Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова

Глава 17

Наступающий 1995 год Проханов встречает в кругу семьи, в квартире на Тверской. В елочных шарах отражается стол с нарезками и расплющенные лица телеаналитиков, которые наперебой подводят итоги года и особенно радуются тому, что коммунисты, наконец, цивилизовались и стали более или менее «системной оппозицией». По одному из федеральных каналов показывают Новый год в ЦДЛ: там, по уверению Проханова, собрался весь литературно-политический бомонд, в его терминологии, «мелкая гнусь», которая шокировала пристрастного зрителя тем, что «ходила от стола к столу, пила, веселилась, непрерывно рассказывала пошлые еврейские анекдоты — что-то непристойное, связанное с совокуплением».

Ровно в этот момент 81-й Самарский полк и Моздокская танковая бригада входят в столицу Чеченской Республики, город Грозный, и, закупоренные в районе площади Минутка, попадают под шквальный огонь гранатометчиков Масхадова. Это было начало первой чеченской войны.

Проханов относился к тем немногим, которые были неплохо осведомлены о том, что происходило в Чечне после распада СССР. Телескопы «Дня», — который после октября 1993-го назывался «Завтра», — непрерывно наблюдали за республикой, к середине 90-х уже практически другой планетой, и у главного редактора было предчувствие, что там все может кончиться хуже, чем в других конфликтных областях бывшего СССР: может быть, оно возникло по литературным мотивам, в связи с давним приставкинским романом «Ночевала тучка золотая», подозрительным тем, что стране косвенным образом вменялся некий долг, который вроде как должен был быть оплачен. В газете выступали Хасбулатов, Автурханов, представители антидудаевской оппозиции, сам Дудаев — но то не было сенсационным «интервью с бин Ладеном»: Дудаева, в пилотке, и даже жегловской кожаной шляпе, печатала «Литературка» и показывало НТВ.

Сложную подоплеку войны объяснил Проханову Хасбулатов: в начале 90-х всем в Чечне распоряжался пришедший из советской эры клан Доку Завгаева, тот был главой Верховного совета, владел нефтью и собственностью. В ельцинскую эру — и не без участия самого Хасбулатова — завгаевский клан был свергнут, а на его место был трансплантирован из Таллина генерал Дудаев. При нем Чечня обобрала Россию на афере с фальшивыми авизо (когда по украденным в Центробанке бланкам были получены миллиарды рублей) и заявила о своих сепаратистских претензиях. В 1992–1994 годах на Грозненский НПЗ, с ведома гайдаровского и черномырдинского правительства, и, по-видимому, не задаром, рекой течет российская нефть, но назад, в Москву, не возвращается ни копейки, то есть возвращается, но не в федеральный бюджет, а крутится в «Мосте», в то время как НТВ, принадлежащее тому же Гусинскому, обеспечивает информационное прикрытие сепаратистского проекта. На деньги от нефти и авизо Чечня вооружалась; раздраженный Ельцин попытался пустить в ход антидудаевскую оппозицию. Дальше начался конфликт слабого федерального центра и националистов. Однако, по сведениям Проханова, Ельцин договорился с Клинтоном о том, что труба из Апшерона должна была пройти через Чечню, — а для этого нужно было восстановить контроль над мятежной территорией, и приходилось спешить: иначе пришлось бы делиться с Дудаевым, чьи интересы представляли в Москве олигархи.

О грозненской бойне он узнает уже 1-го, не столько из «Новостей» («части вступили в Грозный»), сколько из своих источников в Генштабе. Еще не зная всех страшных цифр потерь и подробностей, он понимает, что там происходит какая-то катастрофа, о которой никто, в сущности, не имеет представления, потому что по телевизору идут сплошные «голубые огоньки». Первой его реакцией было, как ни странно, антивоенное заявление. «Я ужаснулся началу этой бойни». Врагами России он называет не чеченцев, а Кремль. Его друзья-мусульмане звонят ему с благодарностями, одновременно озадаченные тем, что милитарист-государственник вдруг сделал такое пацифистское заявление. В самом деле, Проханова сложно представить в голубой каске миротворца. «Я даже не знаю. Это как в момент ГКЧП — во мне что-то дрогнуло, и, вместо того чтобы кинуться поддерживать своих друзей, я сразу предостерег их от возможности кровопролития. Я же не певец крови, я люблю, когда гемоглобин находится в щеках, а не на асфальте». На первой полосе «Завтра» он обменивается открытыми письмами с Невзоровым, который, надо сказать, быстрее сообразил, что эта война — ключевая для российской государственности, и категорично заявил: «Война в Чечне — моя война», на что Проханов зачем-то принялся публично над ним глумиться: «Право, это комично. „Война Невзорова“ звучит так же, как „лошадь Пржевальского“», и впоследствии, в «Чеченском блюзе», даже засветит «известного телеведущего» на банкете в ЦДЛ, где тот будет клянчить у Бернера-Березовского денег на фильм. С тех пор они перестали раскланиваться[10].

Очень скоро выясняется, что в Грозном, на цементном заводе, убит его друг — помощник начразведки ВДВ подполковник Владимир Селиванов, который приехал в расположение штаба десантных войск и в ночь на 1 января был застрелен снайпером. Они дружили еще с Афганистана, втроем с Поповских, начальником погибшего. Он еще с советских времен приятельствовал с десантниками из окружения Язова, ездил с ними в Азербайджан к Алиеву.

На похоронах Селиванова, бредя за гробом, он вдруг вспомнил об этом совпадении — новогодний шабаш в ЦДЛ и бойня в Грозном; это была классическая «романная ситуация», сулившая удачную охоту на «метафору современности». Он еще раз обдумал заявление Невзорова и подумал, что, пожалуй, все-таки тот был прав: там, в Чечне, складывается ключевой конфликт современности. Он понимает, что надо ехать туда: смотреть. Для этого приходится запрашивать разрешение у Грачева. А надо сказать, Проханов был не тот человек, который был с министром обороны на короткой ноге: в каждом номере «Завтра» разоблачались махинации, совершенные при выводе Западной группы войск, не говоря уже о том, что именно прохановская газета, а не «МК», впервые назвала министра «Пашей-мерседесом». Грачев даже вызывал Александра Андреевича к себе в кабинет и просил прекратить критику.

Как бы то ни было, он составил письмо на имя начальника Генштаба с просьбой направить его — писателя, знатока войны — в действующую армию. Через знакомого письмо было передано Грачеву, и тот не стал возражать: «Это поступок был», — комментирует Проханов. Это ведь он, кстати, Грачев, в «Чеченском блюзе» лупит Бернера-Березовского в бане? «Да». Почему он согласился отправить туда Проханова? По-видимому, был уверен, что Проханов не включится в травлю армии, чем вовсю занималась либеральная пресса, и особенно НТВ, занявшее открыто прочеченскую позицию.

Из-за всяких проволочек попасть в Чечню ему удалось уже в самом конце февраля. В Моздоке он приземлился на Чкаловском аэродроме; лидера духовной оппозиции и певца афганской войны встречают представители ВДВ. Передавая писателя по этапу, они доставляют его в Грозный, который весь усеян трупами, за Сунжей по-прежнему идут бои. Он знакомится с выжившими десантниками Моздокской бригады, которые сумели продержаться на Вокзальной площади, пока к ним прорывались морпехи Рохлина и Бабичева (эти два генерала сжимали кольцо вокруг Грозного и добивали там дудаевцев, которые, впрочем, все равно просочились и ушли).

Попав на фронт, он пытается найти ответ на очевидный вопрос, каким образом командование могло подставить танки под удар чеченских гранатометчиков. Из разговоров с офицерами он выясняет, что странная новогодняя операция объяснялась тем, что Ельцин требовал блицкрига, а Грачев, как будто нарочно решив во что бы то ни стало попасть в роман Проханова, решил грозненской победой отпраздновать свой день рождения, заявив, что для усмирения мятежной республики ему будет достаточно одного десантного полка. Именно благодаря ему, по мнению Проханова, была заживо сожжена Моздокская бригада. Тем не менее некоторых чисто военных просчетов, связанных с незнанием специфики городских боев — вроде отсутствия прикрытия, он так и не смог понять: «это было какое-то уже такое постсоветское умопомрачение». С другой стороны, позже стало понятно, что именно Грачеву хватило мужества взять на себя ответственность за события новогодней ночи и срочно перебросить в Грозный десантников Рохлина и Бабичева, которые без лишних сантиментов разбомбили город к чертовой матери.

Ему важно было оказаться на натуре, чтобы насытить придуманную романную модель деталями, мясом. Грозненская часть его экскурсии длится два дня. Десантники возили его на своих боевых машинах, показывали площадь Минутка, сожженную бронетехнику, стены, у которых расстреливали пленных танкистов. Спешившись, он рассматривает остатки окровавленных камуфляжей, только-только остывшие гильзы, воронки на мостовых, раскатанные траками головы, на которые никто не обращает внимания. При перемещениях впереди всегда шел снайпер. Его поразило, что каждый дом в Грозном разрушен по-своему: один сплюснут, другой рассыпан по камушку в диаметре сотни метров. Особенно чудовищным кажется дудаевский дворец — очередной дворец, преследующий его архитектурный тип — «огромный саркофаг, такой страшный, исстрелянный, пантеон смерти». Жуть выплескивается даже с фотографии — Проханов в бушлате, с короткоствольным автоматом за плечом, позирует на фоне выжженного мертвого здания. Облазав весь город, с чердаков до подвалов, он обнаружил, что в Грозном не осталось ни одного целого дома — «он весь напоминал такую раковину, на которую наступила нога, весь состоял из черепков огромных. Но внутри черепков еще жил моллюск». В катакомбах ползали люди, пережившие ад; в сознании Проханова тут же начали возникать первые герои задуманного романа, ему оставалось только зафиксировать их. Так, в числе прочих, он знакомится с 35-летним чеченским художником, который бродил по развалинам и рассказывал ему о мистическом восприятии происходящего — «это была такая астральная чеченская йога», не ислам; этому существу будет отведено отдельное место во втором чеченском романе, «Идущие в ночи», где персонаж по имени Зия произнесет несколько монологов о чеченцах; как всегда, художник станет медиатором между враждующими сторонами, естественная его функция.

Грозный. Дворец Дудаева.

Наконец, однажды Проханову рассказывают о грозненском аналоге сталинградского дома Павлова — очаге сопротивления на Вокзальной площади, продержавшемся несколько дней в плотном кольце боевиков. Увидев это трехэтажное кирпичное строение, он сразу понимает, что нашел лаз в свой роман — вот он, сюжет, через который можно транслировать «романную ситуацию». Таким образом, эффектный сюжет «Чеченского блюза» — не выдумка, и Проханов в самом деле был знаком с выжившими солдатами, которые обороняли этот дом. Дальше началась стандартная работа писателя — подбор антуража, ландшафтов, деталей. Из Грозного — уже наступил март — они отбыли под Аргун, в расположение сводного полка 404-й дивизии, которая вела бои за город. «Река Аргун, на той стороне город, а передовые части вышли по эту сторону на поле, оно называется „пластилиновое поле“, потому что весной превращалось в жижу, в которой медленно утопаешь по колено». В окрестностях он видит странную картину, «цветение смерти»: рядом с обрубком взорванного газопровода, который горит вот уже несколько месяцев, распустилась вишня; образ, который он перенесет в роман. На передовой, беседуя со снайперами, артиллеристами, вертолетчиками, он начинает замечать другие несообразности этой войны: десантники, которые должны использоваться как штурмовики, захватывать с воздуха укрепплацдармы противника и идти дальше, оставляя территорию пехоте, неделями сидят в окопе, для чего они не приспособлены. В марте Черномырдин объявляет перемирие и, к изумлению всей армии (которая пока еще не свыклась с тем, что термин «предательство» станет одним из самых распространенных применительно к этой войне), останавливает победоносное наступление войск. Каждый день перемирия давал чеченцам колоссальные преимущества: они лихорадочно строят укрепрайоны, и впоследствии войскам придется увязать на недели там, где они могли проскочить за часы.

Для самого Проханова это тоже была не самая комфортная поездка в его жизни. Был конец зимы, пронизывающий холод; ночевать приходилось в расположении десантников: и в казарме, и в броне, на грязных бушлатах и волглых трофейных матрасах, и в палатках — либо прямо на снегу, либо на железных койках. Часто ему выделяют место рядом с печкой, куда дневальный всю ночь обязан подкладывать чурки. Офицеры воспринимают его скорее как ветерана-афганца, чем как журналиста: «они же видят, что я приехал сюда не просто так, я делю с ними и опасность, и хлеб, и водку, и я компетентен в войне, разговариваю, рассказываю об Афганистане, многие помнят командиров своих по Афганистану, по моим рассказам». На «пластилиновом поле» он сталкивается с одним из прототипов «Дворца», генерал-лейтенантом Востротиным, который летом 1979 года прилетел в Баграм со своей ротой, обеспечивая десантирование «мусульманского батальона». Проханов, умеющий занять собой, сострить, пить казенную водку или трофейное «ркацители» (рядом был обнаружен винный склад), по обыкновению, быстро сделался местной знаменитостью и душой общества.

Что, впрочем, не значит, что ему было позволено все. В репортажном тексте из Аргуна он упомянул о том, что здесь присутствуют десантники Нарофоминского полка, в 93-м «изменившие присяге» и стрелявшие в народ, так что в Чечне им как бы приходится избывать свою вину. После этой статьи ему пришлось встретиться с представителями полка: «Они на меня орали, чуть не пристрелили — я посмел задеть честь десантников. Они все были наэлектризованы».

Напившись свежих впечатлений, он уезжает писать роман. «Армию я знал», так что слишком долго ему там делать было нечего.

«Чеченский блюз» — роман про новогоднюю ночь и еще пару дней после нее. Генералы получают приказ командования наличными силами, без подготовки, штурмовать Грозный. Капитан Кудрявцев сомневается в разумности такого решения, но не собирается отказываться от выполнения своего долга. Чеченцы встречают русских хлебом-солью, но быстро выясняется, что это ловушка. Армейская сюжетная линия в романе чередуется с московской; мы видим тех, кто задействовал тайные пружины войны: как банкир Бернер (гибрид Березовского с Гусинским) развлекается на вечере в ампирном особняке, как смеется анекдотам юмористов, беседует со своими протеже Генералом (Лебедем) и Телеведущим (Невзоровым), совокупляется с журналисткой и проч. Тем временем дела в Грозном идут своим чередом. В город мы попадаем вместе с капитаном Кудрявцевым, который сразу теряет всю свою роту, но, выжив, принимает командование над группой солдат из разгромленной бригады. Шестеро — Чиж, Таракан, Ноздря, Крутой, Филя и капитан — несколько дней обороняют дом на краю площади от чеченцев, которые наседают, прикрываясь то женщинами, то взятым в плен офицером, то представителем по правам человека, похожим на С. А. Ковалева.

Из разговоров Бернера с американским послом, чеченскими воротилами и министром обороны мы узнаем подоплеку войны — спор за нефтепровод, проходящий через территорию Чечни. «Блюз» позволяет реконструировать состав и иерархию российского общества середины ельцинского периода: вороватый генералитет, пожирающие друг друга олигархи, продажные деятели культуры, честные младшие офицеры, нищий, но сохранивший внутреннее достоинство народ, поставляющий политикам пушечное мясо.

Основной конфликт романа — не русские против чеченцев, а честный офицер против злокозненного master of war, который живет тем, что стравливает народы; в «Блюзе» выписан и враг-чеченец, боевик Исмаил, но именно бернеровская, а не чеченская линия — контрапункт романа. Гуманист до мозга костей, Проханов упрямо гнет свою миротворческую линию, начатую в январском тексте в «Завтра» 1995 года (чем текст принципиально отличается, например, от невзоровского фильма «Чистилище», посвященного тем же событиям). «Чеченский блюз» (какое замечательное, кстати, до сих пор бьющее по ушам название: фактически оксюморон, фонетический полароид этой предательской войны) вообще не похож на агитку, здесь все персонажи если не с двойным дном, то, по крайней мере, объемные, не ходульные. Продажный генерал, откровенный мерзавец, вдруг едва не забивает в бане до смерти своего бизнес-партнера за то, что тот по своему телевидению шельмует русских солдат. Иуда и супермен Бернер размышляет о философии предательства и — странный даже по прохановским меркам сюрреалистический эпизод — выйдя из морга, срыгивает на снег голую белку, которая убегает в лес.

«Блюз» — сжатый, конспективный, бьющий короткими очередями роман, одной только своей динамичностью выламывается из прохановского стандарта. С другой стороны, когда энергия, выделяющаяся при столкновении с новым материалом (чеченская война) иссякает, в романе становятся видны погрешности: параллельные линии Бернера и Кудрявцева так и не сойдутся; история про заказное убийство Бернером банкира-конкурента так и не отыграется в сюжете. Тем не менее едва ли случайно Ю. Бондарев назвал «Блюз» «большой удачей Проханова», «реалистическим и умным романом».

Поездки в Чечню были в высшей степени экстремальным туризмом, но на протяжении двух войн он летал туда раз пять; бывал там и по неделе, и по три. Он перемещался на вертолете, ездил в бэтээре, присутствовал на допросах пленных — хотя и не в таком количестве, как в Афганистане: «не обязательно присутствовать на допросе, иногда важно выпить водку с теми, кто допрашивал».

Из «Чеченского блюза», при всех его достоинствах, нельзя, однако ж, понять, чем может закончиться эта война. Трудно предположить, что всего через несколько месяцев Басаев захватит больницу в Буденновске, а Радуев будет требовать «коридор до Самашек». Пол Хлебников напишет в своей книге: «Для России 1995-й был годом кровопролития и упадка. Каждый вечер россиянам показывали по телевизору ужасы чеченской войны. Деловые круги, не успев оправиться от потерь, понесенных во время великой бандитской войны, были потрясены убийством нескольких высших руководителей нефтяной и алюминиевой промышленности. Страна переживала быстрый экономический спад. На международной арене Россия никогда еще не испытывала подобного унижения. НАТО продолжало расширяться на восток, поглотив Польшу, Чехию и Венгрию. Самая мощная военная организация в мире, таким образом, продвинулась на 400 км ближе к границам России. Когда в то лето военные самолеты НАТО бомбили сербские позиции в Боснии, Россия выразила протест от имени своего традиционного союзника, но сделать ничего не смогла». Что еще? Бестселлер года — «Занимательная Греция» М. Гаспарова. В «Рэдиссон-Славянской» чашечка кофе стоит 14 000 рублей. В салоне «Ад Маргинем» Д. Бавильский играет на валторне.

В Грозном.

В 1995–1996 годах «Завтра» сближается с властью — именно в связи с чеченской войной: «Либералы мочили федеральную армию, а мы встали на ее защиту и вели так называемые информационные войны». Кстати, после октября 93-го под шапкой «Завтра» написано «Газета государства Российского». А как же «Газета духовной оппозиции»? «Мы сказали, что нам претит быть оппозицией, наоборот, мы являемся центром государственного сознания — не в плане институтов, а в плане идеологии: мы выносим эту идеологию государства Российского, в карамзинском смысле».

Все знают, что у Проханова в начале нулевых были тесные контакты с Березовским и Ходорковским, но мало кому известно, что его двусмысленный — или, точнее, немыслимый — роман с олигархами начался еще в середине 90-х. С одной стороны, они были непримиримыми врагами, с другой, между ними возникали конвергентные отношения. Сцены в «Господине Гексогене» с Зарецким и Астросом не выдуманы — Проханова в самом деле хотели использовать, точно так же, как его альтер эго, Белосельцева.

В роли посредников выступали Кургинян, в середине 90-х работавший, по словам Проханова, «референтом Березы», и Невзоров.

Еще в 1994 году Березовский пожелал познакомиться с Александром Андреевичем поближе и пригласил его вместе с Невзоровым к себе на обед в здание ЛОГОВАЗа на Новокузнецкой. «И как сейчас помню: стол, прекрасный обед, на очень хорошем фарфоре, вошел грум, в перчатках, затем сам Береза, и мы беседовали. Береза, бывший на пике своей славы, изъявлял мне свои представления о жизни, говорил, что, во-первых, богатый никогда не поделится своим состоянием с бедным, что богатые — это лучшие люди страны, что они доказали свою способность сделаться богатыми, что Россия в руках богатых и она будет выкроена по их лекалам. Такая вот фанаберическая была речь, исполненная гордыни, и я что-то там, поедая какой-то вкусный сырный суп, несколько раз тонко съязвил. Не помню, что именно, но я понял, что, когда он произносил свои такие речи, ему нечасто возражали. Я тоже особенно не возражал». Знакомство с Березовским сыграет Проханову на руку уже через год, когда он примется за «Чеченский блюз», где ему нужен был материал для образа банкира Бернера — в общем, ему страшно интересно было видеть его живым, наблюдать рефлексы и «слышать манифест супермена».

В том же здании ЛОГОВАЗа он через некоторое время познакомился и с другими олигархами, в том числе с Гусинским. Дело было в самом начале 96-го, когда конкурировавшие между собой олигархи объединялись в консорциум, чтобы протолкнуть на президентских выборах Ельцина на второй срок — с тем чтобы защитить собственность и обеспечить себе посредством афер с залоговыми аукционами новые приобретения.

Собственно предвыборной ситуации предшествовали и другие события: очередной парламентский кризис, чреватый импичментом и еще одним разгоном Думы, профетическая острота Лебедя: «генерал-демократ — это все равно что еврей-оленевод», — Куликов, наотрез отказавшийся устанавливать в Москве военное положение, Ельцин, страшно раздраженный тем, что камарилья уговорила его не вводить в городе чрезвычайное положение, потому что страна не выдержит второго октябри 93-го.

Одним словом, у олигархов было о чем поговорить с Прохановым. «Коноводил там Береза. Это был его замысел: встроить нас, радикалов, меня и Чикина, редактора „Советской России“, в их проект». Встреча была устроена усилиями Березовского и Кургиняна, опять в доме приемов ЛОГОВАЗа. Там он увидел банкира Александра — СБС-Агро — Смоленского, который из всей компании показался ему наиболее физиогномически ярким, бонвиваном; тот расположил его к себе тем, что сказал: первое, что он делает, приходя в банк, — требует газету «Завтра» и читает передовицы, где бранят евреев и либералов, жадно и с восхищением. Проханова это поразило: «я полагал, что мои передовицы должны вызывать ненависть, а они, наоборот, щекотали им нервы, и он, искренне хохоча, смотря своими голубыми глазами, сказал, что он с восхищением читает эти вещи». Рядом с ним сидел «щекастый, надутый, как воробей, очень сдержанный» Гусинский, смотревший на него как на врага (не мудрено: как раз в тот момент лучшие силы «Завтра» были брошены на антиеврейский проект «Новая Хазария». Аналитики газеты, почитывавшие израильскую прессу, тексты философов и культурологов, узнали, что в Израиле прошел многосерийный фильм о Хазарии, где, в частности, высказывалась идея возрождения Хазарии на прежней территории. Обрадовавшись такому жирному куску, который сам шел в рот, «Завтра» стала из всех орудий поливать огнем Гусинского, его Еврейский конгресс и его телевизионную экспансию, направленную, по их мнению, на имперские национальные, в том числе военные, ценности). Там же присутствовал и Потанин, не слишком его впечатливший («похожий на человека, посыпанного дустом», что бы это ни значило), и, конечно, Березовский — «как белка, ходил, зыркал глазками» (вот она откуда, бернеровская белка из «Чеченского блюза»).

Он тоже был напряжен, оказавшись в логове своих заклятых врагов. Их с Чикиным усадили «как-то странно» — за интерьерную конструкцию, напоминавшую не то о столике в детском кафе, не то о президиуме, отдельно от банкиров, которые забаррикадировались от них массивным столом. Присутствующие обменялись мнениями по поводу ситуации в стране, войны, предстоящих выборов, в воздухе висело напряжение, пока Гусинский не обмолвился насчет того, что они, банкиры, практикуют сейчас быструю переброску кредитов через часовые пояса. Проханов, не удержавшись, брякнул: ага, так вы, значит, хотите, чтобы Россия затянула еще и часовые пояса? Это был не стопроцентный экспромт: еще во «Времени полдень» был пассаж про то, что «они, на Западе, обладали швейцарскими уникальной работы часами, а мы, не имея часов, владели часовыми поясами.

Учились их заводить, прикладывали к уху то Чукотку, то Белоруссию». Гусинский, однако, едва ли хорошо помнил текст романа и среагировал неожиданно: он вдруг расплылся от удовольствия и захохотал — «сделавшись благодушным и даже смешным; в этом было что-то такое наивное».

Проханов утверждает, что «смутно помнит» так называемое «Письмо 13-ти» — «какое-то общее заявление», опубликованное после множества консультаций со всеми участниками политического спектра, заявление крупнейших бизнесменов, декларирующих необходимость соблюдать правила fair-play («не допустить конфликта, взрыва, такая вот примиренческая интонация»). Письмо называлось «Выйти из тупика!». Проханов и Чикин, разумеется, не входили в консорциум, но нельзя сказать, что они не имели к этому письму никакого отношения: они поддержали его. Поддержал и Зюганов — предполагалось, что коммунисты займут в коалиционном правительстве ключевые позиции. Заканчивалось письмо довольно жестким намеком: «Отечественные предприниматели обладают необходимыми ресурсами и волей для воздействия на слишком беспринципных и на слишком бескомпромиссных политиков». Через полтора года Кургинян бросит в одной статье странную фразу: «Скольким друзьям Проханова это письмо спасло жизнь и от каких неприятностей уберегло тогда страну — вопрос отдельный».

Чтобы вытянуть Ельцина, рейтинг которого в начале года составлял 3–5 процентов, банкиры нанимают (за 3 миллиона долларов, подсказывает Проханов) Чубайса, который регулирует денежные потоки и становится менеджером избирательной кампании, о масштабах которой можно судить по знаменитому инциденту с «коробкой из-под ксерокса», когда Лисовского и Евстафьева задержали с 500 миллионами долларов наличными. Надо было срочно гальванизировать экономику — и в 96-м резко возрастает выпуск ГКО. Надо было продемонстрировать, что чеченская война — всего лишь незначительный эпизод, и вот на сигнал мобильного телефона Дудаева наводят управляемый снаряд и разносят мятежного генерала в клочья; очень скоро с боевиками заключен договор о прекращении огня, который СМИ продавали как «конец войны». Олигархи начинают пасти генерала Лебедя, который, по их плану, должен был оттянуть протестные голоса и во втором туре, в обмен на высокий пост, передать их Ельцину. В СМИ начинается антикоммунистическая истерика, автору этих строк отчетливо припоминается коммерсантовский листок «Не дай бог!», к которому приложили руку многие его будущие знакомые.

Нельзя сказать, что первая попытка Березовского встроить оппозицию в свой план полностью провалилась. Одним из следствий саммита на Новокузнецкой была приватная беседа с Гусинским, который сказал Проханову, что они на НТВ затевают миротворческую программу и оппозиция больше не будет демонизироваться телевидением: наоборот, они хотят приглашать видных деятелей из другого лагеря в свои политические программы. И действительно, с этого момента его начал приглашать в программу вечерних новостей Кара-Мурза. Так, впервые после 91-го года, с него была снята информационная блокада и он стал появляться на ТВ. Он понимал, что ему дают своего рода взятку.

Что, впрочем, не помешало ему продолжить с прежней силой мочить как самого Гусинского, так и его Еврейский конгресс. Уже в ноябре 96-го эта история будет изложена следующим образом: «Созванные по инициативе Березовского 13 банкиров-апостолов задурили голову оппозиции фарисейской идеей компромисса».

Однажды поздней осенью 1996 года Проханову позвонил Кургинян и позвал встретиться с Гусинским. Это было не то предложение, от которого можно было отказываться, так что он поехал в Кургинян-центр. Гусинский больше не был расположен к шуткам — надменный, очень гордый, исполненный величия, он сел и сделал заявление: «Если вы не прекратите инсинуации, то — а я сейчас говорю с вами не просто как Владимир Гусинский, но как председатель российского Еврейского конгресса, — я буду добиваться вашего судебного преследования. Кроме того, у меня есть также и другие средства заставить вас замолчать». Это прозвучало угрожающе. Не зная, как правильно реагировать, Проханов на всякий случай сказал ему: «Я вас услышал, Владимир Александрович».

Кургинян — модератор — разлил вино, и они едва успели чокнуться, как в зал влетел «взволнованный, несколько истерический» Березовский, с которым у них уже был хрупкий, тонкий контакт. «Он, по-видимому, планировал меня ангажировать дальше и втягивать меня в орбиту своих интриг, интегрировать оппозицию, вывести ее из радикального подполья и включить в конвергентную процедуру. Он пришел, чтобы инцидент не перерос в какие-то ужасные формы. Либо он боялся еврейских погромов с моей стороны, либо, наоборот, опасался, что Гусинский надавит на меня, и вся его, Березовского, тонкая архитектура пойдет насмарку и возникнет отчуждение». Появление Березовского было скорее кстати: «я почувствовал очень серьезный прессинг, когда Гусь, тоже бывший хозяином страны, стал угрожать мне судебным преследованием. А я помню судьбу Осташвили, повесившегося в нужнике, я к этому очень серьезно относился, и уже вовсю шли убийства политические. И я ушел подавленный с этой встречи. Не скажу, что раздавленный, но очень озабоченный».

Озабоченность вылилась в передовицу «Еврейские банкиры и чеченские гранатометы», ставшую классическим прохановским шлягером. «Говорят, в Иерусалиме недавно засох Маврикийский (sic! — Л. Д.) дуб… В России апокалипсис развивается в специфических чечено-еврейских формах… Двойной гражданин Березовский зажжет в кремлевской башне желтую звезду победы, и тысячи чеченских гранатометов, купленных на пенсионные деньги, отсалютуют в разных городах России этой новой власти… группка талантливых еврейских мытарей, обобравших русских вдов… Господа из Еврейского конгресса и Совета безопасности, русский апокалипсис, в который вы нас затащили, превратит вас в смрадный дым, и черти со свастиками, которые станут рыться в горячем пепле, распознают ваши скелеты по бриллиантовым запонками и золотым коронкам». Через десять лет через эту затейливую метафорику не так просто пробраться, но ясно, что автор дает понять: в банках российских олигархов крутятся чеченские деньги.

Он уверен, что это был лучший способ отреагировать на предупреждение Гусинского? «Происходили очередные трагедии в Чечне, подрывы наших военных колонн, показывались кадры, где чеченцы торжествующе машут окровавленной печенью нашего мотострелка, и я, чувствуя неприятный осадок от своей внутренней слабости, робости, сел за стол и написал эту передовицу». Через неделю после «Банкиров и гранатометов» около собственного подъезда, в подворотне, на него напали: фонарь не горел, но он успел увидеть, как из-за угла выскочил человек, чтобы ударить его сзади, в затылочную кость, кастетом. Он успевает повернуть голову, так что удар соскальзывает, что, впрочем, не мешает ему на секунду потерять сознание. Жена, бывшая рядом, закричала, и нападавший убежал. «Это было, конечно, не ограбление. Это был удар на поражение, профессиональный. Несколько дней я переживал это сотрясение». По этому факту было возбуждено уголовное дело, но милиция отказывалась увидеть в инциденте политический оттенок, несмотря на то что пострадавший настаивал, что атаковавший даже не попытался взять у него бумажник; ему небезосновательно дали понять, что на кишащей городскими отбросами Пушкинской площади и не такое случается — да вы свой роман «Красно-коричневый» почитайте!

Война возобновилась буквально тотчас же после окончательных выборов. Ельцинские политтехнологи еще не успели отпраздновать победу, как — 6 августа — Басаев захватывает Грозный, где сразу же погибают 500 российских военнослужащих, а 3000 оказываются в осаде в грозненских бараках. Ельцин уже лежит с инфарктом, в Москве паника, Кремль не находит ничего лучшего, кроме как направить на Кавказ Лебедя, который 12 августа заключает с Чечней унизительный Хасавюртовский договор, согласно которому Россия выводит войска, Чечня получает независимость, по крайней мере фактическую (вопрос об официальном статусе «отложен» до 2001 года).

Проханов, по его словам, «ужасно переживал» Хасавюрт, «трагедию для России», ненавидел Лебедя, «патентованного предателя-лукавца».

На него происходит еще одно покушение. На этот раз он въезжал домой на машине, открыл ворота, и в тот момент, когда попытался закрыть дверь, на него напали двое, сбили с ног и начали дубасить ногами. Он орал, пытался отбиваться; когда рядом завопил какой-то прохожий, нападавшие скрылись.

«После» не значит «вследствие», и нет никаких доказательств, что оба инцидента как-то связаны с Гусинским; «но какая-то интуиция тайная связывает бокалы, полные красного вина, на той встрече с этим курьезом».

Осенью 96-го же начинается так называемая «война компроматов» — коржаковского круга с Березовским. Ельцин расплачивается по счетам: на залоговых аукционах происходит окончательный передел самой лакомой собственности, особенно нефтяной промышленности. Личное состояние премьера Черномырдина независимые источники на тот момент оценивают в 5 миллиардов долларов. За 1996–1998 годы чеченцы похищают около 1300 людей, захват заложников становится самостоятельным бизнесом. Премьер Б. Немцов пересаживает чиновников на «волги». «Завтра», которая и без таких поводов могла объявить войну хоть черту, хоть дьяволу, постоянно пытаются закрыть: газета захлебывается в потоке судебных исков. «Мы научились быть осторожными, вырабатывали разные формы языка, например, вместо того чтобы говорить, скажем, „мэр Москвы, Лужков, является создателем самой криминальной экономической системы в России“, мы говорили „может ли мэр Москвы, Лужков, опровергнуть или подтвердить, что в Москве создан самый криминальный…“ и т. д. Поэтому мы избежали части исков».

Наступивший 1998-й открывается февральским юбилеем. Номер «Завтра», посвященный 60-летию главного редактора, наполнен рифмованными здравицами («Певец. Плясун. Затейник хитроглазый»; «Киплинг — Гумилев — Проханов / из породы тугоплавок / нибелунгова кольца / воина-конквистадора / охранителя порога / у родимого крыльца»), подборкой комплиментарных цитат («Он говорит с невозмутимостью французского интеллектуала. У него свободно спадающие, седоватые волосы. Одежда сидит на нем элегантно» — из New York Times); венчает эту коллекцию эффектный ассамбляж Е. Нефедова «классики о Проханове»: «Кто так чувствителен, и весел, и остер, как Александр Андреич!» — и проч. В маленьком ресторанчике на «Соколе» Проханов затевает празднование дня рождения, превращающееся в шабаш самых одиозных политиков страны: Язов, Варенников, Бакланов, Жириновский, Зюганов, Анпилов, Дугин, Джемаль, Доронина, Кургинян, Бабурин, Павлов, Хасбулатов, Руцкой, Зюганов. Крючков был болен и прислал золотую вазу. «Никто, кроме тебя, не смог бы собрать», — доверительно прохрипел ему Зюганов. «Это был такой пир оппозиции — или, скорее, прощание с объединенной лево-право-красно-коричневой оппозицией», потому что, в силу накопившихся разногласий, по отдельности они уже не могли общаться друг с другом.

К этому времени с «Завтра» уже не сотрудничают ни Дугин, ни Джемаль, ни Лимонов, через полгода уйдет и Кургинян. Происходило «расщепление интеллектуально-идеологического поля», и из скорлупы «Завтра» начинают вылупляться другие газеты и другие тенденции: «Лимонка» (название придумал Проханов), «Дуэль», «Я — русский», «Скупщины». Это, конечно, оттягивает от них часть читателей, и синтетическая роль газеты несколько уменьшается, что не помешало ее главному редактору в 1998-м едва не стать идеологом еще одного путча. Если когда-нибудь у вас в руках окажется бумажник Проханова, то в одном из многочисленных отделений вы сможете обнаружить любопытную фотографию: один из его внуков скачет на странной шпаге, похожей на предмет из реквизита «Гамлета». Она была преподнесена Проханову генералом Рохлиным, с именем которого и связан этот Третий путч. Лев Рохлин был боевым генералом чеченской войны, и при этом демократом, но честным (как бы ни озадачивал этот двойной парадокс); неудивительно, что в конце концов он оказался вовлечен в орбиту газеты «Завтра», и лично ее главного редактора.

Последний не любит вспоминать о своем участии в рохлинском проекте и вообще делает вид, что не вполне представляет, как того зовут — «бедный этот вот, из головы даже покойники, ну, кого жена-то пристрелила у нас? Ах да, Рохлин!». «Трудно все это — конспирология, вспоминать, нужно документы смотреть». «Рохлин возник на этом горизонте, пропал, появился у меня в доме, был убит, вовлекал меня в свой сложный, закрытый, военно-политический проект».

Однако реконструировать ситуацию можно: в первую очередь, по газете, и особенно по роману «Сон о Кабуле» (ради которого ему пришлось — по удачному замечанию М. Ремизовой — «распилить на отдельные куски свое „Дерево в центре Кабула“»), выстроенному на параллели двух несостоявшихся путчей — Кабульского, 1980 года, и Московского, 1998 года. Современная линия сюжета состоит в том, что Белосельцеву звонит его афганский сослуживец генерал Чичагов с просьбой проконсультировать («стать советником по Востоку») его партнеров — Имбирцева, самарских капиталистов-бандитов (патриотов, «пассионариев», империалистов), которые, чтобы поддержать умирающие заводы и из ненависти к Израилю, продают военные технологии Ирану (который «рвался в цивилизацию, прокладывая в нее свой исламский путь, без наркотиков и проституток, с четками и сурами Корана»). Белосельцев с его знанием Востока должен помочь им избежать русского «ирангейта». Одновременно его вербует в консультанты генерал Ивлев (несомненно, написанный с Рохлина), собирающийся устроить военный путч, и еврей Кугель (пытающийся разыграть афгано-исламскую карту, чтобы стравить Россию с арабами и подтолкнуть Россию к Америке и Израилю), двигающий, в свою очередь, православного бизнесмена Вердыку (тот должен принести Ивлеву материал об Имбирцеве и «ирангейте», а сам содержит приюты для афганских инвалидов-нищих, которые сдают ему дневную выручку). Смысл в том, что диспетчер всех троих — чекист Чичагов: он конструирует их встречи, он хочет руками Ивлева придушить «ирангейт», а через Кугеля-Вердыку — задавить Ивлева, организатора путча. Белосельцев в этой сложной политической многоходовке «задуман Чичаговым как взрыватель, сквозь сомкнутые клеммы которого пробежит моментальная искра, подымет в воздух косматую громаду взрыва».

Про Ивлева здесь сказано вот что: «„Афганец“ и „чеченец“, сделавший вдруг ослепительную карьеру политика… стал главной угрозой режиму. Мог увлечь войска за собой… Ивлева боялись в Кремле. Видели в нем возможного мятежника и путчиста».

Познакомиться с Рохлиным ему захотелось еще после первого же посещения Грозного в 1995-м. Тогда ему это не удалось, но впоследствии они все же встретились и даже сблизились. Проханов был вхож в его дом, пользовался его расположением, «я был у него на даче за несколько дней до его трагической кончины. На день рождения Макашова мы все собрались в ресторанчике, танцевали, я с этой дамой, его женой, Рохлин подарил мне эту шпагу».

«Он все мечтал, что, когда он победит, я стану идеологом этого проекта». «Мне нужно, Виктор Андреевич, — говорит генерал Ивлев, — чтобы в первый же час наши дикторы сидели на телевидении. Нужна стратегия пропаганды. Чтоб мы перед народом засветили все преступления режима, все воровские счета в банках. И еще нужны аналитики».

30 июля 1997 года в «Завтра» публикуется передовица с характерным названием «Винтовка рождает власть», в которой изложен примерный сценарий военного путча, в том же номере напечатано обращение Рохлина к Верховному Главкому РФ «Вы сдали свою армию!», где тот фактически угрожает правительству вооруженным выступлением. Романный Ивлев признается: «Я готовлю восстание. Военный переворот… Части готовы, командиры на связи, рассчитано все до мелочей… Все должно произойти очень быстро, без крови. Ну, может быть, десяток бандитов, которые окажут сопротивление, — тех прихлопнем. Под арест будет взята тысяча человек, больше не надо». «Военному перевороту должно предшествовать народное восстание. Массовые выступления народа… Миллионы должны выйти на улицы и обратиться к армии с просьбой защитить народ от произвола».

Путч — якобы — был назначен на 20 июля 1998 года. До этого Рохлин должен был выступить в Думе — о крупномасштабных хищениях сибирской нефти, на доходы от реализации которой азербайджанские и грузинские структуры закупали русское оружие и переправляли его в Чечню, при участии Кремля. Рохлин собирался обнародовать список конкретных лиц, причастных к афере.

Отношения Проханова с Рохлиным косвенно подтверждены и третьими сторонами. Так, в «АиФ» промелькнуло сообщение, что Проханов предлагал Рохлину газету как информационную поддержку в обмен на финансирование, но тот якобы отказался. Известно не только то, что Рохлин планировал путч и встречался в лесу с Лукашенко, который якобы обещал в нужный момент ввести в Россию Витебскую десантную дивизию, но и то, что он был крайне неосторожен. Газета «Стрингер» сообщает, что он заказал теоретическую разработку управляемой катастрофы, острой кризисной ситуации, необходимой для введения армии в Москву. Предполагалось устроить блэкаут, в том числе отключить электронасосы, качающие фекалии в канализацию, и затопить город в экскрементах. У Рохлина была карта объектов, от которых зависит энергетическая безопасность регионов. Также предполагалось создать кризис со снабжением табачными изделиями — перехватывать на дорогах фуры с сигаретами.

3 июля 1998 года Рохлина убили — все-таки жена, во всяком случае, если верить приговору, вынесенному в ноябре 2005-го. Жена? Проханов вспоминает, как они разговаривали с Рохлиным в кабинете о путче — и тут ворвалась эта Тамара, стала читать какие-то свои стихи, а тот ее выгнал чуть ли не матом, то есть она была действительно безумная. Однако «были версии, что ее облучали каким-то психическим оружием, через гипноз заставили убить мужа, навели на нее помрачение».

Поскольку Проханов редко выдумывает какие-то конспирологические интриги совсем из головы, можно рассматривать «Сон о Кабуле» и как завуалированный документ. «Там ходила такая версия, что его пристрелили, потому что слишком много знал. Не сумасшедшая жена и не оппозиционер». О «путче» Проханов отзывается презрительно: что это за путч, про который говорила вся Москва, но бормочет о том, что должна была идти какая-то машина с оружием из Волгоградской области, двух офицеров сразу арестовали, «впрочем, все это совершенно неинтересно».

Как бы то ни было, декабристского восстания из этого не получилось. Любопытный факт: в одном из августо-сентябрьских номеров «Завтра» за 1998 год редакция обещает дать версии убийства в следующем номере — и затем умолкает, как ножом отрезало, по-видимому, на них надавили, и нешуточно; темная история явно дожидается своих исследователей.

Со «Сном о Кабуле», связана, между прочим, и еще одна тема — так называемая «братковизация» «Завтра». В октябре 1998-го «Завтра» выпустила номер, апологетический по отношению к так называемой «русской преступности». На дворе «время сильных», «пассионариев». «Япончик — герой русского Сопротивления», «национальная буржуазия». Это чувствовалось: вспомнить хотя бы ноябрьский (1996) взрыв на Котляковском кладбище, когда одни инвалиды войны в Афганистане взорвали несколько десятков других, конкурирующих («Милиции пришлось снимать куски тел с деревьев», — сообщает Пол Хлебников).

«Газета защитила Таранцева, воспела все типы русских братков вплоть до киллеров, сама начала писать на себя подсудный и политически более чем подударный компромат», — возмущается С. Кургинян, который после этого номера отказывается сотрудничать с газетой. Похоже, в этот момент Проханов, вечно ищущий союзников, чем экстравагантнее, тем лучше, пытается сделать ставку на национальный средний класс, его не смущают криминальные связи. В «Сне о Кабуле» мы можем увидеть некоторых из этих криминальных элементов, с которыми общается Белосельцев, — Вердыка, Имбирцев. «В них были узнаваемые черты… из пьес Островского, Горького, Сухово-Кобылина. И эти черты были ненатуральны, заимствованы, взяты напрокат из старых сундуков, подсмотрены из архивных кинолент. Маскировали иную, небывалую прежде сущность, которая не желала проявляться в открытую, пряталась в глубине сейфов, на дне таинственных черных чемоданчиков, в сердцевине бегающих темных зрачков». Сам Проханов при мне несколько раз туманно, однако весьма благожелательно отзывался о «современных кудеярах», «благочестивых разбойниках», которые отмаливают грехи, жертвуя на церкви; в любом случае, они ему симпатичнее, чем американизированные менеджеры среднего звена.

Пострадал ли он от августовского кризиса 98-го года? «Экономически меня это никак не коснулось. Семья моя не держит деньги в банке. И газеты это не коснулось — у газеты тоже нет никаких сбережений в банке. Все, что к нам приходит, тут же реализуется в виде зарплаты и выплаты за следующий номер».

— Вы же в ресторане все время требуете долларовый счет и даже в церкви подаете валютой.

— У меня же нет кредитной карточки, я расплачиваюсь наличными, черным налом, как мафиози. Все свои небольшие сбережения я держу при себе, дома, это доллары, разные небольшие суммы, они у меня лежат в пеналах из-под виски, очень бессистемно. Я не знаю, сколько у меня сбережений.

А кстати, как он распорядился своим ваучером? «Никак. Это была пора, когда какие-то странные лица собирали эти ваучеры на какие-то предприятия. Этот ваучер был у жены, она его кому-то отдала и забыла. Я не понимал, что такое ваучер, абсолютно этим не интересовался и все время от этого отбрыкивался. Я не знал, что на ваучере делают бизнес, аукционы залоговые. А вы-то как использовали свой?» — «Сдал в ларек за десятку». Он удивляется моей ушлости: «Да? А я его просто передал в цепкие руки каких-то безымянных друзей, и он исчез. Может быть, они стали сейчас нефтяными магнатами, а может, их убили. Словом, проблемы ваучера для меня не существовало. Это Чубайс таким образом легализовал свои приобретения. А для нас, неэкономистов, это фикция полная».

В какой момент он почувствовал иссякание советского благополучия? Ни в какой, — ссылается он на свои небольшие потребности. «Я был советским средним классом, у меня было все: открытый счет в сберкассе, на который всегда что-то капало, квартира на Тверской, изба в Торговцеве, небольшая писательская дачка под Истрой (которая, правда, в какой-то момент сгорела), автомобиль. За границу я ездил за чужой счет, одевался скромно… Да, обычный камуфляжный костюм, бутсы — почистишь их раз в месяц черной ваксой — и в Дубовый зал ЦДЛ. Или негром намажешься, краски тогда стоили дешево».

Потерял ли он что-нибудь в финансовой турбулентности начала девяностых? «Все абсолютно — накопленные литературные гонорары, все сгорело», — произносит он с неожиданно шпаковской интонацией: два магнитофона… Гонорары за опубликованные в «Роман-газете» «Дворец» и «Последний солдат империи» были весьма скромными. Квартира на Тверской тогда еще не была сдана (судя по роману Анны Козловой «Открытие удочки», где главная героиня встречается с сыном Проханова-Бамбаева, это произойдет где-то в конце 90-х, с предварительным евроремонтом). Это, разумеется, не значит, что он нищенствовал и подавал заявки на соросовские гранты: газета была довольно прибыльным предприятием, кроме того, многие «благодетели» оппозиции, особенно «белой» оппозиции, имели собственный бизнес и даже не то что помогали — «они, по существу, взяли на прокормление лидеров, людей, ушедших из ЦК, лишившихся крова, дотаций, — давали зарплату, финансировали поездки, иногда помогали купить приличную одежду».

На самом деле, середина 90-х, несмотря на все юридические препоны, была для оппозиционной прессы — во всяком случае, прохановской — временем больших, шальных «живых» денег. «Тогда налоги никто не платил, я покрывал этими деньгами расходы издательства, все деньги были у меня, это были мои деньги. Я помню, собирались в комнатушке женщины из отдела, и эти трешки какие-то считали, складывали горы, стопы, кто-то крал эти деньги, всегда на эти деньги мы покупали водку, колбасу, пировали после каждого номера, распространители приходили. Мы не тратили эти деньги на покрытие расходов огромного издательства. Мы все ютились в маленькой комнатке».

Это заложило экономическую базу для газеты: они купили нескольким сотрудникам автомобили, несколько квартир, которые сейчас сдают и из аренды выплачивают жалованье и гонорары. «И если сейчас мы еще существуем здесь в этом офисе замечательном, это эхо тех бурных экономических времен. Тогда я проявил недюжинную экономическую сметку и вообще мог возглавить Министерство экономики. Я учился торговать, по-ленински, торговать и делать бизнес».

Впрочем, по большому счету все прохановские газеты были небогатыми, «скопческими», именно в силу экономических причин он так и не сделал свою «Литературку». У них никогда не было штата спецкоров — не то что за границей, но и по России (что не мешает печатать иногда в «Завтра» очень грамотно написанные травелоги, от которых не отказался бы и CondeNast Traveler: Ливия, Северная Корея, Боливия). Как он при этом умудряется разъезжать по всему миру, от Ирака до Штатов? Только по чьим-либо приглашениям: «я ездил туда, где можно было сорвать политический куш».

Чтобы закрыть эту тему — газете «Завтра», участвующей в большой политике, где естественным образом ходят внушительные деньги, перепадает кое-что от «благодетелей», все время меняющихся. Разумеется, это хороший повод для сенсационных «разоблачений»; самый неприятный, пожалуй, подкоп под репутацию газеты осуществили ичкерийские пропагандисты, которые в начале нулевых пытались запустить слух о том, что в октябре 1992-го и мае 1993-го Проханов якобы получал от Дудаева «помощь» в размере 50 и 300 тысяч долларов соответственно; слухи вызвали в редакции бурю возмущения и, насколько это возможно, были опровергнуты.

Сколько я понял из разговоров с ним, сейчас газета требует ежемесячных дотаций около трех тысяч долларов, что доставляет Проханову некоторые хлопоты. Газете принадлежат две квартиры на первых этажах во Фрунзенских переулках. В одной размещается редакция, во второй — верстка. Ходят слухи, что Проханов — владелец находящегося по соседству, в здании Российского союза писателей, ресторана «Пегас». Это неправда: он лишь посоветовал СП в свое время сдать в аренду это помещение.

Я прошу его, как эксперта по конспирологии, рассказать мне, что на самом деле стояло за кризисом 1998 года. Официальная версия, как известно, состоит в том, что 17 августа правительство и Центробанк объявили о повышении верхней границы курса рубля до 9 руб. 50 коп. за доллар и временном отказе государства выплачивать доходы по ГКО, краткосрочным облигациям, которых за несколько лет было выпущено на 70 млрд долларов. «Разумеется, для конспиролога дефолт явился не чем иным, как огромной кражей четырехмиллиардного транша МВФ, в результате чего эти деньги бесследно пропали. До сих пор об этом не говорят».

— Про вас можно сказать, что в экономическом смысле вы представитель среднего класса. У вас свой небезуспешный бизнес, вы владеете недвижимостью, у вас относительно комфортный образ жизни…

— Наверное, можно так сказать, но я сейчас в таком состоянии, и в смысле возраста, и в эволюции своих потребностей, что это дольче фар ниенте мне не интересно. Я не выезжаю на курорты в Анталию. Так сложилось, что я абсолютно не трачу деньги на себя. Люди, которые во мне заинтересованы, бизнесмены или политики, приглашают меня на встречу в рестораны или в заграничные поездки. Я в такого рода встречах не нуждаюсь. Я никогда не приглашал к себе на встречу крупных дельцов, они мне просто не нужны. Поэтому, да, являясь представителем сегодняшнего среднего класса, я тем не менее не изменил ни свой уклад, ни свои привычки. Скорее меня можно было бы назвать не человеком среднего класса, а патрицием, который предается интеллектуальному, а не плотскому гедонизму.

— Патрицианство, однако ж, предполагает наличие счета в банке.

— Необязательно. Несколько рабов преданных, несколько оливковых деревьев плодоносящих — и вид на любимую Адриатику..

— А чего вы тогда глумились над средним классом в передовицах? Я помню это ваше «курс доллара — семь-сорок».

— Я абсолютно не глумился над средним классом. Моим врагом был Ельцин, я не утомлялся его демонизировать, и вся свистопляска вокруг него — экономическая, политическая — питала наши перья, наши воспаленные от ненависти печени. Но газета не занималась экономикой, это не экономическая газета.

— Проханов — давали мне понять многие мои знакомые — «он-же-когда-придет-к-власти-будет-таких-как-ты-вешать-первым-номером».

— Я?! Я достаточно индифферентен к социальному экономическому строю. Я — империалист, и любая формация, которая обеспечивает целостность пространства и процветание популяции, меня вполне устраивает. Если нужно уничтожить территорию и уполовинить население для того, чтобы утвердить здесь экономический и политический либерализм, я — тотальный враг либерализма. Поэтому средний класс сам по себе для меня не является ни врагом, ни другом. Если энергия национальная перетекает из советского среднего класса, который был испепелен этими реформами, что было для меня, и вообще для популяции, огромной трагедией, если эта энергия перетекает в новый средний класс, я только рад этому обстоятельству. Я же реалист, я понимаю, что уже никогда не будут созданы эти великолепные сталинские экономические супершколы, это все кончено, эра завершена. И я радуюсь любой энергетике в стране, утонувшей, погруженной в мрак, в апатию, в безысходность. Я радуюсь любому цветению, в том числе и олигархическому. Странно: я побывал в империи Ходорковского, и у меня сложилось впечатление, что этот фрагмент советского он вытащил из небытия и спас, и он живет, правда, не на благо всей остальной померкшей стране, а на благо себя самого, но в любом случае при другом стечении обстоятельств этим потом можно будет воспользоваться как огромной сохраненной деталью механизма. Так что средний класс — это нормально. И у меня довольно много знакомых людей, многие дети моих сверстников особенно, превратились в людей среднего класса: те, кто не спился, те, кто имеет стимул учиться, те, кто аналитически смотрит на мир, кто эти калории, которые он получает от родителей или от советской эпохи, включает в другие, более эффективные модели.

— А что значит «при другом стечении обстоятельств»?

— Если все-таки возобладает идея выстраивания большого русского пространства, попытка новой интеграции. И в этом смысле мне и Чубайс импонирует с его либеральной империей, меня восхитила эта формулировка. Вот вчера он вылез, рассказывал о том, как наши энергосети оплетают и Киргизию, и Таджикистан, и даже Афганистан. И это правильно, эта экспансия: какая разница, через что воздействовать — через силовое присоединение или через утонченное управление, через систему влияния. Это ведь не самоцель — создание огромного купола, просто без целостной евразийской геостратегической конструкции не может существовать Вологодская область, она не может быть отдельно взятой. Это завершенное, выстраданное самой геологией и этногеологией образование, великое и прекрасное. И это образование пытались построить такие великие люди, как Чингисхан, — создать огромную машину пространств. Такая задача выпала на долю русских великих князей, царей и вождей. Мне почему-то кажется, что эта задача не снята и в XXI веке.

Долго наблюдая Проханова со стороны, я много раз прикидывал, как могла бы сложиться альтернативная история России, если бы он сам возглавил оппозицию. Как он — страстный, уверенный в себе, телегеничный, владеющий риторическим аппаратом — выпестовал бы себе «дофина», который бы оппонировал Ельцину в 96-м, стал бы премьером в 98-м, президентом на выборах в 2000-м. Разумеется, эта мысль много кому приходила в голову, политолог Белковский прямо говорил о том, что к Проханову история еще предъявит счет, по которому ему нечем будет расплатиться.

Между тем Проханов — обладатель репутации «певца биоагрессивности». Наталья Иванова писала о нем в книге «Ностальящее»: «Я просто проанализировала его поэтику, его отношение к крови, посмотрела, как он описывает свежевание туши коровы, с чем сравнивает ее позвонки, как работает со словом. Язык, метафорика, композиция — все это выдает в Проханове брутальность и инфантильность. Но это кровавый инфантилизм. Проханов не просто соловей Генштаба, он певец биоагрессивности как таковой. Поэтому в контексте всей русской литературы Проханов — явление глубоко чужеродное, при всех его клятвах в патриотизме и инвективах в адрес антипатриотов». Правда ли, спрашиваю я заместителя главного редактора журнала «Знамя», что Проханов и в жизни был биоагрессивен? «Нет, думаю, в жизни… Сейчас я его вижу только по телевизору, а раньше… раньше его биоагрессйвность никак не реализовывалась в его человеческом поведении. Я думаю, наверное, он все-таки это разделяет. Я не говорю, что он стал чудовищем. Он стал такой, какой он есть. Я же не говорю, что раз он чудовище, его надо сажать в клетку, подвергать каким-то преследованиям. Пусть он пишет что хочет, а я имею право иметь свою точку зрения на то, что он пишет». Так а каким он все же был, Наталья Борисовна? «Он был очень пассионарным».

По знакомству практически со всем, что опубликовал за последние сорок лет Проханов, я бы не назвал его «певцом биоагрессивности». Напротив, удивительно, насколько быстро он перегорает, каким трезвомыслящим может быть. В этом смысле один из самых удивительных моментов в его творчестве — монолог Истукана в «Господине Гексогене». Ельцин, который «для меня, конечно, персональный враг, враг всех икон, которым я поклонялся», вдруг произносит здесь совершенно борис-годуновский монолог, да такой, что вызывает у Белосельцева не ненависть, а сострадание; в частности, речь идет о том, что именно он сумел отцепить от распадающегося СССР вагоны с азиатскими республиками, предотвратил в 93-м настоящую войну, не дал распасться России и не пустил на российские АЭС американских морпехов. Совсем необязательно было признавать все эти факты, которые запросто могли утонуть в потоке «биоагрессивности», однако ж нет.

Мы возвращаемся к альтернативной истории — что было бы, если бы Проханов сам занял некий официальный пост. «Ну, потом само администрирование — это особая процедура…» Позвольте, а газетный опыт. «Ну нет, газета — это скорее такой веселый клуб, игра… Я ужасно устаю от людей. Я терпеть не могу собраний, совещаний, заседаний. Во мне возникает мгновенно какая-то невропатическая слабость, и я убегаю из президиума. Я не могу сидеть. Вот выученные политики, скажем, Зюганов, он целыми днями сидит на всяких конгрессах, конференциях. Мне это страшно скучно. У меня сразу возникает чувство самоиронии. Я не пригоден для активной публичной политики».

Чувствует ли он ответственность за то, что не впрягся в это? «Ничего подобного. Есть власть, и есть влияние. Влияние — это роль не менее важная, чем власть. Всегда за любой властью существует такое поле, поле влияния. У любого властителя меньшего масштаба, чем Наполеон, всегда есть свои реферирующие группы и явные или полуявные авторитеты, которые на эту власть влияют. Скажем, видите ли вы, например, академика Сахарова в роли человека, который мог бы возглавить демократическое движение? Он был смехотворен в этой роли. У него была другая консистенция. Это был человек влияния. Или Солженицын. Он мог, что ли, возглавить? Он художник, писатель, идеолог, он в какой-то степени сибарит. Вот я примерно такого же склада». Но он же все равно был активно вовлечен в политический процесс. «Если бы я был вовлечен и был бы членом партии, я бы использовал для себя эту блестящую возможность быстро продвинуться по этой коммуникации, использовать свой темперамент, свою энергию».

В 80-е быть человеком влияния значило всего лишь сделать хорошую карьеру, а в 90-е — воевать на переднем крае, напрямую участвовать в истории. «Нет, и то и другое предполагает тип личности. Вот Наполеон, например, это человек-властолюбец. Он понимал категорию власти как очень личное качество. Он понимал красоту личной власти. Я не властитель, я не стремился никогда к личной власти. Мне всегда нравилось наблюдать, созерцать, понимать, отстраненно описывать это все и испытывать власть на эстетику, создавать дизайн власти, что исключает прямое участие в ней. Власть — особый тип психоза, а у меня этого нет. Я никогда не мечтал о власти. Мне всегда нравилось власть рассматривать как объект».

Многие уверены, что если бы Проханов, а не Зюганов к середине 90-х стал лидером оппозиции, то история с высокой степенью вероятности могла пойти по другому пути. Он мог сделать карьеру Гитлера в Германии 20-х, будучи, если уж на то пошло, остроумнее, презентабельнее, непредсказуемее Гитлера.

— Может, страна была бы другой. Но, во-первых, мне казалось, что Зюганов абсолютно достаточен. У молодого Зюганова были качества, которые привлекали к нему огромное количество людей. Просто если бы в его личности было больше жесткости, если бы в Зюганове было больше Сталина или Гитлера… И уже задним числом, я уверен, что делал все правильно. Я не считаю себя ответственным за период российской истории с 1991-го года. Я этот период прожил очень страстно, очень энергично и, по существу, даже не на 100, а на 200 процентов выложился в этом контексте. И если я что-то скорректировал, то сделал это только за счет своего влияния. А окажись я на этом оползне, я бы сполз вместе с ним, он меня бы и накрыл, я бы из-под него и не выбрался.

Вообще я достаточно индивидуальный человек, не командный. Весь мой опыт — это опыт одинокого стояния. Я был в кружках друзей, но кружки друзей — это абсолютно особая общность. Там не было подчинения, там не было коллективной воли, там была непрерывная внутренняя полемика, и в этой дискуссии выстраивались личности и определялись категории, создавались новые понятия. Это были школы, лаборатории, а не батальоны. И я был воспитан как очень отдельно взятый персонаж.

— Вы, однако, мастер описывать коллективы, человеческие массы, глыбы.

— Только за счет того, что я в них не встроен.

— Полагаю, было бы небесполезно познакомиться с вами в тот момент, когда мне было лет шестнадцать.

— Вы тогда были опьянены новыми веяниями, вы пили из той чаши.

— Но никто мне не наливал другого вина.

— Ничего подобного. Вы пили из той чаши, которая казалась хрустальной, а другой сосуд был, но казался корытом.

Таким образом, оставляя вышеприведенный диалог в окончательном варианте книги, я не могу не вспомнить замечание британского мастера жизнеописаний Алена де Боттона: «Биография считается плохой именно в том случае, когда автор чересчур активно вторгается в жизнь своего героя, а читатель узнает о комплексах автора даже больше, чем о комплексах знаменитости, за книгу о которой он, собственно, и заплатил деньги».