Череп императора

14

Такси я поймал быстро, почти сразу. И только уже в машине вспомнил — дома у меня, наверное, до сих пор сидит блондинка Анжелика. Что с ней делать, я понятия не имел. Зря все-таки с утра я поддался своему приступу великодушия. Теперь вот расхлебывать. Терпеть не могу пускать в дом кого попало.

— За трамвайной остановкой налево, — сказал я таксисту. — И во двор, пожалуйста. Сколько с меня?

Недотепа-водитель умудрился остановиться прямо посреди громадной, на полдвора, лужи, так что, вылезая из машины, я все-таки промочил ноги. Дождь, обрадовавшись появлению новой жертвы, тут же швырнул мне за шиворот дюжину отборных холодных капель. Все это вместе отнюдь не подняло настроения. В общем, в квартиру я вошел не в лучшем расположении духа. Далеко не в лучшем.

Анжелика сидела на диване в большой комнате. Выспавшаяся, совершенно трезвая и почему-то нарядившаяся в мою лучшую рубашку. На полу валялся последний номер «Интербизнеса», раскрытый на моем репортаже из ладожской тюрьмы.

— Привет, — буркнул я и пошел переодеваться.

Ситуация была глупой. Глупой до беспросветности. Оно, конечно, приятно прийти с работы и обнаружить дома уютно потрескивающий камин, теплый ужин на столе и длинноногую блондинку в собственной постели. Одна беда — что-то не верю я в последнее время в подобные идиллические картинки. Живу я, может быть, неправильно, неустроенно живу, по-дурацки. Но по большому счету я сам выбрал такую жизнь. И даже успел к ней привыкнуть.

В любом случае переодеваться, запершись в кабинете, да еще и ломая при этом голову, а что бы такое мне надеть, как бы принарядиться, как бы, блин, понравиться дорогой гостье, никакого удовольствия мне не доставляло.

Выйдя из кабинета, я обнаружил Анжелику стоящей в дверях кухни.

— Мой руки, журналюга. Будем ужинать.

— Ага. Сейчас помою. И шею тоже. Можно я буду называть тебя «мама»?

— Ой, не хамил бы ты мне, парень. Я, между прочим, потратила целый вечер на то, чтобы угостить тебя хорошим мясом.

— Увы, я не парень. Я усталый, потрепанный жизнью хам. Негостеприимный и со склонностью к вегетарианству.

Впрочем, стоило мне пройти на кухню, как раздражение тут же испарилось. Не то чтобы оно исчезло совсем. Оно, скажем так, отступило, перестало ощущаться и забилось куда-то в подсознание. И было отчего.

Кухня моя блестела чистотой. Наверное, впервые за последние года три. Недельные завалы посуды в раковине исчезли, а на столе красовалась целая дюжина разнокалиберных тарелочек, мисочек и кастрюлек, а также с десяток вилок и ножей. Пахло мясом. Вкусным, горячим — таким, каким не пахло в этой квартире черт знает с каких времен. В магнитофоне мяукало что-то всхлипывающее, эротическое, располагающее к тщательному пережевыванию пищи и легкому флирту в перерывах между бокалами хорошего вина.

— Хм… Тут перед моим приходом снимали кино? — из последних сил попытался поерничать я.

Анжелика не реагировала. Она молча курила и смотрела на меня своими огромными желтыми глазами. Потрясающе красивая женщина.

Секунду помолчав, я сдался.

— Вина не хватает, — сказал я и пошел в гостиную проверить, что там у меня сохранилось в баре из старых запасов. Как и следовало ожидать, вина не оказалось. Не люблю я вино. Не люблю и ничего в нем не понимаю. Я человек северный, винам и коньякам предпочитаю пиво и водку. Ну разве что изредка джин.

В баре стояли несколько разномастных и по большей части открытых бутылок водки, громадная, как цистерна, бутылка «Мартини Бьянко», купленная Лешей Осокиным в пулковском «Дьюти-фри», и гордость коллекции — роскошный «Джонни Уокер Черный Лейбл». В коробке и с бляшечкой на боку. Получен был «Джонни» пару недель назад в качестве взятки от мерзкого типа, категорически не желавшего видеть свою фамилию на страницах городской печати. Виски я принял с чувством собственного достоинства, а весь имеющийся на типа компромат безвозмездно передал коллегам из конкурирующих изданий. Пусть и они импортным алкоголем угостятся. Не все им, сердечным, у меня на пиво стрелять.

Впрочем, распечатать коробку духу у меня до сих пор так и не хватило — все ждал какого-то особого случая. Вот, похоже, и дождался. «Пошли, приятель», — сказал я «Джонни», взял коробку и вернулся на кухню.

— Ты виски пьешь? — спросил я Анжелику.

— Еще как пью.

При виде роскошной коробки глаза у Анжелики неподдельно загорелись, и я понял — да, действительно пьет, и еще как. Она вытащила из холодильника решетку со льдом и профессионально раскидала кубики по стаканам. Откуда что взялось? До сих пор я был полностью уверен, что ни льда, ни тем более решетки под лед в моем доме не водится.

— За знакомство, — сострила Анжелика и хлопнула стакан практически до дна. Так, что только лед звякнул. «Похмелье замучило, — решил я. — Бедняжка».

Я выпил молча и принялся за мясо. Оно оказалось нежным, сочным, тушенным с сыром и какими-то травками.

— Свинина? — поинтересовался я.

— Говядина. Ты что, мусульманин?

— Буддист. Тантрического, знаешь ли, направления, — сказал я и взглянул на Анжелику. На мои слова она никак не прореагировала. Начинать неприятный разговор сейчас не хотелось, и я тут же добавил: — Под такое мясо лучше, конечно, пить не виски, а вино. Но его у меня нет. Ты уж извини.

— Ничего, — сказала Анжелика, вгрызаясь в сочный ломоть, — виски тоже неплохо.

Все было как в лучших домах. Мы доели мясо, выпили еще пару стаканчиков «Уокера» (Анжелика называла его «Ванюша Ходок»), и я потихонечку оттаял. Минут через пятнадцать я уже рассказывал Анжелике последний анекдот из жизни Кости Рогожкина, на весь Лениздат известного бедолаги и несчастливца. Анжелика звонко хохотала, закидывала голову и поблескивала роскошными зубами. Представить, что каких-то девять часов тому назад она была до невменяемости пьяна, было сложно.

— Налей еще, — сказала она. — Классное виски. Где ты, пьянь ободранная, его взял?

— Подарили, — с достоинством ответил я. — Поклонники моего литературного таланта.

— Хорошо вам, писателям, живется. Ни хрена не делаете, пьете целыми сутками, а потом вам еще за это и зарплату платят. И дарят виски. Может, мне тоже в писатели податься? А, Стогов, — окажешь протекцию?

— Неужели к своим годам ты уже научилась складывать из букв слова? Удивительно талантливая девочка!

— Обидеть хочешь? Не надейся. Такого счастья тебе не видать. Нет, определенно, почему бы мне не податься в журналисты? Дар слова у меня есть, даже печатная работа имеется…

Анжелика прикусила язычок, словно сказала лишнее. Я не обратил внимания. Все блондинки, как известно, в юности балуются стишками.

Чтобы перевести разговор на другую тему, Анжелика тут же поинтересовалась:

— Вот ты, Стогов, как стал журналистом?

Я рассказал, как стал журналистом. Анжелика опять захохотала, блеснула зубками, и мы еще раз выпили.

«Джонни Уокер» оказался пуст уже почти на две трети, но Анжелика была ни в одном глазу. Только щеки слегка раскраснелись. Девочка она была классная, не много я в жизни встречал таких. Одни ноги чего стоили. Про выглядывающую из моей рубашки Анжеликину грудь я боялся даже и думать.

По аналогии с девичьими бюстами вспомнился мне друг мой и собутыльник Леша Осокин, которого я не видел уже черт знает сколько времени. Надо бы ему позвонить, подумал я. Однако вставать и переться к телефону не хотелось, и вместо этого я сказал:

— Слушай, может, позвоним моему приятелю? Он живет тут, через дорогу.

— Зачем? — удивилась Анжелика.

— Н-ну как… Вместе веселей…

— Вместе весело только по просторам шагать. Тебе что — моего общества мало?

— Да как сказать, — задумался я. — Пожалуй что твоего общества мне слишком даже много. Оказаться наедине с длинноногой блондинкой… Которая к тому же одета в мою рубашку…

— Рубашки пожалел, жмот. Давай лучше выпьем.

Мы выпили.

— Нет, серьезно, — сказал я, — ты о чести своей девичьей думаешь или как?

— В смысле? Объясни попонятнее, — сказала Анжелика. По ее улыбке было видно — насчет девичьей чести ей действительно не все понятно, неплохо бы ей что-нибудь такое объяснить.

— Пришла в гости к незнакомому мужчине, — сказал я, — ноги тут свои показываешь… Я, между прочим, поборник строгости нравов. Можно сказать, профессиональный защитник нравственных устоев. И — имей в виду! — принципиальный противник случайных связей.

— А кто сказал, что наша связь случайна?

«Ага, — сказал я. Подумал и добавил: Вот, значит, как». Потом еще подумал и сказал: «Ну, тогда конечно. Тогда другое дело».

Неожиданно оказалось, что «Джонни Уокер» кончился.

— Да будет земля ему пухом, — сказала Анжелика.

Я пообещал, что сейчас приду, и пошел посмотреть, что там еще есть в баре. Выбор пал на почти целую бутылку немецкой вишневой водки нежно-розового цвета. Типично дамский напиток.

По дороге назад я захватил из серванта пару пузатых рюмок. «Ну не пить же нам вишневую водку из той же посуды, что и шотландский виски, — подумал я. — В самом-то деле! В лучших домах так, пожалуй, не делается…» В том, что мой дом сегодня имеет отношение к лучшим, сомнений не было ни малейших.

Возвращаясь в кухню, я ударился плечом о косяк и чуть не выронил рюмки, но все обошлось. На душе было озорно и весело.

— Слушай, — сказал я Анжелике, выставляя на стол рюмки и бутылку, — ты, помнится, собиралась податься в писательницы. Не расписать ли нам бутылочку водки. Вишневой. Из Германии. Как считаешь?

— Из Германии? Шпрехен зи дойч? — почему-то сказала Анжелика. Глаза у нее были шальные и тоже очень уж веселые.

— Я! Я! — ответил я. — Ханде хох. Фольксваген. Штангенциркуль. Э-э-э… Пожалуй что Гитлер капут.

Под водку Анжелика достала из холодильника несколько железных банок «Спрайта». Откуда они там взялись, я боялся даже и думать. Прикинув и так и этак, решил, что спрашивать ее об этом пожалуй что глупо. Тогда уж придется спрашивать и про мясо, и про сыр с травками, и про то, что за кассета мяукает в магнитофоне.

Вместо этого мы выпили водки, и я сказал Анжелике, что в следующий раз пьем на брудершафт.

— Потому что это тоже немецкое слово? — спросила Анжелика. — Или мы когда-либо были на «вы»?

Я объяснил, что брудершафт — это отличный повод без лишних разговоров перейти непосредственно к поцелуям.

— Думаешь, уже пора? — деловито поинтересовалась Анжелика.

— В самый раз! — уверил я ее, положив для большей убедительности руку на грудь. По какой-то странной случайности это оказалась ее грудь. Анжелика, впрочем, не возражала.

— Потому что у нас не случайная связь, да? — уточнила она.

— Да-да! — сказал я. — Или ты против нескольких хороших поцелуев?

— Я?! Против хороших поцелуев?! Да за кого ты меня принимаешь?! И вообще, я еще в первый раз тогда, в клубе, сказала, что я не против.

«Еще в клубе»?… Доходило до меня медленно. В тот самый «первый раз»? В ту ночь, когда убили китайца?

Очарование вечера — полутемной кухни, фривольной музыки, длинноногой собеседницы — улетучилось моментально и полностью.

Глупо. Глупо и противно. Ты думаешь укрыться от реальности, отгораживаешься от нее стенкой из алкоголя, ничего не значащих слов, постоянного множества окружающих тебя лиц, но она, эта реальность, никуда не девается. Она здесь, всегда с тобой. Она напомнит о себе в тот момент, когда ты меньше всего этого ждешь. Можешь не сомневаться. Напомнит так, что ты еще долго не сумеешь о ней забыть. Я не хотел вспоминать о том, где я познакомился с этой девушкой. Я не собирался возвращаться к своим неприятностям последней недели, хотел просто приятно провести вечерок, выпить и поболтать. Но стоило Анжелике сказать всего одну фразу — «в тот первый раз… в клубе…» — и страшноватая реальность снова ворвалась в уютный мирок, который я попытался вокруг себя выстроить.

Я сказал: «Погоди, я сейчас» — и вышел в ванную. Заперся, напился из-под крана, сполоснул лицо. Из зеркала на меня смотрел небритый, потрепанный и явно усталый тип. С красными глазами и опухшими веками. От недосыпания, наверное. Пьян я все еще был, весел — уже нет. Я сел на край ванны и закурил.

Видит Бог, я устал от этой истории. Я не хотел к ней возвращаться, не собирался о ней даже вспоминать. Вспоминать о том, что где-то в холодном морге ждет отправки в Китай тело бизнесмена Ли. О том, что неподалеку от него, на двух сдвинутых вместе столах, лежит другое тело — рыжебородого, громадного профессора Толкунова. И о том, наконец, что завтра лениздатовские уборщицы будут с большим трудом оттирать сгустки засохшей крови, заляпавшей пол и стены нашего редакционного лифта.

Слишком много всего и сразу. Я разговаривал со всеми этими людьми, видел их живыми и здоровыми. Перед глазами мелькнуло желтое опухшее лицо Ли Гоу-чженя. Ну, не совсем, допустим, здоровыми, но совершенно точно живыми. И вот никого из них больше нет, все они мертвы, скоро будут похоронены и забыты. И скорее всего, Анжелика знает ответ на вопрос — почему все произошло именно так, а не иначе. Значит, пора возвращаться в реальную жизнь и начинать задавать вопросы. Не хочется, ох как не хочется. Но придется. Я с отвращением затушил сигарету и бросил ее в стоявшую рядом с раковиной пепельницу.

Когда я вернулся на кухню, бутылка немецкой вишневой водки выглядела так, будто Анжелика успела приложиться к ней как минимум трижды.

— Ну наконец-то! — обрадовалась она и кокетливо взглянула на меня сквозь стакан, в котором розовело не меньше чем на три пальца. — Ты куда пропал? Целоваться-то будем или как?

— Или как, — сказал я и убавил громкость магнитофона.

Анжелика опустила стакан и взглянула на меня с недоумением.

Я закурил и сел по другую от нее сторону стола.

— Ты чего? — удивилась она.

— Лешу Молчанова застрелили, — сказал я. — Он успел доползти до Лениздата, а вечером в больнице умер.

Фраза, казавшаяся мне убийственно убедительной, прозвучала пошло и фальшиво. Как в дешевом кино.

Не знаю, на что я рассчитывал, но ничего особенного не произошло. Анжелика не побледнела, не выронила из ослабевших пальцев стакан и не растерялась. Она всего лишь вскинула брови и удивленно посмотрела на меня.

— Какого Лешу Молчанова? Стогов, тебе что — плохо?

— Твоего приятеля из джипа. Того самого, которому я на Невском разбил физиономию.

— Милый, у тебя температура, да? Ты о чем говоришь-то?

Я смотрел на Анжелику, Анжелика смотрела на меня. В магнитофоне едва слышно завывало что-то сладострастное.

— Не надо делать из меня идиота, — наконец сказал я. — Ладно?

— Ладно, — кивнула Анжелика.

— Два дня назад я, помнится, повстречал тебя ночью на Невском. В компании милых молодых людей. Вы ехали на джипе и, если я правильно вас понял, собирались меня подвезти. Помнишь?

— Ну, допустим.

— Так вот. Тот из твоих приятелей, которому я тогда разбил лицо, — убит. Застрелен.

Анжелика презрительно скривила губы и долила себе в стакан остатки розовой немецкой водки.

— Господи! Я-то думала — какой такой Леша Молчанов? С чего ты взял, что это мои приятели?

— Н-ну, как… Ты же сидела с ними в машине.

— Ну и что? Ты тоже в ней сидел. Всего через десять минут после меня.

Она посмотрела на меня, сказала: «Царствие ему небесное, этому Леше!» — и лихо, не морщась, выпила все, что было у нее в стакане.

— Только не надо рассказывать мне, что в тот день ты видела всю эту бритоголовую компанию первый раз в жизни, — немного подумав, сказал я.

— Я и не рассказываю. Заметь, Стогов, я вообще ничего тебе не рассказываю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Сижу себе помалкиваю.

— Ну и?..

— Что «ну и»? Стогов, тебе очень хочется испортить вечер? Мне — нет. Чего ты завелся? Я ведь не пытаюсь устроить тебе разбор полетов? Нет? Вот и славненько. И ты мне не устраивай. Лучше выпить чего-нибудь принеси.

— Погоди… — начал было я.

— Нет, не погожу, — перебила Анжелика. — Не будь занудой. Сказано тебе, волоки сюда алкоголь, значит, волоки. Сам хвастался, что у тебя полный бар модных бутылок.

Я сходил в комнату и принес сразу две бутылки «Смирновской» водки. Одну целую, закупоренную, а вторую — больше чем на треть уже выпитую. Не скрою, ледяное Анжеликино спокойствие все-таки начало понемногу сбивать меня с толку. По крайней мере, выглядело оно вполне правдоподобным.

— Ты все-таки объясни, — сказал я, — что ты там делала, в этом джипе?

— Стогов, — невозмутимо проговорила Анжелика, — иди на хрен, понял?

— Нет, не понял.

— Ну на этот-то раз чего ты не понял?

— Да ничего не понял, — разозлился я. — Ты что, хочешь сказать, что оказалась в машине случайно?

— Ага, — сказала Анжелика, сосредоточенно сдирая с бутылки крышечку. — Случайно. Не скажу, что это был мой счастливый случай.

— Ты можешь не выпендриваться, а? Объясни по-человечески.

— Ну чего тебе объяснить? — захныкала Анжелика. — Так хорошо сидели. Охота тебе влезать во все это дерьмо?.. Ну ладно-ладно, объясню, зануда чертов… Ну, сидела я в тот вечер дома. Вдруг звонок, открываю — стоят, красавцы. Леша этот твой… Как его? Молчанов. И еще двое. Одевайся, говорят, поедешь с нами. Я не ты — по зубам дать не могла, пришлось ехать. Ну, вывезли они меня куда-то за город, в темноте не разобрала, и давай на меня наезжать. Нужна им, видите ли, бумага какая-то. Я объясняю — нет у меня никаких бумаг, они не верят. Зануды — похуже тебя, есть, говорят, и все тут… — Думала, хоть изнасилуют как следует, — как же! Дождешься от них!.. Ну а где-то часа в два ночи поехали за тобой.

— А дальше?

— Ну, дальше… Главный их… Бритый такой, с мордой и в пиджаке…

— Дима, — подсказал я.

— Может, и Дима, — согласилась Анжелика, — мне он не представлялся. Стал звонить кому-то по радиотелефону. Поболтал минут пять и велел ехать на Невский. Минут сорок мы сидели в машине, дожидались, пока ты накачаешься своим пивом, а потом… Короче, ты и сам знаешь, чего там было потом. Вышел ты из бара на Думской, Дима говорит: «Вон он, ребята, давайте его в машину». — Анжелика отхлебнула из своего стакана и добавила: — Думаю, что если бы ты не принялся демонстрировать этим ребяткам свои бойцовские дарования, то они просто покатали бы тебя в машине, порасспросили бы и отпустили, обошлось бы без синяков.

— То есть ты их не знаешь? — настаивал я. — И вовсе они тебе не приятели?

— Нет, Стогов, у тебя точно температура! Не знаю, конечно! С чего ты это взял? Параноик! После того как они рубанули тебя дубинкой по башке, вся их компания принялась впихивать твое бездыханное туловище в автомобиль. И так пихали, и этак — тесно. Короче, высадили они меня, прямо под дождь высадили. Езжай, говорят, домой, потом договорим. Пришлось тачку ловить. Те еще джентльмены.

Я налил себе водки, добавил в стакан холодного «Спрайта» и отхлебнул. Коктейль получился незамысловатый, но довольно сносный. То, что рассказала Анжелика, было, конечно, интересно, но абсолютно бесполезно. Все-таки в душе я надеялся, что смогу вытащить из нее что-нибудь, подтверждающее или опровергающее мою версию.

— А кроме бумаги они что-нибудь у тебя просили? — наконец сказал я.

— Говорю же — нет. Даже за коленки не трогали. Только бумага их и интересовала. Дима этот… или как там его… все орал, что Ли, перед тем как загнуться, отдал мне какие-то свои бумаги. Кретин. Ты же, Стогов, видел — ни хрена он никому не отдал. Как ушел в туалет, так и все. Не было у него тогда никаких бумаг.

— Были, — сказал я. — Были у него бумаги, но оставил он их не тебе, а мне.

— Тебе? — широко распахнула глаза Анжелика. — Когда он успел?

— Сдал по дороге в клубную камеру хранения. Там они и лежали, пока я вчера их не забрал. Ты же знаешь этих пижонов из «Мун Уэя» — репутация клуба превыше всего. Удавятся, но не тронут вещь клиента. Эти бумаги могли бы там целый год лежать, и никто бы их не тронул. Покойный дружок твой был не дурак…

Я допил свой коктейль, смешал еще и снова выпил. Ощущалось дикое желание хоть с кем-нибудь обсудить все, что случилось со мной за последние дни. Сходив в комнату, я принес на кухню конверт с бумагами и бросил его Анжелике на колени.

— На, полюбуйся. Эти бритые красавцы хотели получить от тебя вот это.

Анжелика аккуратно раскрыла конверт, вынула листки и подробно, с обеих сторон их рассмотрела. Листок с мантрой Кострюкова она разглядывала особенно тщательно — так, словно могла прочесть эти чертовы тибетские загогулины. Глядела она на листки удивленно и непонимающе, но в то же время так, словно проверяла — а все ли на месте?

— Что это за бред собачий? — наконец спросила она. — На кой все это добро тупорылым отечественным бандитам? Ты чего-нибудь понимаешь?

— Теперь понимаю.

— Ну и что все это значит?

Я посмотрел на нее и на разложенные по столу листки. Смешал себе еще коктейльчик, достал из пачки сигарету, закурил и принялся рассказывать. Не торопясь, с подробностями и обо всем, что удалось узнать.

Я говорил долго, наверное, больше получаса. Анжелика слушала не перебивая. Я рассказал ей о тибетском боге Махакале и его земном воплощении — сепаратисте Джи-ламе, которому монгольские революционеры вырезали его кровожадное сердце. О ленинградском востоковеде Кострюкове, который верил во всесилие гневного тибетского бога, но все же привез в город свою этнографическую коллекцию, среди экспонатов которой было спрятано что-то ценное, за чем приехал в Петербург ее, Анжеликин, друг Ли Гоу-чжень. Рассказал я и о том, наконец, что после того, как Кострюков был расстрелян, коллекция затерялась и теперь никто не знает, куда делась эта ценность, но хотели бы об этом узнать.

По ходу рассказа я все увеличивал в своем коктейле долю водки, одновременно сокращая долю «Спрайта». Так что к концу этой захватывающей истории язык у меня довольно ощутимо заплетался, а перед глазами здорово плыло.

— В общем, короче говоря, — стал закругляться я, — к сегодняшнему полудню я понял в этой истории почти все. Кроме двух вещей. Во-первых, что именно привез сюда из Тибета Кострюков. А во-вторых, куда он это «что-то» дел.

— А сейчас? — как бы невзначай спросила Анжелика.

— А сейчас я знаю все. Вообще все! — сказал я и гордо посмотрел на собеседницу. Лицо ее, особенно в полумраке кухни, рассмотреть не удалось. Все вокруг расплывалось и теряло четкость очертаний.

— Ну и что же это за сокровище?

— Главное на свете сокровище — это длинноногие блондинки, — доверительно сообщил ей я.

— Да ладно тебе, Стогов, — поморщилась Анжелика. — Давай рассказывай, нечего из себя Шахерезаду строить…

— Грубая ты, — обиделся я. — Не женственная. Где ласковое слово «пожалуйста»? Где просительные интонации?

— Сто-огов, — угрожающе протянула Анжелика. — Кончай занудничать. Не надо меня в себе разочаровывать.

— Меня… В себе… Как ты сказала? А-а! Понял! Ну, ладно, скажу. Но только из горячей к тебе любви… Вообще-то это бриллиант. Я узнал об этом только сегодня. Мне в больнице сказал этот… подстреленный… Молчанов. Скорее всего, какой-то крупный брюлик из награбленных Джи-ламой у китайцев. Наверняка очень крупный и охрененно дорогой. Недаром все из-за него с ума сходят. А я вот схожу с ума исключительно по тебе. Не веришь? Могу доказать!..

— Да хватит тебе, — махнула рукой Анжелика. — Скажи лучше, где он теперь, этот брюлик?

— Не скажу. Угадай сама. Я же угадал, — сказал я и вознамерился было смешать себе еще один коктейльчик, но разлил «Спрайт» по столу и чуть не опрокинул бутылку с водкой. Анжелика достала мне из холодильника новую банку «Спрайта» и вытерла стол.

— Оʼкей, Стогов, все уже поняли — ты великий сыщик и еще более великий мастер заплести детективную интригу. Ты классно выстроил сюжет, аудитория доведена почти до оргазма. Хватит кочевряжиться, пора открывать секрет. Так где же брюлик?

— А я и не кочевряжусь, — еще раз обиделся я. — Просто я еще не готов огласить разгадку. Вдруг я ошибусь? Даже великие детективы способны ошибаться… Сегодня у нас что? Четверг? Ага, значит, все произойдет послезавтра… Послезавтра в дац… дазцчш… В общем, в этом чертовом буддийском монастыре будет выходной, и я смогу проверить свою гипотезу. Тут-то мы и посмотрим — прав я или не прав. За это и выпьем. Давай?

«Давай», — согласилась Анжелика, и мы выпили. Причем похоже, что выпили наконец-то на брудершафт, потому что сразу после этого мы поцеловались. И поцелуй этот был долгим, очень долгим. Я чувствовал, как часто она дышит, и она сказала: «Ух ты!» — и я принялся целовать ее лицо, а она сжимала мои горящие щеки своими мягкими ладошками и что-то шептала, и у нее была восхитительная нежная кожа, а когда я целовал ее, то от нее пахло какими-то, наверное ужасно дорогими, духами и еще чем-то замечательным, и остановиться я уже не мог, а она говорила «Милый…» и задыхалась, и вся была моя, вся абсолютно.

А потом была темнота. И только музыка еще долго что-то шептала в этой замечательной темноте.