Человек с горящим сердцем

«СЛЕЗАЙТЕ, ВАШЕ БЛАГОРОДИЕ!»

Мина Стоклицкая сконфуженно призналась Федору:

— Привязался ко мне один человек… Сперва лишь здоровался, а теперь заходить стал. То палец ему перевяжи, то дай адрес прачки, однажды на обед напросился… Сережку конфетами задабривает. А ведь у меня явка!

— Что за человек? — встревожился Сергеев.

— Офицер, из кавказцев. Грудь в газырях[2], на поясе кинжал.

— Да откуда он взялся?

— Живет этажом ниже, дверь налево.

«Этажом ниже»… Сергеев вспомнил ночь, когда он покидал дом Стоклицкой после приезда из Женевы Дяди Тома. Значит, не зря тогда в окне бельэтажа колыхнулась занавеска и за ней мелькнула чья-то физиономия. Значит, тогда не померещилось! Досадно…

— Брюнет с усиками, узкое лицо?

— Да. Как-то вышла я с докторским саквояжиком, а он подскочил: «Позвольте, мадам! Вам извозчика? Сочту за честь…» Знал бы он, что было в саквояже! — расхохоталась Стоклицкая.

Но Федору не до смеха. Охранка подбирает ключи к явке, ко всей организации. У Мины склад реактивов Химика, который готовит взрывчатку, хранится нелегальная литература. Скрытое волнение Федора передалось и Мине:

— Думаешь, подселили шпика? Не похоже…

— Будем надеяться. А пока отвадим этого кавалера.

К лету обстановка в стране накалилась. Сдача японцам Порт-Артура, гибель в Цусимском проливе русского флота вели самодержавие к военному краху. Нелепая война вскрыла язвы и гнилость всего строя. Народ уже подписал ему свой приговор, а революция готова была привести его в исполнение.

Жандармы и полиция яростно преследовали подпольщиков. За неделю в городе арестовали человек триста. Искали оружие, тайные типографии.

Сергееву удавалось ускользать от жандармов. Они прозвали его «шапкой-невидимкой».

Но ведь дело не только в Федоре — надо обезопасить всю организацию. Один в поле не воин! Давно известно.

— Вот что, хлопцы, — сказал он дружинникам Саше Васильеву и Петру Спесивцеву, — прощупайте-ка одного типа, который живет в доме Стоклицкой.

Петр Спесивцев, худощавый парень, ловко выследил душку-офицера. Оказывается, тот захаживает в жандармское управление, прямо к ротмистру Аплечееву. Повезло и Саше Васильеву — ему удалось заполучить записную книжку кавказца со списком посетителей Стоклицкой. Но большинство их было зашифровано полицейскими кличками, и лишь по приметам можно было узнать некоторых товарищей. Федор предложил этим товарищам временно покинуть Харьков, а записную книжку подбросили ее хозяину.

Однажды, когда шпик ушел из дому, Саша Васильев занял позицию у подъезда, Мина — на своей площадке, а Петр Спесивцев стал «чинить» замок в дверях квартиры агента. Проникнув в комнату, Петр, кроме «кобылы» — большого полицейского смит-вессона, ничего не обнаружил. Чисто работает, негодяй! Вынув из револьвера патроны, Спесивцев сунул его обратно под подушку и открыл шпингалеты окна. Залезть ночью и прикончить продажную шкуру!

Но Федор не одобрил плана дружинников. Ухлопать филера в квартире — значит навлечь подозрение охранки и провалить явку.

— Итак, мнимый офицер по ночам влезает на старый дуб во дворе и наблюдает за окнами Стоклицкой? — спросил он.

— Надеется, что докторша однажды не задернет шторы.

— Отлично, — сказал Сергеев. — Тогда сделаем так…

В глухую ночь парни застали шпика на наблюдательном пункте. Петр подошел к дереву и лениво произнес:

— Слезайте, ваше благородие! Убедительно просим.

Шпик молчал в густой листве, но когда Васильев запустил в него кирпичом, тот крикнул без кавказского акцента:

— Прекратите! Вот позову околоточного…

— Пока он явится, разотрем тебя в табак. Лучше снизойди. Есть сурьезный разговор, — сказал Саша Васильев.

Послышалось щелканье курка.

— Стараешься, кунак? — усмехнулся Спесивцев. — Порох отсырел… Слезай — подсушим! — И обратился к другу — Давай пилу! В какую сторону будем валить дерево?

Шпик неуклюже сполз по стволу. На нем кубанка, мягкие сапоги, черкеска подпоясана узким ремешком с серебряным набором.

— Что вам надо, господа? — спросил он, дрожа от страха.

— Зачем в окна к моей сестре заглядываешь, пакостник?

Шпик даже обрадовался:

— Господа, я со всем уважением к мадам Стоклицкой! А дерево… Обожаю гимнастику: полезно для здоровья…

— Я тебе сейчас прибавлю здоровья! — зарычал Сашка. — Чтоб не позорил мою замужнюю сестру!

— И мою золовку, — мрачно добавил Спесивцев. — Закон гор!

Филер потерянно молчал.

— Знаешь что, — предложил Васильев, — их благородие без ума от гимнастики. Дадим ему по правилам английского бокса?

Посыпались удары. «Кавказец» заорал, но это ему не помогло.

Вдруг филер вывернулся и дал стрекача к черному ходу. Но двери были предусмотрительно заперты. Он метнулся к воротам. И те на запоре. Плюхнувшись ничком на булыжник, шпик сунул голову в тесный собачий лаз. Извиваясь, обламывая ногти и обдирая спину, он уже наполовину протиснулся на улицу, как его крепко схватили за ноги и стали сечь оставшуюся во дворе часть тела.

Наконец филер вырвался и кинулся наутек вниз по Сумской.

Выслушав дружинников, Федор Сергеев раздумчиво произнес:

— Неплохо, но… Даже если шпик покинет дом, охранка рано или поздно прицепит Стоклицкой нового соглядатая. Поищем ей более надежную квартиру.

Через месяц Мина со своим Сережкой переехали на «дачу» в Липовую рощу — живописный пригород Харькова. Здесь жили родители учительницы и подпольщицы Ефросиньи Васильевны Ивашкевич. Чернявая, тоненькая и невысокая; муж ее, железнодорожник, вечно пребывал в разъездах.

Место для явки в Липовой роще удобнее. Поселок расположен в развилке двух железных дорог. Одна ветка из Харькова в Киев, другая — на Севастополь. Близко станция Новая Бавария, где огромный канатный завод.

В доме Ивашкевичей часто собиралась группа «Вперед». Здесь же однажды отчитывался о своей заграничной поездке Пал Палыч — Авилов. Ох и влетело делегату харьковских большевиков за беспринципное поведение на Третьем съезде партии!

— Не ожидали от вас такого! — возмущался Сергеев. — Утверждать в Лондоне, вопреки нашему мнению, что шансы на восстание в Харькове невелики, что рабочие его не поддержат?! И насчет раскола… Да поймите же: слияние с меньшевиками сейчас немыслимо! Эти сладкогласные курские соловьи все еще тянут свою песню о бескровной борьбе. Шаткий вы человек! На словах Ленина уважаете, а с мнением его не считаетесь.