крикнула в черный зев лифта фельдшерице Смирновой:

— Женюрка! Спущу наших. Попытайся вывести их во двор.

Первым спустили Авилова. Кое-как втиснули в ящик лифта. Долговязый Пальчевский съежился и сунул голову меж колен. С Артемом пришлось повозиться, но отправили и его. Выбравшись внизу из лифта, он с трудом выпрямился. Все же это лучше изолятор? с безумцем.

Под утро пристав вызвал Дашу на допрос в контору. С ним был помощник ротмистра Аплечеева. Оба то угрожали фельдшерице, то сулили ей всякие блага за выдачу Артема.

— Артем? — дивилась Даша. — Понятия не имею! В пансионе у меня только больные.

— Дурочку строишь? — рассвирепел хлыщеватый жандарм. — Захотелось в крепость?

Даша не из пугливых. Когда ее отпустили, она стремглав помчалась в отделение и снова сунула голову в дверцу лифта:

— Женька, выручай наших! Явится инспектор — будет поздно.

Ткнув одетым в белые халаты Авилову и Корнееву по лопате, Пальчевскому — метлу, а остальным комитетчикам вручив кастрюли, Смирнова отодвинула засов на дверях черного хода. За дверьми стояли городовые.

— Назад, назад, говорят вам! Никого не велено выпускать.

— Да вы ошалели! — завопила фельдшерица. — Мне надо кормить больных. Вот шваркну тряпкой по рожам, сразу перестанете нарушать больничный распорядок! — И повернулась к «служителям». — Чего рты разинули? Разгребайте снег и марш на кухню за завтраком.

На шум явился пристав. Стоит ли попусту затевать скандал? Скоро прибудет врачебный инспектор, и Артема все равно арестуют. Он цыкнул на подчиненных:

— Отставить! Служители пусть займутся своим делом, задерживать лишь посторонних и подозрительных.

Старательно расчищая от ночного снега дорожки, «служители» щурились на первые лучи зимнего солнышка. Ветер утих, мороз небольшой, небо очистилось от туч. Отличная погодка!

Дорожки от лечебного корпуса разбегались к конторе, кухне, в глубь парка и к воротам. По этим дорожкам от полицейских, расчищая снег, все дальше и дальше уходили комитетчики.

В девять утра Женя Смирнова вывела на прогулку своих подопечных из общих палат первого этажа. Полицейские и филер, знавший в лицо Артема, внимательно разглядывали шествие душевнобольных. Зрелище тягостное, удручающее. Никто и отдаленно не напоминал неуловимого революционера. А тем более этот издерганный мужчина с походкой паралитика… Левую ногу волочит, весь трясется и что-то бормочет. Тупой взгляд, лицо перекошено, нижняя челюсть отвисла. Болезнь совсем разрушила человека!

Артему противно изображать сумасшедшего. Но что делать? Партия ждет от него не «отдыха» в тюрьме, а подпольной работы.

Женя уводила своих больных в парк. У приземистого здания, где очищались сточные воды Сабурки, прежде чем попасть в чистоструйную Немышлю, Артем попрощался с фельдшерицей:

— Я еще приду, Женя… Непременно приду. Так скажи и товарищам. Это не конец!