Человек в шинели

Это было накануне 27-й годовщины Октября. Ноябрьский день выдался на редкость теплым и солнечным для этих мест. И все же время брало свое, природа готовилась к зиме: оголенными стояли березы, под ногами шуршала пожухлая трава, громко, словно недовольные чем-то, в лесу стрекотали сороки.　

Мы с командиром полка Хромозиным сидели на поваленной взрывом сосне, возле сгоревшего дома. Говорили о боевых делах: на рассвете полку предстояло атаковать сильно укрепленный рубеж противника.　

Из зарослей молодого березняка вышел коренастый немолодой солдат со скуластым лицом. Слегка ссутулившись, как нередко бывает с высокими худощавыми людьми, он медленно шел через поляну. На его правом плече висел автомат, казавшийся маленьким, игрушечным. Подойдя к нам, солдат ловким движением поправил ремень на шинели, крепче прижал локтем автомат и тихим грудным голосом сказал:　

— Рядовой Назаров… Разрешите обратиться, товарищ подполковник?　

Взглянув на пожилого солдата, Хромозин ответил:　

— Слушаю, Петрович. Что у тебя?　

«Назаров… Назаров», — мучительно напрягал я память, пристально всматриваясь в солдата. Лицо его казалось знакомым. «Где мы с ним встречались? Когда?..» Но вспомнить не мог.　

Солдат немного помялся, указательным пальцем левой руки провел по серебрящимся усам и взволнованно проговорил:　

— Товарищ подполковник… Давно мы с вами воюем, и еще, видно, немало придется бить фашиста. Хотя мне пятьдесят первый идет, но уверен, что еще принесу пользу Отечеству. Потому нельзя иначе! Товарищ подполковник, не откажите дать рекомендацию… В партию хочу вступить…　

— Присядь, Петрович, — пригласил Хромозин солдата, кивнув на пенек, что торчал напротив сваленного дерева, где мы сидели. Назаров опустился на пень, помолчал.　

— Значит, в партию хочешь? — спросил командир полка.　

— Решил вступить…　

— Ну а что пишет с Алтая семья? Как дома, жена как?.. — поинтересовался подполковник.　

— Жива-здорова, работает за нас, мужиков. Скучает, пишет…　

— А брат как?　

— Брательник, Кирилл, воюет… Недавно весточку прислал. Только обидно, не знаю, на каком он фронте. Разве по полевой почте узнаешь?.. Ну да все равно. Важно, что бьет фашиста.　

Угадывалось, что этот солдат пользуется уважением в полку и командир не раз беседовал с ним.　

— А сам-то брату пишешь? — спросил Хромозин и, не дожидаясь ответа, взглянув на меня, продолжал: — Значит, решил, Назаров, коммунистом быть? Хорошее дело! Достоин быть в рядах партии…　

Подполковник открыл полевую сумку, вынул из нее блокнот и, положив на колени планшет, стал писать.

— Недавно получил письмо от старухи, — между тем продолжал солдат, и на лице его затеплилась добрая улыбка. — Пишет: работают там все, в Сибири, не жалея сил. Снабжают, стало быть, фронт и оружием, и хлебом. Шлют и людей на подмогу… А Кирилл отличился в боях, получил орден Славы недавно.　

Я всматривался в лицо пехотинца и все же никак не мог вспомнить, где мы встречались.　

Подполковник написал рекомендацию и подал солдату. Тот быстро пробежал ее глазами, поблагодарил, аккуратно свернул вчетверо исписанный листок бумаги и бережно положил в карман гимнастерки.　

— Разрешите идти, товарищ подполковник?　

Командир полка вместо ответа крепко пожал ему руку. Назаров ловко вскинул руку к пилотке, повернулся кругом и зашагал по лесной тропинке.

И вот тут-то, глядя на удаляющуюся широкую спину воина с автоматом, на его бодрые размеренные шаги, я наконец вспомнил — словно искра вспыхнула в мозгу. В памяти всплыл бой за белорусское село Горовые, на подступах к Полоцку. Я будто вновь увидел горящий дом на окраине, клубы черного дыма, колодец с длинным журавлем. Возле дома, на суку старой ветлы, висела молодая женщина. Посиневшее лицо ее неестественно склонилось набок. На куске фанеры, привязанном к ее руке, выведено химическим карандашом: «Партизан».　

Рядом стояла маленькая хрупкая девочка и, захлебываясь рыданиями, жалась головкой к босым ногам повешенной женщины. Она дрожала от страха и, еле держась на ногах, закрывала рукой бледное худое личико. Длинные русые косички сползали по тонкой, исхудавшей шее.

Пугливо озираясь, девочка быстро повернула голову и, увидев наших солдат-разведчиков, которые вели в штаб полка трех пленных, неожиданно ухватилась за холодные ноги матери.　

— Ой, мамо, мамо! — тоненьким голоском выкрикнул ребенок…　

Труп покачивался на веревке. Ветер теребил на плечах молодой женщины пышные пряди льняных волос. Пахло гарью, во рту было горько от дыма, смешавшегося с едкой пылью, стелящейся над разбитыми, сожженными домами. И холодил сердце жалобный детский плач:　

— Ой, мамо, мамо…　

А бой не утихал: на опушке леса грохотали разрывы снарядов, с диким воем проносились мины. Среди развалин разрушенного села не было видно ни одного жителя. Солдаты, кто очутился возле колодца, застыли, потрясенные этой картиной…　

К девочке подошел высокого роста пехотинец в шинели с обгорелой полой, бережно взял ребенка за плечи и отвел в сторону от матери. Девочка не хотела уходить, вырывалась, плакала. Но солдат сумел уговорить ее.　

— Скорее уйдем отсюда… а то могут опять прийти фашисты…　

Мертвую женщину сняли с дерева, развязали петлю. А солдат, заведя девочку за развалины сарая, вынул из кармана кусок трофейного шоколада и, подавая ребенку, сказал:　

— На вот тебе, маленькая. Не плачь… Не бойся…　

Увидев блестящую фольгу, девочка вскинула черные, полные слез глаза на небритое лицо солдата и боязливо отшатнулась.　

— Не бойся, маленькая… То конфета, — с нежностью, так не вязавшейся с суровым обликом этого человека, говорил солдат. — Конфета сладкая. Кушай… Еще дам, коли хочешь…　

Девочка поднесла худенькую ручонку к лицу и, настороженно поглядывая из-за нее, присматривалась к солдату.　

Всхлипывания постепенно стихли.　

— Вы чьи? Наши?.. — неожиданно спросила она высокого пехотинца.　

— Мы наши! Русские мы… Разве ты не видишь? Свои мы!.. — дрогнувшим голосом ответил солдат.　

Ребенок неуверенно двинулся вперед и, остановившись перед пехотинцем, еле слышно спросил:　

— В тебя немец стрелял, да?..　

— Стрелять-то стрелял, но мы его бьем! За то, что он пришел на нашу землю и обижает маленьких ребят. Я не боюсь его, я сильный!　

— Сильный. А это? — с сомнением произнесла девочка, показывая худенькой ручонкой на обгоревшую полу шинели.　

Поразительная наблюдательность маленького человека ошеломила нас. Словно взрослый, ребенок придирчиво добивался правды.　

Обескураженный солдат не знал, что сказать. Молчал.　

— А фашист сильный? Он всех стреляет, никого не жалеет… — продолжал ребенок. — И тебя стрелял?　

Она подошла к пехотинцу и маленькими тоненькими пальчиками потрогала обгоревшее место шинели.　

— Больно было, да?..　

— Да нет! Это я сам, — весело ответил солдат. — Спал у костра, вот и обгорел малость! Это ничего. А как звать-то тебя?　

Шершавой с узловатыми пальцами рукой солдат погладил девочку по голове.　

— Ленка. — И немного помолчала… — Карепкина Лена я, — девочка устремила на солдата черные, горящие как угольки глазенки.　

— Лена? А я Петрович! Павел Петрович, — улыбнулся во все лицо пехотинец. — Ну вот и познакомились. Бери сласти-то, Лена…　

Девочка робко взяла шоколад. Медленно положила кусочек в рот, раскусила его и начала быстро жевать. Солдаты молча наблюдали за ней. Высокий пехотинец в обгоревшей шинели нагнулся и, держа левой рукой на плече автомат, правой осторожно поднял девочку. Она покорно подчинилась и, прижавшись к груди солдата, кулачком вытирала заплаканные глаза.　

Бойцы окружили их, вздыхали и качали головами, уносясь мыслями в родные края, к родным семьям.　

— А папка твой где?　

— На фронте. Тракторист он… А сейчас на танке. Фашистов бьет. А как они пришли сюда, письма мама перестала получать.　

— Ну, теперь скоро получишь письмо.　

— Ага, теперь да…　

Она уже не плакала, на ее бледном лице появилась улыбка. Робкая, настороженная, но улыбка…　

Пехотинцы тоже заулыбались, а высокий сутулый солдат быстро опустился на колено, поставил девочку на землю и снял со спины вещевой мешок. Развязав его, он достал галеты, сахар, банку консервов.　

Заплаканное лицо девочки прояснилось, исчезла настороженность: Лена без опаски оглядывала окружавших ее людей в серых шинелях. Потом присела на корточки и стала складывать в подол платьица сахар, галеты… При этом она улыбалась милой детской улыбкой, которую давно не видели и по которой так соскучились солдаты.　

В этот момент по улице шли двое раненых: они направлялись в медсанбат. Их остановили и поручили им отвести девочку в тылы дивизии. Вечером на попутной машине ее отправили в ближайший город.　

Высокий пожилой солдат, приласкавший ребенка, был Павел Назаров…

* * *

Прошло месяца два. Мы уже вели бои в Прибалтике. Однажды в осеннюю дождливую ночь перед штурмом латвийского городка Приекуле в землянку, где находился командир стрелкового полка, пришли два человека за получением партийных билетов. Молодой подтянутый сержант, взяв кандидатскую карточку, сразу ушел. Седоусый солдат Назаров, теперь уже ставший коммунистом, внимательно рассматривал партбилет, с волнением перелистывая страницы. Немного помолчав, он сказал:　

— Разрешите, товарищ майор, оставить вам на хранение партийный документ? Я иду на задание, за передний край…　

— Зачем же тогда, товарищ Назаров, ты ночью подвергал себя излишней опасности, полз сюда?.. Ведь партбилет можно получить и завтра, в более удобное время…　

Подумав, Назаров смущенно улыбнулся и тихо ответил:　

— Хотелось взглянуть на него перед заданием…　

И тогда я понял, что этому человеку не нужно ничего говорить о высоком звании коммуниста, о долге перед партией… Пожав его большую шершавую руку, я сказал только:　

— Будь таким, Павел Петрович, какой ты есть, каким был всегда…　

— Спасибо, товарищ майор! Спасибо… — возбужденно проговорил он, бережно держа узловатыми пальцами небольшую красную книжечку.

Я знал, что отказ глубоко обидит заслуженного воина, поэтому с готовностью выполнил его просьбу.　

— Давай, Петрович, я спрячу пока твой партийный билет. Положу его рядом со своим.　

Медленно и, как мне показалось, нехотя расставался он с красной книжечкой, не сводил с нее глаз. Я взял у Назарова партбилет, положил во внутренний карман гимнастерки. Хрипловатым простуженным голосом солдат поблагодарил меня и направился к выходу…　

Мне не хотелось отпускать этого человека, что-то властно требовало побыть с ним еще, поговорить. Я вышел из землянки проводить Назарова. Нас обступила густая сырая мгла. Мы зашагали по раскисшей лесной дороге.　

— Давно воюешь? — спросил я его.　

— Лет десять наберется, если сложить все… — и старый воин принялся рассказывать о боях и походах, в которых участвовал…　

Он не только рассказал о себе, но поведал и о своих прародителях.　

— Глубокий пустили корень в русскую землю Назаровы, — говорил солдат. — Род наш с матушки Волги идет… Назаровы всегда были пахарями да солдатами. Любовно охаживали свои «надельные» земли, а когда начиналась война, честно служили России. Отец — Петр Спиридонович — в японскую пролил кровь на сопках Маньчжурии. Брат его — Харитон — не вернулся тогда. Дед Спиридон воевал с турками, на Балканах. Прадеда тоже не минула война — защищал Севастополь… Рассказывают, что и более далекие мои предки тоже были солдатами. Почитай, полтора века Назаровы воюют с чужеземцами. И неплохо — приносили домой боевые награды…

— А как же ваша семья в Сибири очутилась? — спросил я, вспомнив заданный ему командиром полка вопрос о семье, проживающей на Алтае.　

— Самарская губерния наша славилась безземельем. Трудно приходилось мужику… Земли — клочок, заработка — никакого, а семью кормить надобно. Незадолго перед русско-германской войной отец распродал немудреное наше хозяйство и перебрался с семьей на Алтай. Привольно там показалось: леса, степи, озера… Но вскоре началась война. Из Сибири и пошел я защищать от немца русскую веру, царя и отечество. — Он как-то озорно засмеялся, махнул рукой и продолжал: — Пустого было много тогда: вера и царь вскоре полетели к чертовой бабушке, а вот отечество наше — осталось. И сейчас его, народное отечество, пуще прежнего защищать надобно. Два брата нас — Кирилл и я, — и оба на фронте…　

А на переднем крае шла обычная фронтовая ночь: по- осеннему длинная, холодная, полная тревог, опасностей и, конечно, жертв… Высоко над лесом, обгоняя друг друга, метались лучи прожекторов; гигантскими мечами они полосовали ночное небо. Где-то ухнул тяжелый взрыв, в ответ невдалеке затарахтел пулемет и захлебнулся. Трассирующие пули блестящими нитями прошили лиловато-черную темень ночи. Затем все стихло, а через минуту снова грохнул разрыв. Вверху загудели наши самолеты, летевшие на запад.　

Передний край жил, действовал…　

В ту ночь коммунист Назаров ушел за линию фронта. Надо было достать «языка». Он вызвался сам на опасное дело. Командир батальона пытался отговорить его: мол, тебе уже на шестой десяток перевалило… Но Назаров настаивал на своем:　

— Вы меня на всю жизнь обидите, — говорил он. — Ведь я теперь рядовой партии. Коммунист. Оправдать надо это великое звание. Не могу я сегодня поступить иначе…　

Вместе с Назаровым ушел любимец 353-го стрелкового полка, молодой отважный боец Вася Дубко. Два воина незаметно для врага пробрались через передний край, захватили немецкого сержанта и, скрутив фашисту ремнем руки, поволокли его на нашу сторону.　

Казалось, что дерзкая операция была удачно закончена, разведчики были уже на своей территории, и вдруг посланная врагом вдогонку пуля оборвала жизнь коммуниста Назарова. Об этом, едва сдерживая скупые мужские слезы, рассказал вернувшийся с пленным второй разведчик, Вася Дубко.　

Вечером в землянку политотдела из полка поступило донесение замполита о погибших в бою коммунистах и их партийные документы. В списке значился и Павел Петрович Назаров. С болью в сердце я вынул из кармана гимнастерки новенький партийный билет и долго смотрел на него. Не поднималась рука «погасить» его. Не хотелось верить, что этого замечательного солдата, большой души человека, уже не было в живых…