Череп императора

10

Телефон зазвонил ровно без двадцати десять… Вернее, нет, «зазвонил» здесь, пожалуй, не подходит. Телефон взвыл, заорал, истерически завопил. Он взорвался целым фейерверком мерзких звуков, и каждый из них с садистским наслаждением тут же впивался в мой ноющий затылок. Стены рушились от грохота телефонного звонка, и обезумевшие жители в ужасе метались по улицам гибнущего Иерихона.

Собраться с силами и оторвать-таки голову от подушки мне не удавалось долгих десять минут.

— Але, — наконец просипел я в трубку.

— Стогов? Ты что — спишь? — поинтересовалась трубка голосом Осокина.

— Сплю.

— А ты знаешь, сколько времени?

— Не знаю.

— Вставай, на работу опоздаешь.

— Мне не надо на работу.

— Все равно вставай.

— Леша, — взмолился я, — ты когда-нибудь слышал о такой штуке — называется «гуманность»?

— Что-то слышал, не помню, что именно, — сказал жестокий Осокин. — Плохо, дружок?

— Не то слово.

— Выпей апельсинового соку и прими душ.

— Леша, — из последних сил спросил я, — чего тебе надо?

— Что-то давно ты, Стогов, не навещал заболевшего друга.

— После сегодняшнего утра ты навсегда потерял право называться моим другом.

— Да? Жаль. Я, между прочим, помочь тебе хотел.

— Неужели ты сейчас привезешь мне пива?

— Бери выше. Пока ты пьянствовал, я отгадал загадку убийства твоего ирландца…

— Дай догадаюсь сам. Ты нашел на одежде убитого отпечатки пальцев Джека Потрошителя?

— …Когда позавчера ты был у меня в больнице, — не обращая внимания, продолжал Осокин, — ты, помнится, говорил, что топор всадили ирландцу в череп сзади. Так?

— Так.

— Справа и по самую рукоятку. Так?

— Так. Но имей в виду, если меня сейчас стошнит, виноват будешь ты.

— Тебя не удивляет, что топор всадили именно справа?

Я закрыл глаза и попытался сообразить — о чем это он?

— Леша, ты о чем?

— Ну подумай сам. Ты стоишь и смотришь в затылок парню, который стоит прямо перед тобой. Представил? Берешь топор, замахиваешься… С какой стороны ты замахиваешься? Неужели не понимаешь? Стогов — ты безнадежен… Любой нормальный человек замахнулся бы правой рукой и всадил лезвие в ЛЕВУЮ сторону затылка. В ЛЕВУЮ, понимаешь?

— Нормальные люди вряд ли стали бы махать топорами в абсолютной темноте.

— Стогов, не будь тупицей. Я имею в виду, что убийца был левшой. Он замахнулся с левой руки — поэтому топор и оказался справа. Дошло наконец?

— Дошло, Леша, дошло. Запиши — я дам тебе телефон гувэдэшника, который выдает лицензии частным детективам. Нельзя зарывать такой талант в землю.

— Неужели тебя не интересует разгадка всей этой истории?

— Меня сейчас интересуют две вещи. Во-первых, стакан холодной воды.

— А во-вторых?

— А во-вторых, еще один стакан холодной воды. Больше ничего.

— Сволочь ты, Стогов, — обиделся Осокин. — Я ведь помочь тебе хотел…

— Помоги своему лечащему врачу. Назови всех девушек, с которыми у тебя была связь за последние полгода.

— Это невозможно, — грустно сказал он. — За последние полгода у меня было больше ста девушек. Всех разве запомнишь?

Я положил трубку и обессиленно рухнул лицом в подушку. В голове грохотали взрывы — девяносто в минуту. Болело, кажется, все — от затылка до кончиков пальцев ног. Плюс немного подташнивало. Вот это я вчера дал…

Я осторожно повернулся на спину и прислушался. К тому, что происходило внутри, прислушиваться было противно, и я прислушался к тому, что происходило снаружи. В квартире определенно кто-то был. На кухне вполголоса мурлыкало радио, которое я с утра никогда не включаю. В душе слышался плеск воды. Кого это, черт подери, я вчера к себе приволок?

Оторвать голову от подушки и сесть было задачей, равносильной тому, чтобы руками остановить Луну. После того как я встал с кровати, я еще раз испытал, что именно чувствуют младенцы, только-только овладевающие искусством ходьбы. Зато первые глотки теплой и мерзкой воды из-под крана показались мне восхитительнее любого французского вина.

Похмелье — это всегда тяжело. Но когда похмельное утро начинается с неожиданностей — тяжело вдвойне. Как-то я проснулся от того, что радио в комнате хорошо поставленным голосом проговорило: «Московское время — два часа дня. Передаем криминальную хронику. Вчера оперативники задержали на Московском вокзале двух оборотней…» Первая же сформировавшаяся в мозгу версия звучала убедительно и недвусмысленно: так вот ты какая, белая горячка! Те полминуты, пока диктор не объяснил, что вообще-то «оборотнями» на милицейском жаргоне называют преступников, переодевающихся в милицейскую форму, я просто физически ощущал, как седею. А сегодня вот Осокин со своими гениальными гипотезами. Делать ему в больнице не хрен, вот и лезет к людям ни свет ни заря.

Хлебнув еще воды, я, скрипя суставами, натянул брюки и пошел в спальню выяснить, кто же это сегодня у нас в гостях.

На стуле аккуратно висели джинсы и футболка Дебби. На полу валялся ее распотрошенный рюкзак. Самой Дебби в спальне не было. Скорее всего она уже проснулась и отправилась в душ. Может быть, даже успев перед этим немного попрактиковаться в русской грамматике: на полу рядом с кроватью лежала открытая книга.

Кряхтя и чувствуя, как скачут перед глазами красные пятна, я сел, поднял книгу и прочел: «… Его мутные глаза еще не видели, но он уже мог стоять, чуть пошатываясь на своих тонких дрожащих ножках, и частая дрожь морщила его блестящую шкурку…»

Господи, спаси и сохрани! Что же это такое она читает? Уж не о моем ли сегодняшнем утре идет речь?

Я повернул книжку обложкой к себе и прочел: «Феликс Зальтен. Бэмби. Глава 1 — Рождение олененка». Тьфу ты!

— Привет, ковбой!

Она стояла в дверях. Мокрая, чистая, свежая, и смотрела на меня хохочущими зелеными глазами. Мое старое полотенце, которое она прижимала к груди, даже на треть не могло скрыть всех достоинств ее фигуры. Я сглотнул и как-то сразу почувствовал, что опять умираю от жажды.

— Доброе утро, Дебби, — произнес я дурацким фальцетом.

— Все в порядке? Пульс и дыхание в норме? Мокрое полотенце на лоб или что-нибудь еще?

— А нету пива? Холодного?

— Плохо?

— Лучше бы я умер вчера…

— Лучше бы ты что?

— Не обращай внимания. Это такой старый анекдот. Ты, наверное, хочешь одеться? Я сейчас выйду.

— Неловко просить тебя так напрягаться, — сказала она и отбросила полотенце в сторону. От того, что я увидел, похмелье мое обострилось до остроты приступа аппендицита.

— Ты не видел, куда я вчера дела свое белье? — сказала она, повернувшись ко мне спиной, наклоняясь и заглядывая под кровать. — Что-то не могу его найти.

— Дебби, — я укоризненно покачал головой, — ты ведешь себя как в дешевом кино. Не стыдно?

— Как в дешевом кино? — улыбнулась она, не разгибаясь. — Посмотри на себя в зеркало. На выражении твоего лица нужно ставить гриф «Детям до 16…».

Я встал, обошел ее и поковылял на кухню варить кофе.

В раковине со времен какой-то из древних цивилизаций сохранилась пирамида грязной посуды. В нескольких стоящих на столе тарелках были набросаны окурки, горы окурков. Единственным более-менее чистым предметом на кухне была кофеварка. Неудивительно — ею я пользуюсь чаще, чем всем остальным.

Я намолол кофе, залил воды, воткнул кофеварку в сеть и обессиленно рухнул на диван. Странно — вечерами, когда я гляжу на неустроенность своего быта, я ощущаю приливы чистой, как слеза, вселенской тоски. Зачем я в этом мире, спрашиваю я себя, и не нахожу ответа. С утра ничего подобного я не испытываю. Похмелье, ставшее традицией, не допускает абстрактных вопросов. Не до них — выжить бы…

— Как ты живешь, Стогов? — сказала появившаяся в дверях Дебби. Одетая, причесанная и даже с подкрашенными губами. — Нет, ну как ты живешь? Ты же знаменитый журналист. Разве можно жить так, как ты живешь? Это же не дом, это помойка!

— Ты можешь пройти и портить мое прекрасное утреннее настроение сидя, — сказал я.

— На что это я, интересно, сяду? Вот на это? — показала она пальцем на один из моих лучших стульев. — Да он же сейчас развалится.

— А ты попробуй. Выглядишь ты вроде стройной. Не знаю, правда, сколько весит твое неистощимое чувство юмора.

Дебби скептически посмотрела на меня. Не знаю, что во мне не понравилось ей больше — опухшая физиономия или явно дрожащие руки, — но она молча прошла на кухню, вымыла нам по чашке, блюдцу и ложке и налила горячего, ароматного кофе.

— Пить-то хочешь? — спросила она. Если бы я знал ее чуть меньше, то сказал, что в ее голосе слышалось сострадание.

— Хочу, — честно признался я. — Пива бы сейчас. Или хотя бы кока-колы.

— Ты пьешь коку? Как ты можешь пить эту гадость?

— Ну почему сразу гадость?.. Нормальный напиток. Особенно в моей ситуации. А ты что пьешь по утрам?

— Я пью пепси. Не травить же себя кокой!

— Между ними есть разница?

Дебби с сочувствием на меня посмотрела. «Совсем плох, бедолага», — читалось в ее взгляде.

Мы молча допили первый кофейник, и Дебби намолола кофе для второго. Хорошо все-таки, когда в доме есть девушка. Как бы я проделывал все это сам — страшно даже представить. Иногда за такими вот муторными завтраками мне лезут в голову дурацкие мысли насчет того, что, может быть, зря я так щепетилен и старомоден в этих вопросах. Что, может быть, хоть какую-нибудь девушку было бы и неплохо завести. Хотя бы для того, чтобы по утрам она варила мне кофе и делала бутерброды.

— Знаешь, — сказала Дебби, — доктора говорят, что лучше всего от похмелья помогает хороший секс. По утрам секс получается наиболее эффективным.

Я что-то помычал в ответ в том смысле, что где это, интересно, она видела таких молодцов, которые в моем нынешнем состоянии были бы способны на секс? Тем более на «эффективный».

— Легче всего свалить все на похмелье. Ты, между прочим, и вечером был тот еще любовничек…

— Я надеюсь, вчера ты не воспользовалась моим состоянием для того, чтобы… — задал я давно интересовавший меня вопрос.

— Воспользовалась.

— Ты хочешь сказать, что мы…

— Естественно.

— Врешь?

— Естественно.

Дебби весело засмеялась. Судя по всему, она-то чувствовала себя просто великолепно.

— Смейся, смейся. Я ведь и разозлиться могу!

— Это не очень опасно.

Я выпил еще чашку кофе и посмотрел за окно. Там, снаружи, по-прежнему лил дождь. На какую-то минуту мне захотелось открыть окно и подставить потокам воды свой ноющий затылок. Может, хоть так полегчает. Несколько раз я протягивал руку к лежащим на столе сигаретам, но каждый раз отдергивал обратно. Мысль о сигаретном дыме вызывала ощутимое внутреннее содрогание.

— Это ты привезла меня вчера домой?

— Кто же еще?

— Спасибо.

Дебби, смеясь, поведала, как вчера меня, совсем уже пьяного и буйного во хмелю, она запихнула в такси и потом таксист с трудом отыскал нужную улицу в купчинских лабиринтах.

— А парни?

— Что — парни?

— Они-то куда делись?

— Поехали домой. Тоже — те еще герои. Еле на ногах держались. Брайан пока ловил такси, упал в лужу, весь перемазался. Ты не помнишь?

— Не помню, — немного смущаясь, сказал я.

— Удивляюсь я на вас, мужчин, — сказала Дебби. — Как дети. Вроде взрослые парни. Щетиной вон все трое до самых глаз заросли, а ведете себя… Конкурс этот дурацкий затеяли. Героизма, видите ли, им не хватает. Настоящими ковбоями захотелось себя почувствовать… Когда я тебя до кровати тащила, ты все орал, что носом землю рыть станешь, но убийцу отыщешь… Хэмфри Богарт нашелся.

Надо же, поразился я, даже в полумертвом вчерашнем состоянии я думал об этом убийстве. Далось оно мне. И сам места себе из-за него не нахожу, и Осокина на уши поставил. В полдесятого утра парень позвонил. Всю ночь, небось, не спал — думал.

Я наконец решился закурить и прислушался к внутреннему состоянию. Организм, похоже, не возражал, и я затянулся поувереннее. Версия Осокина об убийце-левше была, конечно, полным бредом, однако на всякий случай я спросил:

— Слушай, Дебби… Ты только не удивляйся… Скажи, а среди вас троих — я имею в виду тебя и парней — нет левши? Человека, который все делает не правой, а левой рукой.

— Есть, — совершенно спокойно сказал она.

— Кто? — внутренне замирая, спросил я. — Мартин?

— Почему Мартин? — удивилась она. — Нет, совсем не Мартин. Единственный левша в нашей группе — это Брайан.