Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова

Пролог

Теоретически всем известно, что Дух дышит где хочет, но, почувствовав ветер Иного собственной кожей, мы склонны списывать свое ощущение всего лишь на «странные обстоятельства». Первый раз мы встретились с героем этой книги при странных обстоятельствах. Однажды, дело было осенью, я направлялся в Музей кино. В кармане у меня лежал заблаговременно приобретенный билет на фильм «Птицы». Вверх по эскалатору «Баррикадной» ехал я один, зато на том, что спускался, происходило нечто необычное: словно гигантского людоеда, посмотревшего безобразный фильм, вырвало в рукав. С улицы доносился тревожный рокот — тот же звук, много лет спустя, издавали гигантские боевые треножники инопланетян в спилберговской «Войне миров», да и сама площадь легко сгодилась бы для съемок картины о начале космического вторжения. По пятачку перед входом в метро металась массовка — старухи с транспарантами, подростки в кожанках, синие воротнички, торговки с беляшами. В начале 90-х в Москве бывало всякое; рассудив, что, не разбив яйца, не сделаешь яичницы, я двинулся против течения — к Музею кино, центру этого бурления. Скоро я оказался у полупустыря-полускверика. Посреди, омываемый ордой людей, покачивался, будто на якоре, грузовичок; на него карабкался какой-то тип в демисезонной одежде. Сграбастав мегафон, этот субъект — крупная бизонья башка, пегие всклокоченные волосы, массивный лоб, глаза-бусинки — не нашел ничего лучшего, как утешить толпу не попавших в Музей кино зрителей слоганом, похожим на рекламу пива: «Держись, народ!». Тут же чьи-то серые руки вцепились ему в штанины и бесцеремонно стащили его вниз; он потонул в людской слякоти. Машинально сфотографировав в памяти этот эпизод, я продолжил свой путь. Музей кино оказался наглухо заперт; деньги, потраченные на билет, пропали. Это все из-за таких, как он, подумал я про «держись-народ», ну чего ему дома не сидится, чего он кино мне не дает смотреть?

Как и «все», в глубине души я относился к романисту Проханову глубоко скептически — ходячий курьез, отгружающий по два талмуда в год, с самыми нелепыми сценами, какие только можно себе вообразить; ну да, «так плохо, что уже и хорошо». Одновременно, парадоксальным образом, он вызывал прилив симпатии — как эстетически прекрасный объект, безусловная антропологическая удача, крупный экземпляр — горилла среди мартышек. В России не так много персонажей, стопроцентно приемлемых для мирового каталога эксцентриков всех времен и народов, и Проханов относится к ним вне всякого сомнения: киплинговско-индиана-джонсовские приключения, лидерство в духовной оппозиции, дурной вкус — антисемитизм, светлые томвулфовские костюмы, глазуновские портреты.

Жизнь Проханова — идеальный материал не только для серии «ЖЗЛ», но и для голливудского байопика; месторождение, где даже самый ленивый биограф может ставить буровую и без каких-либо усилий качать грошовую нефть, не беспокоясь об иссякании запаса; куча странных коллизий, контрастов, анекдотов, профессий, хобби, экстравагантных знакомств, перемещений, конфликтов, оригинальных особенностей поведения.

Человеку, решившему ознакомиться с творчеством Александра Проханова в полном объеме, лучше всего первым делом пойти в отдел кадров и отнести туда заявление об увольнении по собственному желанию. На поздравление с выходом нового романа Проханов обычно благодарит и рассеянно замечает, что, кстати, сегодня он как раз закончил еще один. Решаясь приступить к исследованию этого чересчур богатого материала, я убеждал себя: быть читателем Проханова — значит состоять в некоем клубе эксцентриков; он как вино из знаменитого виноградника, при этом такого урожая, который всеми экспертами признается испорченным, — но есть чудаки, наоборот, восхищающиеся присутствием в напитке особенных оттенков вкуса. И даже если оставить в покое собственно органолептические методы, следует признать, что, в любом случае, это аномальное пойло может рассказать о той почве, на которой вырос виноград, больше, чем стандартный продукт брожения — и уже поэтому представляет интерес.

Неочевидный интерес: у Проханова много книг, но мало читателей. Назначение романа «Господин Гексоген» «национальным бестселлером» выглядело оксюмороном. Как выразился в свое время некий Юмбло, отвергший от имени издателя Оллендорфа рукопись «В поисках утраченного времени»: «Возможно, конечно, это следствие моей ограниченности, но я не в состоянии постичь, зачем описывать на тридцати страницах, как человек ворочается в постели перед сном». Можно представить, как отреагировал бы этот нетерпеливый читатель на пятидесятистраничные мемуары о бабушкином бульоне и лиловых сосках африканской любовницы.

Читать Проханова без путеводителя может показаться так же скучно, как ездить по протяженной и невыдающейся в ландшафтном отношении стране (ничего личного) без проводника. Бесконечные отступления, блуждания по патриотическим катакомбам, босхианские ассамблеи, экзальтированные филиппики, литании красных духов; мне множество раз приходилось держать в руках в библиотеках прохановские романы, ни разу, судя по формулярам, не востребованные за двадцать, а то и тридцать лет.

Мне известны несколько людей, которые, испытывая к автору искреннее уважение, не готовы работать мачете, чтобы пробиваться сквозь сельву его текстов. Ученый С. Солнцев, не отрицающий, что «Проханов — прежде всего искренний и пламенный борец за Красную империю», подчеркивает, тем не менее, что «писатель он постольку, поскольку он борец за эту идею». Философа Дугина мне удалось поймать на слове в тот момент, когда спросил, похож ли, по его мнению, Проханов на генерала Белосельцева. После неловкой паузы — единственной посреди великолепного монолога-экспромта — он сказал: «Знаете, может, это не для книги, но я, честно говоря, ни одного произведения Александра Андреевича не читал. Это не принципиальная позиция, но так получилось. Не хочется его обижать, но…» Что «но»? Получается, он не воспринимал Проханова как писателя? «Знаете, избитая шутка: „Вы читали Бальзака? — Нет, я с ним обедал“. Такой яркий человек, веселый публицист и единомышленник… мне казалось, что при таком интенсивном взаимодействии литература может подождать — потому что для рефлексии, фиксации, параллельной, выдуманной истории нет места. Мы делали историю, мы могли написать призыв на баррикады и тут же пойти туда. Литература — осмысление, для нее нужен человек вне истории». Означает ли это, что даже среди сотрудников у него была репутация графомана? «Он человек действия, мне не интересны были продукты его литературной рефлексии, он был интересен как Актор». Впрочем, и Дугин с удивлением отметил, что даже «среди самых вменяемых людей» у Проханова находились читатели; хотя — «я некомпетентен, у меня консервативные литературные вкусы».

Итак, «всем» Проханов известен как невыносимо скучный конъюнктурщик-лакировщик-соловей Генштаба в советское время — и «красно-коричневый» графоман, показавший зубы после перестройки, когда ему пришлось расстаться со своим привилегированным статусом в иерархии обласканных властью лиц, которым он обладал в советское время. Это обывательское — «официальное» — представление, безусловно, имеет право на существование, и некоторые факты из биографии Проханова, не говоря уже о тех цитатах, которые легко выудить из его произведений, дают право выстроить модель его личности именно таким образом. Точный список претензий, прибитых на его доме коллективной Натальей Ивановой, выглядит следующим образом: антисемитизм, биоагрессивность, стилистическое дурновкусие, графомания, конъюнктурщина, политическая беспринципность, обскурантизм, ханжество.

Между тем, посвятив некоторое время тщательному изучению его творчества и проведя в его обществе несколько десятков часов, я бы не торопился соглашаться с этими претензиями. Кое-кто мог бы назвать этот список сводом заблуждений.

«Человек с яйцом» начинался как биография эксцентрика, отчасти даже «маэстро дурного вкуса»: человек предпенсионного возраста, швыряющийся бутылками с зажигательной смесью в правительственные бэтээры, «потомственный английский шпион», «кампучийский сатир отечественной словесности», автор небылиц о гигантских соленоидах, теле- и радиобуффон, превращающий самую скучную передачу в феерию. Автор будущей биографии воображал себя беспристрастным исследователем азиатских нравов и ненормативных стилистик: все мы так или иначе склонны искать себе не только идеальную пару, но и абсолютного Другого. Идти по следам этого старика с большим-большим приветом оказалось крайне увлекательно — я опускался в пещеры, поднимался на башни, угорал в бане, звонил в колокола, слушал голубые гнущиеся пластинки, поил лебедей кофе, бродил по царству слепых, посетил избушку колдуна, бандитский шалман, трапезную попа, редакцию журнала «Знамя» и логово гэкачеписта. Однако наслаждаясь обществом «безумного дервиша», культивирующего познание через мистический опыт, «дионисийское» откровение, я столкнулся с тем, что сам объект всю дорогу очевидно оставался в высшей степени «аполлоническим» интеллектуалом, проницательным аналитиком и расчетливым мудрецом; и не так уж просто было смоделировать концепцию, объясняющую, как уживаются в одном человеке две противоречащие друг другу натуры; это заняло какое-то время. Я глубоко благодарен Проханову за то, что фактически он подарил мне этот конфликт, эту коллизию, этот сюжет, надиктовав мемуары, с которыми сам бы справился бесконечно сноровистее.

Примерно десять лет спустя после эпизода с «Держись, народ!» у меня появилась возможность рассмотреть низвергнутого с трибуны горлодера с более близкого расстояния: лицо в возрастной гречке, сарматский шлем седых волос, крупный, в старческих свищах, нос, покрытый багровыми капиллярными рисунками, надменные тонкие губы, золотая коронка, обильные, баварского производства, пальцы. Примечательно: если абстрактный «Проханов» воплощает все то, к чему я привык относиться скептически, то конкретный «Александр Андреевич Проханов» необычайно аттрактивен. Выслушав мой отчет о сорванной благодаря ему попытке сходить в кино, Проханов объявил его фальшивкой. Ни в какой Музей кино, заверил меня он, 1 октября 1993 года я ходить не мог: в течение десяти последних дней Белый дом был оцеплен, на «Баррикадной» омоновцы сначала сбрасывали людей прямо по эскалатору — и те летели вниз, разбивая по дороге фонари, а потом гонялись за демонстрантами вдоль платформы, так что даже если бы мне удалось прорваться вверх, то меня затоптал бы бутсами клин цепных псов Ю. М. Лужкова. Но как насчет звука, который, сейчас понятно, исходил от омоновцев, грохотавших дубинами в стеклянные щиты? А бабка с рассыпавшимися беляшами? Я вспоминаю все это очень отчетливо. «В конце концов, — заметил однажды эксперт по такого рода вопросам Питер Акройд, — общая цель биографии — создать произведение искусства, которое было бы столь же убедительным, как роман, оставаясь столь же материальным и реалистичным, как история. Есть только одно различие: в романе от вас требуется говорить правду, тогда как в биографии вам позволено — а иной раз без этого вообще никуда — кое-что выдумать».