Человек в шинели

РУССКИЙ СОЛДАТ МАТВЕЙ ДОЛГУХИН

До КП командира дивизии, находившегося на небольшом косогоре, поросшем кустарником, я добрался с большим трудом. Кругом рвались снаряды, над головой дзинькали пули, с воем проносились мины. Бой не утихал третьи сутки подряд.　

Подписав наградные листы на политсостав, генерал Черноус сказал мне:　

— Понимаешь, противник все мосты уничтожил, а здесь кругом овраги. Тылы у нас отстали. Разыщи, пожалуйста, медсанбат и проверь, все ли там в порядке. Как идет обработка и эвакуация раненых? Это очень важно. Как с медикаментами, машинами, питанием? Узнай, какие у них трудности. И немедленно сообщи мне. Я буду здесь примерно до восемнадцати.　

Попрощавшись с генералом, я направился в тылы дивизии. Разыскать медсанбат оказалось не так просто: пришлось не раз спрашивать попадавшихся на пути бойцов.　

В небольшой, скрытой низкорослым кустарником балке, которая, змеясь, уползала от фронта, меня догнал раненный в руку солдат. На вид ему было лет сорок. Высокий, с длинной жилистой шеей. На груди две медали: «За отвагу» и «За оборону Москвы». На правом, здоровом плече висел автомат, сбоку на ремне — два диска с патронами и граната. Левая рука в крови, вышe локтя перевязана носовым платком.　

— Ранило? — спросил я солдата, убыстряя шаг.　

— Царапнуло малость осколками гранаты, — поморщился он. — Однако, к морю подходим. Хорошо…　

Воин был прав. За лето далеко продвинулась наша дивизия. Позади остались леса Белоруссии, хутора Литвы и Латвии. Мы подходили к границам Восточной Пруссии.　

Нам оказалось по пути с солдатом. Вначале он все молчал. Не желая докучать раненому расспросами, не говорил и я. Наконец молчание надоело мне и, желая завязать разговор, я спросил:　

— Из какого полка?　

— Из ковнеровского хозяйства! — ответил солдат.　

— Давно воюем?　

— Три года минуло! А сколько еще впереди…　

— Теперь уже недолго ждать. Война к концу идет. Конечно, не сегодня и не завтра кончится, но скоро…　

— Неужто все это может кончиться?..　

— Не только может, но и должно кончиться. И, повторяю, скоро. Ты газеты читаешь?　

— А как же, читаю, когда удается.　

— Ну, стало быть, сам знаешь: крах фашистской Германии неминуем… Фамилия-то твоя как?　

— Долгухин я. Матвей Кириллович. Из Рязани…　

— Ну, будем знакомы. А я — замнач политотдела Третьяков, Федор Андреевич.　

— Да я знаю вас, товарищ майор.　

— Давай-ка, товарищ Долгухин, я твой автомат понесу. Рука-то ранена, неудобно.　

Он обрадовался, локтем правой руки ловко подбросил автомат, подал его мне. А потом сразу будто спохватился: лицо у него покраснело, на переносице собрались морщинки. Заметно заволновался.

— Вы, наверное, думаете, вот какой беспечный. Сразу и отдал оружие. Но кабы не знал я вас, никогда бы не отдал.　

— Да я и не думаю этого, не беспокойся.　

Вскоре кустарник кончился. Впереди начинался густой лес.　

— Как тебя ранило-то?..　

Матвей задумался, даже помрачнел, глубокая складка прорезала его лоб. Я понял: не хотелось ему вспоминать про это. Но, помолчав немного, он начал:　

— Видите ли, товарищ майор, не должно было быть этой раны… Наказал меня немец за оплошность. Ошибку допустил я при атаке…　

Чувствуя себя виноватым, Долгухин не утаил ничего. Оказалось, вина его была в том, что, когда рота ворвалась во вражескую траншею, он погорячился. Устремившись вперед, забыл смотреть по сторонам. Рывками продвигался от рубежа к рубежу: выпустит очередь из автомата, упадет, потом снова стремительный бросок на несколько метров.　

Сначала все шло гладко… Но вот в окопе остался раненый гитлеровец. Долгухин не обратил на него внимания, думая, что он мертв. Однако как только солдат миновал его, немец накатом по земле бросил вслед гранату. Она почти догнала Долгухина — он легко еще отделался: рана оказалась не опасной, небольшой осколок задел плечо.　

Долгухин крепко ругал себя.　

— Так мне и надо за мою беспечность… Маневр солдата прост, но умен: бей врага, а сам оставайся невредим. Забыл это — получай свое. Вот и получил, но сдачу, конечно, дал…　

Лес стал заметно редеть. Прибитая к стоящей на опушке кряжистой сосне дощечка стрелкой показывала путь: «В медсанбат». Здесь недавно прошел бой: кругом воронки, посеченные осколками деревья. Мы прошли еще немного и в зелени сосняка увидели палаточный городок: высокие кроны деревьев хорошо маскировали сверху парусину санитарных палаток.

Опасения командира дивизии были не напрасны. Медико-санитарный батальон не только порядочно отстал от передовых подразделений, но еще и уклонился влево от полосы наступления дивизии. Немало солдат, направляемых после ранения в тыл, попадали в соседние медсанбаты. Это было ненормально.　

Медсанбат жил напряженной жизнью. Сюда подвозили и приводили раненых. Многие, кого только «царапнуло», как выражались пехотинцы, шли сами. Здесь делали все: начиная от простых перевязок и кончая сложными, не терпящими отлагательства операциями с ампутацией конечностей и вскрытием грудной клетки.　

Врачи самоотверженно трудились, стремились спасти воинов, но бывали случаи, когда боец умирал на операционном столе.　

Мне передали, что просит подойти раненый лейтенант Москалев. Я знал этого офицера: высокий, стройный красавец, с карими выразительными глазами, всегда энергичный, куда-то рвущийся. В боях он не раз показал себя героем, храбрым, волевым командиром. Рота коммуниста Москалева часто отмечалась в политдонесениях.　

Рядом с большой брезентовой палаткой, где лежали тяжелораненые, мне встретился хирург. Маленький ростом, щупленький на вид, с воспаленными глазами и землистым от усталости лицом, врач выглядел болезненным.　

Я спросил, что с Москалевым. Хирург беспомощно развел руками:

— Редкий случай за мою двадцатилетнюю практику. У него была закупорка вен, а теперь — тяжелое ранение. Медицина бессильна.　

— Почему же его не лечили раньше?　

— Скрывал, наверное, болезнь, вовремя не обращался к врачам.　

— Неужели ничего нельзя сделать?　

Невысокий доктор был опытным хирургом.　

— К сожалению, ничего! Его ранило автоматной очередью; из пяти две пули попали в кровеносные сосуды. Стараемся хотя бы облегчить лейтенанту страдания… Только облегчить.　

Москалев лежал на носилках в углу палатки. Чувствовалось, что он переносит тяжелые мучения: воспаленно блестели глаза, мертвенно-бледным и каким-то заострившимся было лицо, искусаны спекшиеся губы.　

Я присел рядом на пустой ящик из-под мин.　

— Здравствуйте, товарищ Москалев! Как вы себя сейчас чувствуете? — спросил я.　

— Чувствую, скоро конец… — превозмогая боль, начал он. — И чего они не говорят, — кивнул лейтенант в сторону врачей. — Я все знаю… Ведь не пионеры мы, а солдаты. — Он дышал неровно, прерывисто, будто захлебываясь.　

— Зря волнуетесь, все будет хорошо… Вы молодой, сильный, выдержите. Верьте в себя…　

— У меня к вам просьба, — помолчав, проговорил лейтенант, пытаясь правой рукой открыть карман гимнастерки.　

— Лежите, я достану. Что там такое?..　

— Возьмите партбилет… Фотография жены и дочек в нем. Вышлите потом… Напишите, что воевал честно, помнил о них. А Елену всегда любил. Все десять лет, как поженились…

Я вынул партбилет из кармана его гимнастерки и раскрыл. Там лежала фотография. С карточки приветливо смотрела молодая привлекательная женщина. Правильные, тонкие черты лица, большие глаза, обрамленные длинными дугами бровей. Толстый жгут волос собран на голове короной. По обеим сторонам от женщины две девочки, почти одногодки, очень похожие на мать, с ясными веселыми глазенками.　

— Да, очень интересная женщина у вас жена, и сердце, чувствуется, доброе, — проговорил я, желая отвлечь раненого от тяжких дум.　

— Доброе… Не то слово — золотое сердце у Елены. А сама она… — он нервно закашлял, ему было трудно дышать.　

По бледной щеке лейтенанта поползла слеза.　

— Вот отправят вас в госпиталь, там поправитесь. Потом дадут отпуск, и повидаетесь с семьей, — сказал я. — Спасибо, что показали фотографию. А партбилет брать не буду. Он вам, товарищ Москалев, еще пригодится.　

— Нет, возьмите. Я буду спокоен, что он в надежных руках, — не сказал, а выдавил из себя раненый резким неестественным голосом. — И еще попрошу вас, запишите адрес. Я бы хотел, чтобы вы написали жене и дочкам. Очень прошу…　

Я понял, что эту просьбу выполнить надо. Достал из кармана блокнот.　

— Адрес запишу охотно. Глядишь, после войны придется и встретиться.　

Лейтенант назвал город в Сибири, где находилась его семья, улицу, номер дома.　

Я записал и поднялся с ящика.　

— Извините. Мне надо на пару минут отлучиться! Я еще вернусь к вам. Хорошо?

Он, как показалось, с укором посмотрел на меня. Недовольный, повернул голову к парусине палатки.　

Я вышел и направился к операционному отделению. Дверь была открыта. В нос ударил резкий больничный запах. В длинной вместительной палатке стояло два операционных стола. Над каждым сверху пришиты белоснежные простыни. Посреди высилась тренога с большой электролампой. Возле столов стояли маленькие столики с хирургическими инструментами, разные бутылочки, наполненные разноцветной жидкостью. У первого стола, в белом колпаке, с марлевой повязкой на лице работал хирург. Возле него стояла девушка — медсестра, улавливавшая только ей одной понятные знаки врача и подававшая ему все, что требовалось.　

На столе лежал покрытый простыней человек. Он был очень высокого роста: босые ноги не умещались на досках и неестественно торчали, чуть не задевая стену палатки. Простыня — с большим отверстием посредине, сильно залитым по краям кровью. Хирург орудовал над этим отверстием каким-то замысловатым инструментом; медсестра бинтами вытирала кровь. Оперируемый неподвижно лежал на столе, не проявляя признаков жизни.　

На другом столе, чуть подальше от входа, лежал второй раненый. Этот вел себя неспокойно — стонал, выкрикивал что-то, кому-то грозил. Две медсестры осторожно бинтовали живот раненому: ему только что сделали «капитальный ремонт». На табурете сидел главный хирург, майор медицинской службы Клименко. За смелые искусные операции его в дивизии называли «Чудесный доктор». Бывало не раз: привезут в медсанбат человека со страшным ранением в голову или в грудь. Кажется, все кончено, а Клименко осмотрит раны, внимательно выслушает раненого и прикажет:　

— Срочно к операции… Попробуем!

«Проба» иногда тянулась часами. А потом… месяца через три откуда-нибудь с Урала приходило письмо: раненый поправлялся. Так было не раз…　

Сейчас, сидя на табурете, Клименко давал указания и следил, как «пеленали» воина. Когда перевязка была закончена, санитары положили его на носилки, чтобы погрузить на автомашину для отправки в тыловой госпиталь. Клименко вышел из палатки покурить. Я «насел» на него и стал просить сделать все для спасения Москалева.　

Но, выслушав меня, он невозмутимо сказал:　

— Он еще жив? Часа два назад смотрел его. Мы сделали все, но спасти невозможно. Лейтенант обречен…　

И все-таки мне не верилось, что сильный, молодой человек должен умереть. Не верилось…　

— Я прошу вас, посмотрите его еще раз! Может быть, за это время что-нибудь изменилось? Может, сильный организм…　

Клименко улыбнулся. Теперь ясно обозначилась в глазах усталость. Трещины морщинок раскололи лицо. Нервно глотая дым папиросы, он нехотя шел за мной.　

За эти несколько минут Москалев совсем сник: посинели губы, заметно помутнели глаза. Офицер находился в полузабытьи.　

Присев на корточки, Клименко осторожно прощупал раны на пояснице, проверил пульс. Лицо его стало будто каменным, он задумался, потом спросил:　

— Ну как, лейтенант, боль теперь меньше беспокоит?　

— При чем тут боль?.. Я все бы вытерпел, только бы жить…　

— Мы все сделали. Теперь от вас, от организма зависит. Настройте себя, уверуйте, что выживите, и вы будете жить.　

— Нет, доктор, не верю… Знаю — конец, — говорил слабым голосом раненый.

— Зря. Вы должны верить! — сказал хирург, наморщив лоб. — Солдату верить в себя надо, всегда и во всем…　

Клименко, вырвавший из лап смерти сотни людей, сейчас, будучи бессильным помочь, обнадеживал обреченного человека, стараясь внушить ему волю к жизни…

В батальоне я пробыл часа два с половиной. Сделав все, что мне нужно было, я направился назад, на передовую. Решив сократить путь, пошел по другой дороге. Не успел углубиться в лес, как меня догнал Долгухин. Рука солдата была перевязана белоснежным бинтом и полусогнутой подвязана к шее. Сам он заметно приободрился, свежее стало лицо. «Умылся, наверное», — подумалось мне.　

— Ну, как, Матвей Кириллович, помощь оказали тебе? — спросил я у него. — Быстро ты, однако…　

— Подремонтировали. Даже перекусить успел…　

Солдат довольно улыбался. Пока я справлялся с делами, выполняя задание комдива, Долгухину обработали рану, сделали перевязку.　

— Рана не опасная. Правда, хирург сказал, что осколок малость кость задел. Дня три велел в команде выздоравливающих побыть…　

— Ну и хорошо, пока рука подживет, отдохнешь.　

Солдат будто ощетинился от этих слов. В глазах вспыхнул суровый огонек. Шаги стали энергичные, быстрые, а здоровая рука в такт им то высоко взлетала, то опускалась. Чувствовалось, Долгухин был хорошим строевиком…　

— Легко сказать, отдохнешь. Товарищам-то там каково? А я вроде как на курорте. Не дело это, не дело, — возбужденно проговорил пехотинец.

— Зря сокрушаешься, товарищ Долгухин! Совесть твоя чиста, дрался с врагом честно. Кровь пролил за Родину. Для пользы дела ведь задерживают в медсанбате…　

— Так-то оно так, а все-таки в медсанбате мне негоже отсиживаться, — не унимался раненый. — Я провожу, однако, вас, товарищ майор… Опасно по лесу-то одному ходить. Фашиста ведь только выгнали отсюда.　

— Ну, пойдем, если хочешь…　

Мы шли через изуродованный войной лес. Изрядно заросшая травой тропинка виляла между молодых сосен, огибала участки березняка. На пути попадались окопы, разбитые ящики от боеприпасов. Попался целый штабель аккуратно сложенных немецких мин.　

У высокой разлапистой сосны лежала мертвая лошадь. Чуть дальше из травы торчали ноги второй. А вот… солдат. Наш, советский. Подошли: грудь залита кровью, в руке, откинутой в сторону, автомат.　

Долгухин склонился над убитым.　

— Да ведь это ж из нашей роты! Востриков!..　

Он осторожно вынул из рук убитого автомат, направил вверх ствол, нажал на курок. Раздался щелчок.　

— Беда-то какая, а?! — сказал Долгухин. — Курок взведен, а патронник пуст. Может, из-за этого и погиб?..　

Чуть подальше, в измятой окровавленной траве лежало два убитых гитлеровца. Было вполне правдоподобно, что здесь произошла схватка; в горячке боя Востриков забыл перезарядить автомат и погиб, хотя патронов у него было много — на ремне висел полный диск.　

Долгухин отстегнул с ремня убитого заряженный диск и, зажав между ног автомат, вставил в него диск.　

— Захоронить бы надо товарища, — забеспокоился он.　

— Конечно надо. Вот что, возвращайся-ка в медсанбат и попроси от моего имени у командира двух солдат с лопатами и плащ-палатку. Захороните погибшего…

— Нет уж, разрешите я еще немного провожу вас, — решительно сказал Матвей, шагая рядом. Заряженный автомат висел у него на здоровом плече.　

Впереди гремел бой. На передовую пролетело десятка три краснозвездных самолетов. За невысокой горой «сыграли» «катюши», и огненные хвосты ракет прошумели над головой. Где-то впереди, словно захлебываясь, длинными очередями стучали станковые пулеметы. Грохот боя то нарастал, то затихал, удаляясь. На полянах тени деревьев стали длинноногие, тонкие. Солнце опускалось за лес, из-за горы потянуло прохладой.　

Вдруг Долгухин метнулся в сторону и, упав за деревом, прицелился из автомата. Я машинально присел за куст, выхватил из кобуры пистолет. «Напоролись на засаду», — подумалось.　

Не успел я разобраться в чем дело, как совсем близко впереди протарахтел автомат. Я видел, как пули сорвали кору на молодой сосенке, и ствол дерева в этом месте побелел. На мою голову упала большая ветка, срезанная свинцом. Было ясно: стреляют по нас, но откуда? Припав к земле, я отстегнул от ремня гранату и быстро вынул чеку. Приготовился…　

Сомнения не было — напоролись на гитлеровцев; поблизости своих никого, медсанбат остался далеко позади, а до подразделений переднего края еще не добрались. Наверное, зашли на стык и очутились в расположении врага…　

Но сколько я ни всматривался в зеленеющий впереди кустарник, ничего не замечал. Не видно было и Долгухина. Пришлось осторожно отползти в сторону, чтобы из-за более ветвистого куста получше осмотреться. Но неподалеку снова раздалась автоматная очередь. Пули с визгом впились рядом в сосну. И в тот же момент на какой-то миг показалась широкая спина Матвея Долгухина: солдат быстро приподнялся, сделал рывок и упал на землю. Раздался оглушительный взрыв… Громкое эхо в лесу заглушило трескотню пулеметов, что бесновались где-то за высотой.　

Держа наготове гранату, я приподнялся в кустарнике и… совсем близко увидел врага. Немец сидел метрах в семи возле молодой кудрявой сосенки и, поднимая над головой автомат, что-то лопотал по-своему. Вид у него был неважный — какой-то обшарпанный, помятый. Щека и плечо залиты кровью. Неестественно блестели большие глаза.　

Из-за сосны Долгухин замахал вражескому солдату рукой, делая ему какие-то знаки.　

— Бросай! Бросай, говорю!..　

Видимо поняв, чего от него хотят, гитлеровец швырнул в траву автомат и, подняв одну руку, замер в жалкой позе; левая рука у него беспомощно висела вдоль тела. Сейчас он походил на истукана, а взгляд был тревожный, просящий…　

В несколько прыжков Матвей очутился возле немца, быстро поднял с земли его автомат. Затем обошел вокруг солдата и остановился перед ним. Тот, показывая куда-то в сторону, отрицательно мотал головой. Наконец сказал:　

— Мой — найн, найн…　

— Чего мелешь? Не смыслю я по-вашему, — проговорил Долгухин.　

— Гитлер капут… Мой — найн… найн, — заладил свое немец, показывая в сторону.　

— Слыхали этот «капут» не раз… Вот в сорок первом бы «закапутили», тогда другое дело, — прервал его Долгухин. — Пристрелить бы тебя надо. Наверняка и ты в нас стрелял, да ведь поранен. Лежачих не бьют.

Долгухин достал из кармана индивидуальный пакет и стал делать перевязку пленному.　

Между сосен показались наши санитары: молоденький, розовощекий младший сержант и два солдата. Они обходили недавнее поле боя, проверяя, нет ли раненых.　

Приказав младшему сержанту отконвоировать пленного в штаб, расположенный неподалеку от нашего артполка, я направился дальше к переднему краю.　

— Товарищ майор, — взволнованно заговорил Долгухин, догоняя меня. — Вы уж извините… Не могу я вернуться в медсанбат…　

Он как-то изменился за эти несколько минут: стал порывист, резок. Лицо — суровое, глаза блестят, брови ершатся. Я не знал, что ответить.　

— А ежели обнаружится, — продолжал он, — что иду с чужим автоматом, вы уж подтвердите, пожалуйста. Свой-то я в медсанбате сдал. Пойду на передовую! — уверенно заявил Долгухин. — И одной рукой можно бить врага…　

Он поднял правую руку с заряженным автоматом, покачал ею над головой и как-то торжественно проговорил:　

— Мы еще дадим прикурить фашисту! Обязательно дадим…　

Солдат был чересчур возбужден. И в то же время даже в одноруком чувствовалась огромная воля, непоколебимая уверенность.　

— Понимаете, не могу я… Этот Востриков словно в упор смотрит на меня. Будто хочет сказать: «Я лежу, а ты по тылам бродишь?» А тот раненый немец. Может, он и убил Вострикова-то, а я перевязку делал ему…　

Он остановился и, посмотрев назад, продолжал:　

— Не могу я иначе, товарищ майор! Вы уж не ругайте меня. А что с автоматом неувязка получилась, так ведь все равно, мой-то в нашей дивизии остался. И номер его помню… Заметный он — 370027, тульский, 1942 года…　

Я знал, солдата не остановишь. Долгухин положительно мне нравился той внутренней, доброй силой, которая жила в нем. Им нельзя было не гордиться…　

— Не беспокойся, Матвей Кириллович! Ты автомат свой донес до медсанбата. Сделал по-солдатски. Тебя упрекнуть не в чем. И с немцем поступил правильно. И то, что в бой рвешься, — тоже хорошо. Молодец!　

— Спасибо! Спасибо… — взволнованно проговорил пехотинец, сияя от радости.　

Он снова на глазах преобразился: сразу стал собранным, подтянутым. Твердо ставя на землю ноги, русский солдат Матвей Долгухин уверенным шагом приближался к переднему краю.