Череп императора

8

В вестибюле филфака я оказался раньше профессора и некоторое время просто слонялся мимо вахтера, обсыхая и глазея на редкостно симпатичных студенточек. Все-таки филфаковские девушки традиционно хороши собой.

— Вы, сударь, не из газеты? — неожиданно раздалось у меня за спиной.

От внезапной громоподобности голоса я вздрогнул. Обернулся — и вздрогнул еще раз. Профессор Толкунов, улыбавшийся и протягивавший мне руку, оказался не просто «большим» человеком — он был громаден. Громаден и необъятен. Шестьдесят второго размера талия, причем нижняя пуговка рубашки, торчащей из-под короткого свитера, не застегнута и оттуда виднеется тугое волосатое чрево. Рыжая всклокоченная борода, румянец во всю щеку. Пожимая мне руку, он чуть не сломал мне пару пальцев, однако был так рад нашей встрече, что даже и не заметил этого.

— Оч-чень, оч-чень приятно! — Эхо от его голоса испуганно металось по вестибюлю. — Что же это делается-то, а? Пресса прониклась интересом к академической тибетологии, а? Сенсаций ищете? Знаю я вас — сенса-аций! Причем нездоровых! Ха-ха-ха! Ох уж мне ваш брат-щелкопер!

Профессор сообщил, что лучше всего нам было бы побеседовать в буфете, и под руку увлек меня в лабиринт бесконечных университетских коридоров. На полторы головы возвышавшийся над окружающими, профессор шагал неторопливо, но я за ним едва поспевал. По дороге он успел сообщить трем очкастым субъектам, что занят («Ко мне, судари, из газеты пришли! Надо же нам, зубрам академической науки, — ха-ха! — помогать прессе!»), залихватски расписался в зачетке, на ходу подсунутой ему тощим студентом, и даже рассказал мне похабный анекдот. Старый, но довольно смешной. Скажу честно, университетских профессоров я представлял себе все-таки немного иначе.

Свободных мест в буфете не оказалось, и профессор моментально согнал с углового, самого удобного столика компанию студентов, мирно тянувших пиво («Как это ты мне место не уступишь?! Ты сессию думаешь сдавать? Или не думаешь?!»). Усадив меня за столик, он подскочил к стойке буфета и вернулся с двумя стаканами, двумя чашками, бутылкой и пузатым заварным чайником. Причем все это он перенес на столик за один раз.

— Замерзли? Промокли? Первейшее средство от нашей петербургской сырости — это чашка горячего чаю с ромом. И не спорьте, сударь, я старше, я лучше знаю. (Я даже и не думал спорить.) Под такой чаек и интервью наше лучше пойдет.

Вбухав в чашку с каплей заварки на донышке чуть ли не двести граммов рому, он пододвинул ее ко мне. Мы отхлебнули из чашек.

— Ну, как вам ром? — поинтересовался профессор. — Это мой любимый сорт.

Я сказал, что ром бесподобен. Ром был довольно мерзкий. Достав из внутреннего кармана несколько листков чистой бумаги и ручку, я приготовился задавать вопросы. Однако никаких вопросов профессор слушать не желал. Профессор желал говорить, и остановить его не могло ничто на свете.

Я прихлебывал горький ром, курил сигарету за сигаретой и слушал, как он, обретя во мне благодарного слушателя, подробно объясняет все преимущества рома перед другими алкогольными напитками. «Ром при нашей слякотной погодке, сударь, средство первейшее, абсолютно незаменимое, без рома, сударь, и ангину подхватить недолго, а ангина нам, сударь, ни к чему, нам, сударь, еще работать и работать…» Минут через десять профессор наконец высказал все, что думал по поводу рома, слякоти и ангины, и, похоже, вспомнил, что мы с ним договаривались об интервью.

— Впрочем, что же это я? — наконец попробовал он перейти к делу. — Мы же собирались поговорить о Тибете. Хм… Хорошо, что вы обратились именно ко мне. Кто расскажет вам о Тибете лучше меня? — Профессор пытался говорить вполголоса, но даже так он был слышен, наверное, двумя этажами выше. — Я занимаюсь тибетологией уже двадцать пять лет. У меня печатных работ — больше тридцати! И двенадцать переводов с языков Центральной Азии! Я, сударь, разбираюсь в тантризме лучше кого бы то ни было в этой стране. А может, и вообще в Европе.

Он нависал надо мной и явно ждал реакции.

— Что такое «тантризм»? — спросил я. Просто для того, чтобы что-то спросить. Интересовало меня только одно — как бы разговорить его так, чтобы он перевел мне бумагу из конверта?

Вопрос мой собеседника явно удивил.

— Вы не знаете, что такое тантра? А как же вы собираетесь писать о Тибете? Тибет без знания тантризма вам, сударь, не понять никогда в жизни¹. Тантра — это… записывайте! — тайная наука. Высшее знание, к которому стремится каждый восточный мистик. Это способ овладевания скрытыми силами Космоса. Если хотите, это разновидность индийской алхимии. Да-да, алхимии! Само слово «тантра» означает «спасительное знание». Смотрите, — профессор схватил лежащую передо мной ручку и начертил несколько закорючек, — корень «тан» значит «книга», «знание», а глагол «тра» означает «спасать».

Я взглянул на листок. Так и есть — те же самые загогулинки, что и на листке из конверта. Замечательно, я на верном пути. Уже радостно.

Я хлебнул из чашки.

— Ну и в чем же это знание заключается?

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам обо всех тайнах тантры вот так — сидя за чашкой чая? У-у, чую хватку матерого журналиста! Все вы такие. Вынь вам да положь. Чтобы овладеть тантрой, вам, сударь, придется принять личное посвящение у гуру — учителя. Причем не у какого попало гуру, а у гуру-тантриста. Лучше всего у гуру-женщины. Между прочим, лично я получил такое посвящение не где-нибудь, а в Аллоре, в Индии.

— Вы были в Индии? Как интересно…

— Да, ездил несколько лет назад в экспедицию. Университет долго искал спонсоров, да так и не нашел, — под серьезную науку сейчас вообще невозможно найти деньги. В общем, лететь пришлось за свой счет. Если лететь группой, то с «Аэрофлотом» можно договориться, выйдет дешевле. Прилетели, доехали до Аллоры — это недалеко от Мадраса. Ох, я вам доложу, там и красота! Роскошные храмы, древние библиотеки, громадные монашеские ордены!.. А сами наставники?! Вы бы, сударь, их видели… Ходят абсолютно голыми, едят из человеческих черепов, посыпают себя пеплом, оставшимся от кремации человеческих тел…

Профессора явно устраивало, что я даже не пытаюсь его перебивать, и он заливался соловьем. Ничего, пусть себе поговорит.

— Пеплом, говорите? — подзадорил я его. — А к чему такие ужасы?

— Понимаете, все это — часть ритуальной практики тантризма. Тантра — это ведь не просто знание, не просто информация. Тантра — это именно высшее знание, знание, дарующее бессмертие. Знание запредельного. Поэтому тантристы и вынуждены постоянно находиться в ситуации некоего предела, образно говоря — обитать на границе между миром живых и миром мертвых. Как правило, настоящие учителя тантры всю жизнь живут на кладбищах, а ритуалы проводят глубокой ночью. Да и как иначе? Тантрические ритуалы днем не проведешь… Ну вот, скажем, ритуал «шава-саддхана». Слышали о таком? Сейчас я вам расскажу. «Шава» на санскрите означает «труп», а «саддхана» — «практика», «упражнение». Понимаете? «Шава-саддхана» — это тантрическое упражнение, которое следует проводить, сидя верхом на трупе.

— Как это — верхом? — не понял я.

— Очень просто. Гуру приводит ученика к заранее подготовленному трупу (главное, чтобы труп был не женский, и желательно посвежее), и они вместе читают особые заклинания-мантры, очищающие место проведения ритуала. После этого «шаву» привязывают к земле — руки, ноги, волосы, — и оба тантриста садятся на него верхом. Ученик спереди, гуру сзади. Само упражнение состоит в том, что ученик концентрирует свое сознание на оживлении «шавы» — до тех пор, пока труп не подаст признаков жизни… Когда мертвец начнет оживать, у него нужно испросить какой-нибудь из оккультных даров. Например, дар левитации. Или дар чтения мыслей на расстоянии. Затем «шаву» нужно развязать, а родным покойного принести умиротворительные дары. Чаще всего им отдают молодого барашка…

Несмотря на то что временами профессора довольно сильно заносило — он явно забывал, что мы не на лекции и я не его студент, и сбивался на преподавательскую интонацию, — разговор становился все более интересным.

— Погодите, профессор, — сказал я. — Что-то я вас перестал понимать. Вы что — все это серьезно?

— Вполне, — кивнул профессор.

— Но вы же ученый! Профессор университета! Как вы можете верить во всех этих оживших мертвецов, левитацию, чтение мыслей?..

Профессор откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и сверху вниз на меня посмотрел.

— Что вам сказать? Тут у нас на кафедре есть такой синолог — проще говоря, специалист по Китаю. Зовут его Эдик Еременко, он в свое время ходил на мои семинары. В прошлом году он опубликовал перевод «Синь-го бао чжуд-цзя», средневекового китайского трактата по демонологии… Опубликовал, получил гонорар, защитился и в ус не дул. А полгода назад пригласили Эдика на телевидение. Они там прочли его книгу и решили устроить телезрителям встречу с интересным собеседником. Сидят они, значит, беседуют. Эдик им пару баек о происках духов рассказал, то, се. А потом девушка ведущая его и спрашивает: ну, говорит, а сами-то вы, Эдуард Алексеич, верите в существование всей той нечисти, о которой писали? Эдик ей отвечает: нет, мол, что вы, не верю, разумеется. Никаких демонов на свете не существует, это фольклор и все такое… И вот в эту самую минуту — заметьте, ни секундой раньше, ни секундой позже! — из-под потолка срывается огромадный прожектор, с грохотом падает посреди студии, и не просто так, а ровнехонько Эдику на ногу. На правую. Перелом был такой, что Эдик потом еще два месяца по больницам валялся. Весь в гипсе, в растяжках… Так что с духами и демонами все не просто — ой как не просто!..

Профессор с довольным видом глянул на меня и добавил:

— А кроме того, знаете, сударь, что я вам скажу? — Он наклонился ко мне и интимно пробасил: — Я ведь многое из этих вещей видел сам. Вот этими самыми глазами. (Чтобы я не сомневался, он с силой нажал своими сосискообразными пальцами на глазные яблоки.) Я ведь в Аллору в экспедицию ездил специально, чтобы попрактиковаться в настоящих тантрических ритуалах. Вот и поучаствовал. И в «шава-саддхане», и в «мунда-раддхе», и в других… Так что все это — чистая правда.

Я еще раз хлебнул из чашки. Сумасшедший. Абсолютно законченный псих. Вообще-то я люблю нескучных психов. Таких, чтобы галлюцинировали с изыском, нетривиально. Но уж если беседовать с таким, то я предпочел бы пить не ром, а хороший коньяк. Даже со своего места в самом углу я видел — коньяк в буфете был.

— Что вы курите? — неожиданно спросил профессор, воззрившись на меня с некоторым подозрением.

— «Лаки Страйк».

— Дайте-ка и мне, сударь, сигаретку. Вообще-то я не курю. Так, иногда… Но раз уж у нас с вами такое интересное интервью, то грех не подымить.

Он прикурил от моей зажигалки, подлил мне в чашку рому и продолжал:

— Между прочим, если вы хотите, то я мог бы попробовать поговорить с тантристами, чтобы они позволили вам попрактиковаться в ритуалах. Уверяю вас, сударь, большинство вопросов отпадет само собой.

— Предлагаете съездить с вами в Индию?

— Зачем в Индию? Это можно организовать и здесь, в Питере.

— А что, у нас в городе есть тантристы?

— Эх, сударь-сударь… Мне жаль вас. Вы даже не представляете себе, в каком городе живете! А еще репортер! Между прочим, в Петербурге буддийских общин — в два раза больше, чем в Москве и буддийской республике Тува, вместе взятых. Одних тантристов — четыре общины! Причем сейчас, насколько я знаю, прямо на квартирах питерских тантристов живут и настоящие тибетские ламы, и гуру из Индии или Таиланда, представляете? Сейчас такое время — никаких запретов, не то что когда я начинал. Вы счастливое поколение, но сами об этом не знаете. Вы только попросите — эти ламы вам и кармический гороскоп рассчитают, и обряд изгнания демона проведут, и путеводитель по загробному миру дадут почитать. Милейшие люди!..

— Эти наши местные милейшие тантристы тоже по ночам сидят верхом на трупах?

Взрыв хохота.

— Ну, «шава-саддхану» у нас пока не проводят — сырья не хватает. Зато другие ритуалы у нас проводятся регулярно. Хотите поучаствовать в «пхове»?

Выпил я, конечно, уже прилично, но не настолько, чтобы с ходу на что попало соглашаться. А потому осторожно поинтересовался:

— Что это? Только, ради Бога, не предлагайте мне расчленять мертвецов или есть из черепа. Я, знаете ли, ужасно боюсь покойников.

— Да нет, что вы, никаких покойников. «Пхова» — это старинный тибетский обряд. Иначе говоря — практическое овладение техникой умирания.

— Как это — «умирания» и «практическое»? Убиваете людей, пришедших на ваши собрания? — попробовал догадаться я.

Новый взрыв хохота.

— Да вы, сударь, остряк! Ха-ха-ха! Нет, на самом деле все проще. Во время этого ритуала ученику помогают освоить приемы выхода из своего физического тела. Сконцентрировались — фьють! — и вышли из тела. Выносите сознание наружу, через темя, а затем через пятки в это же тело возвращаетесь. Тот, кто овладел «пховой» еще при жизни, в момент смерти не паникует, а спокойно и сознательно переносит свое сознание в райские земли будды Амитабхи. Для такого человека смерть это не шок, а привычное состояние.

Профессор больше чем на полкорпуса навалился на столик, и, честно сказать, я начал опасаться, что хрупкая мебель попросту не выдержит.

— Такой человек уже научился это делать при жизни, понимаете? — объяснял он мне. — Он выходил из тела, ходил снаружи, мог войти в чье-нибудь чужое тело… Кстати, у тех, кто овладел «пховой», в темени, под кожей, появляется небольшое круглое отверстие, которое можно запросто потрогать пальцем. Чтобы не утратить полученных во время ритуала навыков, ученику дается особая мантра — текст заклинания, по-тибетски написанный на листке пергамента. Этот текст нужно все время носить при себе и повторять не реже чем семь раз в сутки.

Текст, по-тибетски написанный на пергаменте? Я внутренне напрягся. Наконец-то мы дошли до главного. До того, о чем я так долго собирался спросить. Нащупав во внутреннем кармане плаща листок, я медленно вытащил его и положил перед профессором.

— Эта ваша мантра выглядит вот так?

— Что это у вас? — тут же заинтересовался профессор. — Так-так-так. «Шунтак-шивати, лакшитмтхара дивья-вирупаши, дакшина кадимата…» Ага. Нет, сударь, это мантра из другого ритуала. Тут у вас написано: «О, Шакти, как прекрасна твоя черная кожа! Ты темна, как грозовая туча, ты истощена голодом, ты жуешь сырое мясо! Груди твои высоки, твои ягодицы округлы, твои зубы выступают вперед! Из твоих ушей, как серьги, свисают два разложившихся трупа, их головы отрублены твоим мечом! Ты, Шакти, проявляешь инициативу в сексуальной игре с Махакалой², кровь струйкой стекает с его полового члена! Он вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище!..»

— Бр-р-р, хватит, хватит, — прервал я профессора. Судя по его горящему взгляду, он не остановился бы, пока не дочитал этот тибетский «Пентхаус» до конца. — Что все это значит?

Думаю, что лицо у меня было изрядно перекошено, потому что, взглянув на меня, профессор широко улыбнулся, обнажив свои могучие желтые клыки.

— Неприятно? Омерзительно? Это, сударь, потому, что вы воспитаны по-европейски. А у тибетцев другое воспитание. Они не думают — хорошо или плохо, красиво или омерзительно. В природе ни того ни другого нет. Азиаты смотрят на вещи просто… А мантра эта хорошая. Очень полезная. Это мантра из ритуала «рага-марга» — обряда культового секса. Сперва человек совершает обряд поклонения «йони» — половому органу богини Шакти. Затем он обнажается и женщины-жрицы поят его особым вином и кормят мясом. А под конец, в главной части ритуала, он вступает в сексуальную близость со своей наставницей-гуру и таким образом достигает единения с божественным… И ничего безнравственного, с точки зрения тантриста, здесь нет.

Профессор пригубил остывший чай и еще раз пробежал глазами по пергаменту.

— Нет, какая все-таки сила выражений! «Вводит свой сияющий бриллиант в ее влагалище…» Где вы это взяли?

— Да так… Досталось по случаю, — сказал я.

Разложившиеся трупы, выход из тела через темечко, теперь вот еще и культовый секс… тьфу, блин! Пожалуй, на сегодня тибетской экзотики с меня достаточно. Делая вид, что не очень-то для меня все это и важно, я глубоко затянулся сигаретой и задал последний интересовавший меня вопрос:

— Скажите, Александр Сергеевич, а фамилия Кострюков вам о чем-нибудь говорит? Я слышал, был такой тибетолог в начале века…

Еще по дороге в университет где-то в глубине души я уже знал, что с попавшими ко мне бумагами все отнюдь не гладко. Что, попытавшись навести справки, я столкнусь с определенными трудностями. Но и в самых жутких своих предположениях я не мог представить, насколько неадекватно отреагирует на мой вопрос профессор. Сперва я даже испугался. Невинный вроде бы вопросик, но…

Профессор бледнел на глазах. Выглядело это так, словно кровь вдруг вся, целиком, ушла из его громадного тела. Он стал даже не белым, а каким-то почти зеленым. Буквально за секунду из розовощекого неугомонного здоровяка он превратился в руину. В древнего старика. Словно воздушный шарик, проколотый иголкой, он как будто бы стал даже меньше объемом.

Я ошарашенно смотрел на профессора. Профессор смотрел на меня. Единственное, что осталось живым на его лице, это глаза — огромные, в пол-лица. «Что могло так напугать человека, проведшего ночь верхом на трупе?» — леденея конечностями, подумал я.

Толкунов все еще держал в руках пергаментный лист. С видимым трудом, как будто преодолевая сопротивление, он оторвал взгляд от моего лица, медленно заскользил глазами по строчкам тибетского текста и, дочитав до конца, выпустил пергамент из рук. Листок упал прямо на липкий, залитый пивом стол. Профессор смотрел на него так, словно видел перед собой омерзительное насекомое.

— Это мантра Кострюкова, да? — наконец выдавил он. Голос профессора осип, а в глазах стоял ледяной ужас.

— Не знаю, — почему-то тоже вполголоса ответил я.

— Откуда она у вас?

— Ну… Я же сказал… Мантра попала ко мне случайно… Мне передал ее случайный знакомый.

В определенном смысле это было правдой.

Профессор замолчал, сгорбился в кресле и опустил громадную косматую голову на сложенные кулаки.

Я боялся даже вздохнуть.

— Так вот, значит, зачем вы пришли… — наконец сказал он. Теперь его голос был совсем другим. Тихим, почти неслышным. Дурацкое слово «сударь» он тоже больше не употреблял. — Значит, вам нужно было совсем не интервью. А я-то… Пойдемте поговорим в моем кабинете. Здесь слишком много народу.

Мы вышли из буфета. Всю дорогу Толкунов молчал. Сперва мы поднялись на четвертый этаж, долго шли по неосвещенным, заставленным шкафами коридорам, затем почему-то спустились на второй. В тот момент, когда я окончательно потерял ориентацию в пространстве и решил, что эти бесконечные переходы и лестницы уже никогда не кончатся, он наконец остановился перед дверью с табличкой «Вост. факультет. Толкунов А. С., профессор», отпер дверь своим ключом и пропустил меня вперед. Кабинет оказался совсем крошечным, вытянутым и узким, со множеством книжных шкафов и всего одной лампочкой в люстре под потолком.

— Садитесь, — кивнул он на единственный свободный стул, а сам подошел к окну и уселся на подоконник. — Дайте еще сигарету.

Мы помолчали. Профессор неумело затягивался и старался на меня не смотреть. Наконец он сказал:

— У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?

— Пожалуйста, — пожал плечами я.

Профессор запустил руку за ворот свитера, извлек из нагрудного кармана рубашки очки и водрузил их на огромный мясистый нос. Удостоверение мое он рассматривал долго и пристально.

— «Специальный корреспондент» — что это значит? Это хорошо или плохо?

— Специальный корреспондент — это последняя ступенька журналистской карьеры перед редактором, — объяснил я. — У нас в газете спецкоров, кроме меня, пять человек. Я — шестой. Спецкор не входит ни в какой отдел, он сам себе отдел. Сам ищет себе тему, проводит расследование, сам себя редактирует. Так что скорее это все-таки хорошо.

— То есть вы — что-то вроде журналистской аристократии? — без тени улыбки сказал он.

— Ну, можно сказать и так…

— Вы долго дослуживались до этой приставки «спец»?

— Собственно, я не «дослуживался», — ответил я. Меняться ролями с интервьюируемым отнюдь не входило в мои планы. Чего это он заинтересовался моей творческой биографией? — Журналистом я работаю уже семь лет. Спецкором стал полтора года тому назад.

— Полтора года? Не так и много… — Он покачал головой.

Мы опять помолчали. Профессор открыл форточку и бросил туда окурок.

— Так что же насчет Кострюкова? — осторожно напомнил я.

— Насчет Кострюкова? А что именно насчет него? — Теперь профессор говорил медленно. — Был такой востоковед у нас в университете в двадцатых годах. Заведовал кафедрой, написал диссертацию «Простонародные формы культа святых в тантрическом буддизме». Ездил в Тибет, привез оттуда мощи Джи-ламы³.

— Чьи мощи?

— Джи-ламы. Это тибетский святой, инкарнация бога-мстителя Махакалы. Очень колоритный деятель… Вы что, никогда о нем не слышали? Нет? Что вы, очень увлекательная, знаете ли, история.

Профессор слез с подоконника, подошел к книжному шкафу со стеклянными дверцами и, покопавшись внутри, извлек оттуда тоненькую брошюрку.

— У меня была аспирантка. Ирочка Ляпунова… Она занималась той же самой темой, что и Кострюков, книжку вот выпустила. Красивая была, совсем молоденькая и удивительно талантливая. Нас с ней в университете так и звали — Тяпа и Ляпа. У меня же фамилия Толкунов, а у нее Ляпунова — понимаете? Я, дурак старый, даже приударить за ней думал. Все были уверены, что мы поженимся… В прошлом году она поехала в Тибет собирать материал для кандидатской и там погибла… Иринка-блондинка. Двадцать три года — удивительно глупая смерть. Если хотите, можете взять почитать эту книгу. Здесь все изложено довольно подробно. Как раз по интересующей вас теме.

Он протянул мне брошюрку и вернулся на свой подоконник.

— Спасибо, профессор, обязательно почитаю.

— Пожалуйста. Почитайте… Надеюсь, вы понимаете, в какую историю влезаете.

Вот те раз! На мгновение мне показалось, что я неверно его расслышал.

— Что вы имеете в виду?

Профессор Толкунов долго и пристально смотрел на меня поверх своих дурацких очков в роговой оправе. Он больше не казался мне потешным Гаргантюа. Он сидел сгорбившись, безвольно опустив руки, и от него веяло тоской. Безысходной, огромной, как небо, тоской. Даже и не тоской, а отчаянием, всей величины которого мне не дано было даже представить.

— Что вы имеете в виду, профессор? — повторил я.

— Да нет, ничего особенного, — наконец ответил он. — Так, мысли вслух. Вы же специальный корреспондент (слово «специальный» он как бы подчеркнул, отчего оно прозвучало как ругательство), вы сами решаете, что именно вам расследовать. Вот и расследуйте на здоровье. Только имейте в виду — многие что-то в последнее время интересуются историей Джи-ламы. Очень многие.

— Кто, например?

— А то вы не знаете? — усмехнулся профессор. Он слез с подоконника и не торопясь заходил по кабинету в проеме между шкафом и письменным столом. — Хочется вам в этой истории покопаться — копайтесь на здоровье. Только вот что я вам скажу. Первым в Европе Джи-ламой стал заниматься Кострюков, еще в начале тридцатых. Написал диссертацию, съездил в экспедицию. А в конце тридцатых его расстреляли. Вместе с семьей и всеми членами его тибетской экспедиции. Потом, уже в шестидесятых годах, немец один заинтересовался его диссертацией. Помню, всё письма писал в Кунсткамеру, вышлите, мол, фотографию мощей. Немец этот умер от рака в том же году, как начал разрабатывать эту тему. Буквально за полгода сгнил живьем на глазах у изумленных докторов. А уж потом Ирочка, аспирантка моя, подхватила, так сказать, эстафету. Собирала в Тибете этнографический материал, поехала в горы и там сорвалась с утеса. Говорят, разбилась так, что даже и собирать было нечего.

Я слушал профессора и внутренне холодел. К его списку я мог бы добавить как минимум еще одну жертву — продырявленного в «Мун Уэе» китайца Ли.

— Только, умоляю, не рассказывайте мне про проклятия фараонов, — попытался усмехнуться я.

— При чем здесь проклятие? — устало вздохнул профессор. — Скорее всего это случайности… Вот только странно, что вокруг этого дела происходит столько необъяснимых случайностей.

— То есть вы отговариваете меня заниматься этим делом? — бодреньким тоном уточнил я. Не скрою, липкий ужас, волнами распространявшийся по кабинету от профессора, начал потихоньку подбираться и ко мне.

— Я ни от чего вас не отговариваю, — глядя мне прямо в глаза, сказал профессор. — И вообще имею в виду не вас. Я говорю о себе. Мне нужна помощь, а к кому обратиться, не знаю. Я мог бы многое рассказать, я ведь не идиот, прекрасно понимаю, кто за всем этим стоит, но — верьте не верьте, а что-то боюсь я в последнее время этой темы. Боюсь, и все тут. До дрожи в коленях боюсь.

Когда я выходил из его кабинета, то на секунду задержался на пороге и обернулся. Профессор все так же, сгорбившись, сидел на подоконнике. Посеревшая кожа, опухшие веки, ощутимо дрожащие руки сложены на огромном животе…

И еще долго у меня перед глазами стоял его взгляд. Бездонный взгляд затравленного зверя.