Человек в шинели

ГЕРОЙ ТРЕХ ВОЙН

Теплым весенним днем сорок четвертого года дивизия шла в новый район сосредоточения. Марш, осуществлявшийся вдоль фронта, продолжался несколько суток подряд. Длинная дорога утомила солдат. Тысячи ног, копыта лошадей, колеса автомашин и повозок до самого поднебесья клубили назойливую пыль. Трудно было дышать.　

Но вот полк втянулся в молодую рощицу и по колонне разнеслось долгожданное:　

— Сто-о-о-ой! Рра-а-зо-йди-ись!..　

Привал.　

Колонна мгновенно распалась. Загремели котелки, задымили самокрутки. Раздался смех, посыпались шутки. Солдаты искали под деревьями поудобнее места, чтобы полежать в зеленой траве.　

В стороне от дороги на поваленной снарядом толстой сосне среди кряжистых сучьев сидел завидного роста пехотинец. Ему было лет пятьдесят. Годы заметно посеребрили его окладистую густую бороду; поседевшие усы были аккуратно закручены полуколечками. Солдат казался немного грузноватым, но подтянутым. На плечах полинялой, много раз стиранной гимнастерки ефрейторские погоны. На груди поблескивала медаль «За отвагу» и рядом — Георгиевский крест.　

В узловатых пальцах подрагивающей руки солдат держал исписанный чернилами лист бумаги. На ресницах больших серых глаз, устремленных куда-то в пространство, сверкали слезы. Загорелое лицо его будто окаменело. Я понял: к человеку пришло горе…　

Меня заинтересовал этот пожилой бородатый воин. Подойдя к нему, я спросил:　

— Что случилось, товарищ ефрейтор?　

Солдат неторопливо поднял голову, взглянул на меня и, увидев перед собой офицера, быстро встал.　

— Ефрейтор Кудряшов, Василий Иванович, — представился он.　

По загорелой щеке солдата скатилась крупная слеза и затерялась в бороде. Видимо желая скрыть это, он быстро вытер щеку кулаком, тяжело вздохнул.　

— Леньку убили фашисты… Сына… Танкиста, — проговорил он сдавленным голосом и протянул мне письмо. — Вот, товарищ майор, читайте! — А сам снова опустился на сосну, закрыл лицо руками. Нервно задергались его широкие плечи. Теперь уже он не стеснялся слез.　

Я с сочувствием смотрел на пехотинца, зная, что помочь его горю нельзя.　

В письме товарищи сообщали о смерти командира танкового батальона майора Леонида Кудряшова. Вспоминали о том, каким замечательным человеком он был, как часто рассказывал им об отце, который вот уже третий раз за свою жизнь сражается с немцами.　

— Ленька-то сызмальства душевным пареньком был, — начал ефрейтор, оторвавшись от горестных дум. — Всем угодить, всех пожалеть старался: то кошку чью-нибудь с перебитой ногой принесет домой, то цыпленка заболевшего… Помню, пошли мы как-то в лес делянку выбирать для дров. И попалось нам гнездышко одной птахи: пять яичек рябеньких в нем. Увидел мой Ленька яички и говорит: «Нельзя нам, батя, уходить от гнездышка — разорит его ведь зверь, и погибнут птенчики… Караулить надо…» «Так разве птенцы скоро будут? — отвечаю ему. — Недели две, пожалуй, ждать придется…» «Все равно караулить надо», — не унимался Ленька. Еле уговорил его уйти от гнезда. Потом он, постреленок, собрал ребят и каждый день бегал с ними к гнездышку-то. Все беспокоился…　

Ефрейтор вспомнил и то, как ходил с сыном на рыбалку, а потом, когда парень подрос, брал его с собой на охоту.　

Я знал: велико горе солдата, и ему нужно было отвлечься, выговориться. Поэтому молчал. А он говорил, говорил…　

Вдруг, словно вспомнив что-то важное, Кудряшов порывисто встал. Вынул из кармана платок, вытер глаза, расправил под ремнем гимнастерку.　

— Ну погодите, ироды!.. — громко сказал он. — Один у меня был Ленька-то. За него сполна рассчитаемся! Теперь жена его, Катюша, да двое внучат осиротели… В Сибири они, с моей старухой… Теперь, стало быть, мне определено: прежде чем к ним попасть, на Иртыш, должен я побывать в фашистском Берлине. Иначе мне нельзя… — закончил ефрейтор твердым голосом.　

Я любовался этим широкоплечим, разгневанным богатырем. В нем было столько же доброты, сколько гнева и ненависти. Можно было позавидовать его железной стойкости. «Ни война, ни горе не сломят такого», — подумал я.

А время шло, части нашей дивизии, освобождая, родную советскую землю, продвигались все дальше и дальше. Но вот один из стрелковых полков был остановлен противником на заранее подготовленном им для длительной обороны рубеже. Подразделения полка, оказавшись на открытой местности, попали в невыгодное положение.　

На карте здесь был выселок; однако он сгорел, и лишь одна изба сохранилась. Приземистая, с двумя оконцами и прогнившей, осевшей крышей. От разорвавшихся поблизости снарядов она заметно покосилась. Издали казалось, что ее поддерживает кряжистая суковатая сосна, к которой она приткнулась стеной.　

Очутился этот домик в нейтральной зоне.　

На переднем крае наступило затишье. Только по ночам засветит ракета, да иногда протарахтит пулемет. Небольшая равнинная полоса с одинокой избой да колья с колючей проволокой разделяли позиции. О такой обстановке в сводках Информбюро обычно говорилось: «На фронте ничего существенного не произошло…» Так проходили дни.　

Однажды ночью командир стрелкового батальона капитан Семен Левенцов решил установить в домике наблюдательный пункт с телефоном. Но противник обнаружил советских воинов и обстрелял из пулеметов. Пришлось отказаться от этой затеи.　

А на рассвете неожиданно грохнул взрыв, и домик заслонило взметнувшимся фонтаном земли и дыма. Когда дым рассеялся, солдаты увидели груду бревен. Только одинокая сосна по-прежнему гордо стояла на луговине, словно часовой, охраняя передовую.　

Светало… Утро начиналось тихое, безветренное, точно никакой войны и не было. Вдруг со стороны разрушенного домика донесся надрывный плач ребенка. Солдаты насторожились, приглядываясь к груде бревен. Среди них показался мальчик в черных штанишках. Он медленно перебирался с одного бревна на другое и сквозь плач жалобно звал кого-то.　

Солдаты, затаив дыхание, следили за мальчишкой. А утро входило в свои права. Лучи поднимавшегося из-за леса солнца осветили ребенка, копошившегося в развалинах. Вот мальчик пронзительно закричал и скрылся среди бревен. Горький плач беспомощного маленького человечка хватал за душу…　

Капитан Левенцов опустил бинокль; лицо его помрачнело.　

— Пропал парень! — сокрушенно воскликнул он.　

А жалобный плач возле сосны не прекращался. Вот над бревнами показалась русая головка, в воздухе мелькнула ручонка. Оцепенели, посуровели солдатские лица.　

Вдруг из окопа поднялся человек. Натянув поплотнее на голову пилотку, он вскочил и, держа в руке автомат, пригнувшись, побежал к развалинам дома.　

Солдат как-то по-смешному выбрасывал в сторону ноги, делал неестественные прыжки и неожиданные остановки, словно ему требовалось ступать на землю лишь в строго обозначенном месте.　

— Кажется, это ефрейтор Кудряшов, — проговорил командир батальона. — И без разрешения! Ведь рискует своей головой…　

Солдат бежал стремительно. Навстречу ему застучал пулемет противника. Герой свалился на землю. Пехотинцы замерли в окопах. «Убит… Убит», — думалось каждому.　

Но едва стрельба утихла, Кудряшов снова вскочил и побежал дальше, а метров через семь-восемь опять бросился на землю и скрылся в высокой траве. Невдалеке ухнул разрыв мины, потом еще… Опять затрещали вражеские пулеметы, впереди храбреца вздымались маленькие фонтанчики пыли. «Перерезают ему путь», — забеспокоился командир батальона.　

— Пулеметчикам — огонь! — крикнул Левенцов связному.　

Застрочили наши «максимы», затрещали автоматные очереди. Завязалась перестрелка. Теперь отважный воин продвигался перебежками под прикрытием огня: чуть ослабнет огонь, он поднимался с земли и бежал дальше. Затем снова падал, выжидал и снова бежал…　

Мучительно медленно тянулись минуты. С беспокойством и тревогой следили бойцы за своим товарищем. А солдат добежал до разрушенного дома и скрылся среди бревен.　

Облегченный вздох вырвался у командира батальона, когда Кудряшов вновь показался и, держа в руках мальчика, доверчиво прижавшегося к его груди, смело побежал обратно. Чуть пригнувшись, он бежал быстро, а на переднем крае с обеих сторон была тишина. Видимо, происходящее заинтересовало и гитлеровцев.　

И только когда ефрейтор удалился уже метров на пятьдесят от развалин избы, со стороны противника заливисто залаял пулемет. Герой скрылся в воронке. В ответ застучали и наши пулеметы. Их гулкие очереди сливались с трескотней автоматов. Воина и мальчонку надо было выручать из грозящей им беды. Над лесной поляной разгорался бой…　

Капитан Левенцов встревожился: хватит ли у Кудряшова выдержки отсидеться в воронке, переждать до вечера, чтобы с наступлением темноты добраться до своих окопов?　

Между тем храбрый воин приподнялся и замахал рукой, будто пытался что-то пояснить. «Видно, солдат не хочет и не может ждать…» — так понял Левенцов знаки Кудряшова. Что же делать? Капитан позвонил командиру полка.　

— Что так шумно у тебя на участке? Лезет немец? — начал подполковник Хромозин. А когда выслушал комбата, немного подумал и сказал: — Из этого положения есть два выхода: ждать ночи и под покровом темноты выйти с мальчиком; или же ослепить врага огнем и дать ефрейтору возможность перейти опасную зону.　

— Я думаю, второй вариант… — начал было довольный Левенцов, но в трубке послышался строгий голос.　

— У нас с тобой для этого кишка тонка. Сейчас доложу «первому», на его решение…　

Вскоре по противнику с грохотом ударили 152-миллиметровые орудия артполка. Позади Кудряшова и по сторонам вздыбились высокие черно-желтые султаны земли, песка и дыма. Ждать было нечего; ефрейтор поднялся, прижал ребенка к груди и побежал к своим окопам.　

У проволочного заграждения солдат остановился, припал к земле и быстро оттянул «колючку» рукой. Мальчонка ловко пролез в образовавшееся отверстие, за ним последовал и сам герой. Сотни внимательных глаз обеспокоенно следили за ними.　

А через несколько минут наши бойцы узнали печальную историю. Оказалось, что под домом, в погребе, как рассказал мальчик, много дней укрывалась семья колхозника: мать и двое детей. Вражеский снаряд развалил дом, женщина и девочка погибли. Мальчишка же остался цел и невредим и сейчас стоял в блиндаже перед улыбающимися солдатами. Одним он напоминал сына, другим внука, а третьим, может быть, осиротевшего ребенка вчера схороненного друга или товарища.

«Что же делать с парнишкой? — думал Левенцов. — С собой бы взять его, но батальон непрерывно в боях, опасно. Оставить здесь — значит бросить на произвол судьбы…»　

Вихрастый, с яркими большими веснушками на щеках и на носу, мальчик, чувствуя, что решается его судьба, настороженно смотрел на командира, украдкой кося глазами и на солдат. Он был совсем маленький, щупленький, очень худой.　

— Как звать-то тебя? — спросил капитан Левенцов, запустив пальцы в русую голову мальчика.　

— Ва-ся-я-тка… — пискливо ответил тот.　

— А лет сколько?　

— Шестой…　

— Воевать хочешь? Фашистов бить? — улыбнулся командир батальона.　

— Хочу, — твердо ответил ребенок. — Только у меня ничего нет. Топор остался в подполе…　

— Ого, молодец! Значит, хочешь получить оружие и боеприпасы?　

— Хочу…　

Так в нашей дивизии появился сын полка. Васятка был определен в медсанбат. Там служили муж и жена, они и оставили у себя мальчика.　

Васятку одели в военную форму. С тех пор среди зеленых медицинских палаток бегал аккуратно одетый в брючки и гимнастерку, в яловые сапожки и пилотку со звездочкой веселый мальчик. На плечах — маленькие погончики. Завидя офицера, мальчик вытягивался и, приняв серьезный вид и поднеся руку к пилотке, громко докладывал:　

— Ефрейтор Васятка!　

Шли дни. Маленький «фронтовик» быстро освоился, привык к новой семье. Чувствовалось: он доволен армейской жизнью. Его любили все: командир батальона, майор медицинской службы О. Герасименко и его жена, солдаты, медсестры. Крепкая дружба завязалась у Васятки и с его спасителем — ефрейтором Кудряшовым. Когда позволяла обстановка, пожилой воин заглядывал в медсанбат. Устроившись где-нибудь под сосной, два ефрейтора о чем-то подолгу беседовали.　

Всем был доволен Васятка. Об одном лишь жалел: в прифронтовой полосе почти не было ребятишек — некому было показывать красивую армейскую форму. А ведь так хотелось этого…

Все дальше на запад продвигалась дивизия. Пролетело лето, пришла осень — тяжелое для войны время. Холод, слякоть, раскисшие дороги.　

Как-то во время тяжелого боя мне пришлось заменять выбывшего замполита полка. Эта часть наступала на небольшое селение, раскинувшееся на берегу маленькой речушки. Здесь, у заросшего камышом берега, мы снова встретились с ефрейтором Кудряшовым. Эта встреча, как и первая, тоже была не совсем обычной.　

Хозяйственный взвод полка располагался в глубоком овражке в полукилометре от переднего края. Над головой то и дело дзинькали пули, совсем близко, в лесу, рвались снаряды. На повозке сидел ефрейтор Кудряшов. Забинтованная рука покоилась на повязке. Шинель была наброшена на плечи, и я увидел, что рядом с медалью «За отвагу» и Георгиевским крестом к гимнастерке был прикреплен солдатский орден Славы.　

Василий Иванович заметно изменился. По лицу еще гуще разбежались морщины, а в закрученных усах и бороде, как мне показалось, прибавилось седины. Мы встретились как старые знакомые. Я поздравил его с наградой. Правда, побеседовать нам не удалось — шел бой, и было не до разговоров. Только поздно вечером я узнал от командира полка о героическом подвиге Кудряшова, за который он был награжден орденом Славы.　

Враг обнаружил наблюдательный пункт стрелкового полка. Налетели самолеты. Бомбы рвались рядом. Пулемет, что стоял у входа в блиндаж, завалило землей, а расчет погиб. Из леса неожиданно бросились в атаку немецкие автоматчики. Винтовочный огонь нескольких солдат полкового комендантского взвода, разумеется, не мог остановить фашистов. Они приближались — их было не менее сорока. Момент наступил критический.　

И вдруг по траншее, со стороны тыла, промелькнула чья-то голова без пилотки. Показалась широкая спина. Это был ефрейтор Кудряшов. Он стремительно прыгнул к воронке, схватил пулемет и присел в яме. Но станок у пулемета был сильно исковеркан, не было одного колеса. Тогда Кудряшов быстро отделил тело «максима» от станка, отполз несколько шагов в сторону и вставил ствол пулемета в вилкообразное деревцо. Задергались широкие плечи ефрейтора. Пулемет стучал, поливая вражеских автоматчиков свинцом. С громкими воплями они падали на землю. Атака гитлеровцев захлебнулась совсем близко от командного пункта полка.　

Находчивость и мужество Кудряшова спасли положение. Из пулемета без станка он уничтожил более двадцати фашистов. Остальные разбежались по лесу…　

Но и сам ефрейтор был ранен. Три дня он пролежал в медсанбате, потом пришел к командиру полка.　

— Царапнула меня одна шальная, — смущенно говорил он, показывая на забинтованный локоть. — Ничего серьезного, а врачи гонят в госпиталь, но не могу я… Разрешите, пока рука подживет, побыть в хозвзводе. Все-таки хлопцам помогу. А потом снова на передовую. Расчеты у меня с фашистом не кончены.