Череп императора

5

Старожилы рассказывают, что есть в моем городе маленькая улочка, название которой никто уже и не помнит, хотя называется она просто — Шепетовская. Редки пешеходы на этой улице, особенно в поздний час, ничто не влечет сюда прохожих. Однако если уж свернет на эту коварно тихую и неприметную улочку молодой и симпатичный мужчина, то — как говорят старожилы — происходит с таким мужчиной каждый раз одно и то же.

Сам не заметив как, знакомится мужчина с редкой красоты женщиной, которая мало того что с радостью принимает его ухаживания, так еще и тут же приглашает к себе, объяснив, что, мол, они с подружками тут, неподалеку, в общежитии. Вот только забираться в общежитие нужно через окно, а то очень уж строгая у них администрация.

Наивный, обуреваемый инстинктами мужчина, рискуя жизнью, лезет по отвесной стене к вожделенному окну и действительно попадает в общество множества женщин всех возрастов, комплекций и темпераментов. Ночь напролет он предается чувственным утехам, пьет, так сказать, нектар со множества цветков, а под утро, тайком, бывает выведен через парадный выход… И вот тут — только тут! — на дверях «общежития» видит он вывеску «Кожно-венерологическая больница для женщин № 17». И демонический смех прелестниц заглушается воплем отчаяния незадачливого ловеласа, чувствующего, как неотвратимо проникает во все поры его еще недавно такого здорового организма множество заразных и почти наверняка неизлечимых хворей…

К чему я обо всем этом? А к тому, что, кроме всего прочего, в планах на сегодня у меня значилось навестить друга Лешу Осокина, безвременно приземлившегося на больничной койке другой легендарной больницы. Тоже венерологической, но только мужской.

Таксист, подвозивший меня от «Флибустьера» до улицы Восстания, пытался завязать светскую беседу и несколько раз задумчиво изрекал что-то насчет того, что дождь льет в этом году здорово… Давно, мол, так не лил… да и лить вряд ли когда-нибудь еще будет… Настроения болтать не было. Я молча расплатился и вылез перед воротами красного ажурного особнячка.

Еще с тех времен, когда распространение вензаболеваний стало рассматриваться как уголовно наказуемое деяние, на окнах особнячка сохранились решетки, а бабушка вахтерша, встреченная мною в дверях больницы, подозрительно осмотрела меня и буркнула, что вход в больницу слева, через металлические ворота, да только не «пустють туда, можно даже и не суваться».

Первые пять минут я деликатно стучался в металлические ворота, потом начал барабанить двумя руками. Выплывший наконец из глубин внутренних помещений милиционер в мокрой плащ-палатке выглядел немного печальным — словно знал, что вот сейчас рубанет нежданному визитеру дубинкой промеж рогов, и это его заранее расстраивало.

— Я хотел бы увидеть Алексея Осокина. Он поступил вчера на третье отделение.

Милиционер осмотрел меня с головы до пят и промолчал. Дождь нудно барабанил по его плащ-палатке.

— Алексей Осокин, — повторил я. — Третье отделение.

— Ты что, тупой? — не разжимая зубов, процедил он.

Наверное, я должен был оскорбиться и уйти. Однако я заплатил за такси, и до десяти, когда у меня было назначено свидание с ирландцами, оставалась куча времени. Так что оскорбляться я не стал.

— Я не тупой, — сказал я, — я мокрый и усталый. Может, поострим внутри, а?

— Читать умеешь? — уставившись мне куда-то в подбородок, поинтересовался милиционер.

— Когда-то меня учили этому в школе. Вам хочется послушать перед сном пару сказочек?

— Ну так читай, если умеешь.

Милиционер с лязгом захлопнул дверь и, удаляясь, забухал сапогами.

Я поискал глазами, что бы такое мне почитать. Слева от двери было приклеено расплывшееся под дождем объявление насчет обмена жилплощади. Ни единый телефон на нем оборван не был. Справа, метрах в трех, я обнаружил стенд, сообщавший, что больница № 6 является режимным лечебным заведением и любое общение с пациентами строжайшим образом запрещено. Основание — приказ министра здравоохранения от 16 января 1964 года.

Прикинув и так и этак, я решил, что скорее всего милиционер имел в виду приказ министра. Я перечитал его еще раз. Вообще говоря, приказ — штука серьезная, повода для размышлений не оставляющая. Но уезжать, так и не повидав Осокина, все равно не хотелось.

Я вернулся к центральному входу, показал старушке свое редакционное удостоверение и сказал, что хочу поговорить с главврачом. Главврач оказался маленьким человеком с красными от недосыпания глазами.

— Слушаю вас, — настороженно сказал он. Было видно, что при его профессии ничего хорошего от визита представителей масс-медиа он не ждет.

— Право слово, неудобно вас беспокоить, — сказал я.

— Что вы, что вы…

— Хотел рассказать вам небольшую историю.

— Я весь внимание.

— Она напрямую касается работы вверенной вам больницы.

— Очень, просто оч-чень интересно.

— Дело в том, что два месяца назад должность руководителя ГУВД оказалась вакантна. Наверное, вы слышали об этом. Нет? Странно — это такое громкое событие. Не важно, почему так случилось, важно, что сейчас на этот пост претендуют два человека — Сверчков и Палицын. Вопрос решается в Москве, и пока оба претендента в неведении относительно своих шансов. Ведут, так сказать, собственную предвыборную борьбу. Тот, который Палицын, до сих пор занимается делами постовых и охранных структур. Сейчас он особенно упирает на то, что он — человек новой формации, и уверяет общественность, что при нем недостатки старой системы навсегда отойдут, так сказать, в прошлое… Как вы думаете — увеличатся ли его шансы на вожделенное кресло, если выяснится вдруг, что подчиненные ему части милиции, несущие пост на объектах муниципального подчинения, руководствуются в своей работе приказами тридцатилетней давности?

Врач задумался и от усердия даже пожевал губами.

— Думаю, что нет, не увеличатся. Но какое все это имеет ко мне отношение?

— Вы не понимаете?

— Нет.

— Видите ли, в чем дело. Тут у вас на входе стоит постовой. Очень вежливый мужчина. Пять минут назад он отказался меня пропустить внутрь больницы на основании того, что в 64-м году министру здравоохранения ни с того ни с сего пришло в голову подобные визиты запретить.

— Ага, — сообразил доктор. — И вы собираетесь об этом написать в своей газете?

— Собираюсь, — скромно признался я. — А когда люди Палицына будут спрашивать меня, зачем я так подставил их шефа, я объясню, что вы не смогли справиться с подчиненными вам милиционерами. Уверяю вас — Палицын вам этого не забудет. — Наклонившись к собеседнику, я добавил: — Между нами говоря, он удивительно мерзкий и злопамятный человек.

— Погодите, погодите, — заволновался доктор. — Зачем же так драматизировать ситуацию?

Приблизительно три минуты он рассказывал мне о том, как он любит газеты вообще и мою в частности. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы постовой извинился? «Не хочу», — сказал я. Через пять минут дородный медбрат в белом халате уже провожал меня на вожделенное третье отделение.

Честно сказать, во всей рассказанной мною истории не было ни единого слова правды. Фамилии Сверчков и Палицын я придумал лишь за секунду до того, как принялся излагать врачу всю эту бредятину. Глупо, конечно, — но ведь помогло.

На стене кабинета, в котором меня попросили подождать, висел здоровенный рукописный плакат «Когда идешь к урологу-врачу, попридержи в канале всю мочу!». Я уселся в потертое кожаное кресло и от нечего делать полистал лежавшие на столе брошюры. Одна из них — «Памятка школьникам старших классов» — описывала, как именно следует заниматься гомосексуализмом, чтобы не подцепить что-нибудь уж совсем неожиданное. Иллюстрации к этой брошюре выглядели куда круче любого «Пентхауса».

— Сигареты принес? — вместо «привет» сказал Осокин, входя наконец в кабинет. Выглядел он неважно — небритый, осунувшийся, в дурацких пижамных штанах на два размера больше, чем нужно.

— Хреново выглядишь, — сказал я, протягивая ему пачку «Лаки Страйк».

— На себя посмотри.

Он сорвал с пачки целлофановую обертку, сунул в зубы сигарету и глубоко затянулся.

— Класс!

— Ну, рассказывай. Как же это тебя сюда занесло, жиголо? Забыл о технике безопасности?

— Как-как… Занесло и занесло. Пьян я был, не помню ни хрена.

— Вообще ни хрена?

— Нет, ну, что-то помню. Помню, блондинка была — это точно. Длинноногая… А кто такая, откуда взялась, куда делась — хоть убей… Тебе, Стогов, не понять.

— Да уж куда мне. Выпьешь?

— А что у тебя?

— Коньяк.

— Хороший?

— Наверное… Дорогой… В Гостином дворе купил, на втором этаже. Знаешь, там рядом с «LittlewoodsʼoM» есть такой славный отдельчик?

— Знаю. Выпей, если хочешь. Мне нельзя. Меня сегодня с трех часов дня колоть стали. Черт знает что за гадость колют — на задницу не сесть. Сказали, выпью хоть грамм — помру к едрене фене.

— Долго колоть-то будут?

— Послезавтра последний день. Слушай, как ты умудрился сюда пролезть? Тут же режим — чуть ли не тюремный. Что ты им там внизу наплел?

— Да так. Провел политинформацию.

— Ни хрена себе — политинформация! Меня санитар сюда по имени-отчеству позвал.

Я рассказал, как именно мне удалось проникнуть внутрь.

— Вот, блин, — расстроился Осокин. — Никогда не умел с этими придурками разговаривать.

— Зато с девушками у тебя задушевные разговоры получались. Раньше.

— Давай-давай, смейся над несчастьем товарища. Чего нового на работе?

— Лучше не спрашивай…

— Что так?

Я вытащил из внутреннего кармана плаща бутылку коньяка, отвернул пробку, сказал: «Выздоравливай!» — и сделал большой глоток. Коньяк оказался действительно классным, и я отхлебнул еще раз. Затем завернул пробку и убрал бутылку обратно в плащ. На то, чтобы рассказать Леше обо всем случившемся со вчерашнего вечера, у меня ушло, наверное, двадцать минут.

— Дела-а! — протянул Осокин, когда я закончил. — Вот это ты, парень, вляпался! Стоило на недельку загреметь в больницу…

— Если бы ты не загремел сюда, то вляпался бы сам. Степашин собирался отдать всю группу варягов под твое руководство.

— Хрен там я бы вляпался! Уж я-то этих чудиков по подземке таскать бы не стал. Парней — в клуб, девицу — в койку. Разговор короткий.

Цинизм Осокина иногда резал мне ухо. Я вытащил коньяк и приложился к бутылке еще разок.

— Точно не хочешь? — спросил я Осокина.

— Говорю же — нельзя. Что ты собираешься со всем этим дерьмом делать?

— А что с ним можно делать? С нами был капитан, пусть он и ищет убийцу. Я здесь ни при чем.

— А сам-то что думаешь? Кто завалил парня?

— Трудно сказать. Я ж не знаю их никого.

— Что — вообще никаких соображений?

— Нет, соображения, конечно, есть. Если ты спросишь мое мнение, то я бы сказал, что убийца — Мартин.

— Что так?

— Да как тебе сказать… Понимаешь, подойти в темноте к щиту, снять топор и влепить Шону по черепу мог в принципе любой. Нас там было шестеро — один убит, значит, подозреваемых остается пять. Ну я, допустим, не в счет, это понятно. Капитан тоже. Остаются трое. Девушку эту, Дебби, в расчет не берем. То есть теоретически она, конечно, могла треснуть его топором, но ты бы видел, как всажено лезвие — по самое древко… Сила удара должна быть, как у профессионального лесоруба. Честно скажу — вряд ли Дебби можно назвать профессиональным лесорубом…

— А что — очень хороша? — задумчиво почесывая подбородок, поинтересовался Осокин.

— Не то слово! Охренеть можно, какая девушка. Так что остаются двое — Брайан или Мартин. Шансы в принципе равные. Но Брайан — как бы тебе сказать? Он веселый парень. Смеется все время, пиво всем проставляет, Дебби за задницу щиплет. А этот Мартин… Во-первых, он почему-то оказался весь заляпан кровью — с ног до головы. Хотя стоял от Шона дальше всех. Во-вторых, он вчера зачем-то обманул капитана — сказал, что не перемещался, после того как в туннеле погас свет. Зачем невиновному человеку врать? А в-третьих, он… Как бы это сказать? Странный какой-то. Как робот. В бильярд играет, как машина, ни одной ошибки. Я, когда смотрел, как он шары кладет, очень, знаешь ли, живо представил, как именно он этому Шону топор в череп всадил.

— Слушай, а куда его рубанули? В какое место?

Я показал — справа на шее, почти в самое основание черепа.

Мы помолчали, и я еще разок приложился к коньяку. Вроде и разговариваем-то всего ничего, а коньяка осталось уже меньше половины.

— Да-а, в историю ты, Стогов, влип, — сказал Леша. — Капитану собираешься о своих подозрениях рассказывать?

— Не знаю… Пока, наверное, нет. Проверить бы как-нибудь эти подозрения.

— Как ты их проверишь? Спровоцируешь Мартина, чтобы он и тебя тоже рубанул топором, а потом схватишь за руку?

— Ну, не знаю. Собираюсь сегодня вечером отвести их всех троих в «Хеопс». Выпьем, поболтаем — может, что-нибудь и выплывет.

— Ну-ну, — покачал головой Осокин. — Давай, поиграй в частного детектива Филиппа Марлоу. Распутаешь дело — тебя Степашин, редактором отдела журналистских расследований сделает. С прибавкой к жалованию.

— Ты, прежде чем острить, от гонореи вылечись, — сказал я. — А-то выпить по-человечески не можешь, а туда же — острить…

… Когда спустя полчаса я уходил из больницы, главврач лично вышел проводить меня до дверей.

— Заходите еще, — сказал он, фальшиво улыбаясь и мечтая о том, чтобы никогда в жизни больше меня не видеть.

— Буду жив — зайду, — сказал я, стараясь на него не дышать.

— Что вы имеете в виду? — удивился он.

— Опасная у меня, знаете ли, работа, — отвечал я, выходя под дождь.