Черный ангел

1

Шасси АН-24 авиакомпании «Российские авиалинии» глухо стукаются о бетонные плиты взлетно-посадочной полосы. Скрипят тормозные колодки, и у меня отлегает от сердца. Сели. Приземлились.

Думайте обо мне что хотите, но я не считаю самолет самым лучшим транспортным средством, когда-либо придуманным человеком для путешествий. К сожалению, это не только самый мною не любимый, но и самый быстрый вид перемещения человека в пространстве, а живем мы в век скоростей и постоянного цейтнота, поэтому хочешь, не хочешь, а летать иногда приходиться. И все-таки, когда мне приходится забираться в этот дюралевый цилиндр с двумя длинными плоскими штуковинами по бокам, самоуверенно названными человеком, в обиду птицам, крыльями, я начинаю чувствовать себя, как выброшенная на берег рыба.

Нет, высоты я не боюсь — я просто не хочу с этой высоты навернуться. Когда в автомобиле отказывают тормоза или он летит под откос, то все равно до самого последнего момента остается надежда, что мы еще способны действовать, что-либо предпринимать, не важно удачно или нет, главное, мы еще верим, что можно что-либо сделать, даже тогда, когда сделать уже ничего нельзя. А вот если на высоте, скажем, десять тысяч метров у лайнера отказывают двигатели и он камнем устремляется к земле, чтобы превратится в кучу цветного металлолома, то скажите, какие тут еще могут быть действия или надежда? Одно только утешение — маршрут пролегает далеко от Украины, и если хохлы вздумают проводить очередные военные учения с применением ракет класса «земля — воздух», имеющих обыкновение попадать в гражданские самолеты, то пусть хоть десять раз пуляют, все равно до нашего самолета ни одна такая ракета не долетит. За остальное ручаться не могу.

Кстати я здесь не один такой «смелый», кто предпочел бы самолету ролики или скейтборд, если судить по долетающим до моих ушей фразам двух впереди сидящих пассажиров. Их я слышал, отчасти потому, что кресла АН-24 расположены близко друг к другу, отчасти из-за того, что есть на свете категория людей, которые говорят громко, даже если сами думают, что они шепчут.

— Что, очко жим-жим? — издевательски спросил своего соседа тот, что сидел возле иллюминатора.

— Да пошел ты! — ответил второй и добавил: — Ты себе как хочешь, но я обратно поездом поеду.

— До «обратно» еще надо суметь дожить! — как-то уж очень серьезно заметил первый. — Кто знает, может это наш последний с тобой день? Как думаешь?

— Сплюнь!

— Здесь нельзя плевать, я лучше по дереву постучу.

Первый попытался постукать по голове второго, но тот отбросил его руку.

— Ладно, не злись, — миролюбиво заметил первый, — я шучу для поднятия боевого духа. А то ты совсем, как я вижу, расклеился. Не бойся, если что — сразу нас валить не станут. Поживем еще… какое-то время.

Разговор мне становится интересным, я подвигаюсь ближе к спинкам их кресел и еще больше навостряю уши.

— Лучше скажи, ты все продумал, что и как говорить? — спросил второй.

— Подумал, подумал. Не бойся, еще раз говорю. Мы все сделали по понятиям. К нам претензий быть не должно. Я по трубе мобильной с Жорой-Торпедой калякал.

— Это еще что за гусь?

— Ну ты даешь, это ж правая рука самого Артемьева! Так Торпеда сказал, что, мол, не сыте, все будет путем. Да и не до нас им, думаю, будет. Ты же не считаешь, что только ради нас двоих сходняк соберется. Мы — мелочь, а там у них базары серьезные вестись будут. Слухи ходят, что Артемьев хочет Татарина из дела вывести, только не знает, какую предъяву ему выставить. Татарин хитрый.

— А Татарин этот, он что, тоже из местных?

— Тоже, тоже. Все, закрой поддувало. Разговорился, — запоздало спохватился сидящий возле иллюминатора, в то время как я, откинувшись на спинке кресла, закрыл глаза и сделал вид, что сплю.

Итак, несмотря на все опасения, полет прошел нормально, все системы не подкачали, террористы захватом не угрожали, а стюардесса была мила и услужлива. Мне даже удалось погладить ее по круглому заду (думаю, ей было приятно, потому, что она сделала вид, что не заметила), когда я задержал ее на несколько минут возле себя под тем предлогом, что мое морально-психическое состояние нуждалось в срочной терапии. Самолет не был заполнен под завязку, стюардесса присела на пустовавшее возле меня кресло и принялась рассказывать, что самолеты этого типа отличаются небывалой надежностью, и даже если с одним мотором что-либо произойдет, то другого вполне хватит, чтобы совершить посадку, а если и второй откажет, то пилот, а он мастер высокого класса, может преспокойно спланировать до самой земли. Если ей верить, то тот сарай, в котором я летел, эксплуатируется в воздухе уже три десятка лет (это, между прочим, заметно) и ни разу не ломался, даже не был в ремонте. Надо сказать, что последнее обстоятельство меня нисколечко не успокоило, скорее наоборот, и чтобы переключится на другую тему, я стал расспрашивать о ее городе (экипаж был местным). Вскоре ее позвал какой-то хмырь с первого ряда кресел, которому захотелось минералки и она ушла, оставив возле меня стойкий запах французских духов — made in Torkey, Istambul.

Спускаясь по трапу и чувствуя себя заново рожденным, я уже примерно предполагаю, куда будет правильно направить свои стопы. Жаль только, что в спешки сборов, я совсем не подумал о том, что здесь несколько иная широта, чем там, откуда я прилетел. Если у нас скоро зазеленеет травка на лужайках, то здесь весной еще даже не пахнет, и я в своей легкой куртке и кепке-жириновке чувствую себя крайне не уютно.

Два говоривших о каком-то сходняке пассажира и теперь оказываются впереди меня, так что я им едва не наступаю на пятки. Это весьма характерной наружности лоходромы, глядя на которых понимаешь, что обсуждать с ними пятый концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром все равно, что мочиться в ящик письменного стола. Один из них, глянув на одиноко стоящее здание аэровокзала, недовольно качает головой, на которую напялена черная норковая шапка.

— Да, это не Монте-Карло! Ты уверен, что мы не лажанулись и прилетели куда надо?

— Уверен, — буркнул собеседник.

— А чё это они решили в такой дыре собраться?

— А вот ты сам у них об этом и спросишь.

— Нашел дурака.

Получив в багажном отделении свой багаж, состоящий из одной спортивной сумки, выхожу на площадь перед зданием. Осматриваюсь: «лоходромы» поймали частника на «Волге» и теперь запихивают свои туши в салон. Следуя их примеру, я тоже ловлю мотор, что совсем не трудно — их тут много, гораздо больше, чем желающих ими воспользоваться, а местный аэропорт интенсивностью пассажирских рейсов не отличается. Всего за десять баксов «командир» довозит меня в самый центр Петрозаводска. Здесь намного теплее, чем у взлетного поля и путем расспросов попавшихся мне на пути аборигенов, вскоре нахожу юридическую консультацию «Фемида».

Никого из знакомых у меня здесь не было, поэтому перед тем, как выехать на место, мне в целях установления хоть каких-то контактов с местным населением, пришлось еще раз напрячь Жулина, а тому, в свою очередь, своего брата, который, покопавшись в своей памяти, а заодно в памяти своей электронной записной книжки, позвонил в Петрозаводск некому Борису Андреевичу, у которого был друг, подруга жены которого была, в свою очередь, замужем за хорошим знакомым некоего Александра Евгеньевича, который много лет кряду проработал в городском уголовном розыске, а два года назад вышел в отставку и открыл собственную контору по оказанию юридических услуг и консультаций для граждан и организаций. Вот к нему на фирму я и держу путь.

Время еще рабочее — два часа дня, но особого моря клиентов я там не замечаю. Сама фирма располагается в длинном здании местного филиала «Россевергипроводхоз», который часть своих служебных помещений раздал под офисы частным шарашкам. Весь офис состоит из одной комнаты, отделенной от общего коридора небольшим предбанником — тамбуром.

— Здравствуйте, мне нужен Александр Евгеньевич Письменный, — говорю я седоватому мужчине с задумчивым лицом, на котором уже проступили несколько глубоких морщин.

— Письменный — это я, — отвечает тот, и выражение его лица превращается из задумчивого в вопросительное.

— Меня зовут Лысков, вам должны были звонить насчет меня.

Он роется в своей седой голове, но все-таки вспоминает.

— А, ну да, конечно, Сергей… Николаевич… если я не ошибаюсь.

Я говорю ему, что именно так оно и есть, он встает и протягивает мне руку. Встает он довольно резво, и я вынужден констатировать, что, не смотря на седину и морщины, мужичок находится в отличной спортивной форме. У него крепкое рукопожатие.

— Итак, Сергей Николаевич, чем я могу вам помочь? Как мне сказали, вы вроде как журналист.

— Не совсем так, я, вроде как частный детектив. Просто в настоящее время я выполняю работу для одного крупного периодического издания. Они проводят журналистское расследование и в этой связи наняли меня.

— Интересно, — говорит Письменный неизвестно почему, ведь ничего интересного я ему еще не сказал, но он сам тут же поясняет, что он имел ввиду: — Впервые вижу настоящего частного сыщика.

— К сожалению, не могу вам ответить тем же.

— Да, вы правы, чего-чего, а юридических консультаций у нас хоть пруд пруди. Штаты милицейские постоянно сокращаются, а куда потом идти нашему брату? Сержантский состав идет в охрану, ну а офицеры, особенно те, кто с образованием переквалифицируются в юристов. Благо работа есть. А, скажите, какого рода это журналистское расследование?

Я пожимаю плечами.

— Увы, но мне это не известно. Мне дали совершенное конкретное задание, которое заключается в том, что нужно найти одного человека. Человек этот предположительно был жителем вашего города. Но для чего моим клиентам это нужно и что они хотят от этого человека, мне не сочли нужным сообщать. Скажу лишь только, что это, очевидно, что-то сенсационное, потому что на поиск этого человека отпущены средства. В обиде вы не останетесь.

— Это хорошо, — оживляется Письменный. — Что же это за издательство такое богатое? Я его знаю?

— Это очень известное издательство и вы его знаете, — говорю я и замолкаю, показывая, что имя моих клиентов — тема исчерпанная.

— Понимаю, понимаю, — согласно кивает головой Александр Евгеньевич, — я тоже всегда свято соблюдаю конфиденциальность своих клиентов. Ну что там с этим человеком? Что вы про него знаете, кроме того, что он местный житель? Имя, адрес, профессия?

— Увы, Александр Евгеньевич, увы, а может быть и к счастью: ибо в том случае, моим клиентам не пришлось бы обращаться ко мне, а мне, в свою очередь, к вам, и мы бы сидели без работы. Итак, я предполагаю, что этот человек жил здесь где-то до середины осени девяносто третьего года. Как его зовут, мне, к сожалению, не известно. Имя возможно Михаил, а возможно и нет. Еще у меня есть его изображение.

Я показываю Письменному несколько фотографий отца Михаила, те самые, которые давал Жулину и над которыми, помня о пожеланиях нашего клиента архиепископа, «поработал» Альварес, так что нельзя догадаться, что речь идет о духовной особе. По этой же причине, я не сообщаю Письменному его теперешнюю фамилию.

— А почему вы решили обратиться именно ко мне? — спрашивает он, поглядев на фотки. — Чем я-то могу вам помочь? С таким же успехом вы могли обратиться к любому другому нашему жителю, показать ему фотографии и спросить, не знает ли он этого человека, который, может быть, жил здесь почти десять лет назад. Уверен, результат был бы одинаковый.

— Не скажите, Александр Евгеньевич, не скажите. Далеко не всякий проработал в милиции, в уголовном розыске в течение многих лет. К тому же вы не дали сказать мне самого главного. Дело в том, что этот человек, либо его близкие, могли быть замешаны в каком-либо преступлении, за которое могли быть, или даже наверняка были осуждены. Я не исключаю, что по местным меркам — это мог быть скандальный процесс или резонансное преступление. Также возможно, что и после всего этого нужный нам человек продолжал вести не совсем достойный образ жизни. Это мог быть тот же рэкет, либо преступления связанные с экономикой.

— Ну, это уже другое дело, Сергей Николаевич, — восклицает Письменный, — выходных данных, конечно, все равно маловато, но с этим уже хоть как-то можно работать. Сейчас мне, конечно, трудно что-либо сказать, глядя на эти фотографии. Лицо это мне не знакомо. Может и видел раньше где-то, но если вы говорите, что прошло столько времени, то… Сами понимаете. Ну, ничего, у меня сохранились контакты в органах, и я могу навести справки. Оставьте мне эти фотографии. Если ваша информация не ошибочна и речь, в самом деле, идет о преступлении, то думаю, что смогу вам помочь. Вы где остановились?

— Да пока нигде. С самолета и сразу к вам.

— Если ваши работодатели и впрямь люди не скупые, то рекомендую «Карелию», это тут недалеко, как выйдете, так сразу улица вниз. Сервис там чудный. Завтра, примерно, в это время заходите, может что-то и прояснится.

— Отлично, там и брошу якорь.

Я достаю из бумажника двести долларов.

— Если у вас появятся расходы, — объясняю я. — Еще раз уточняю вашу задачу — программа минимум: мне нужно узнать имя этого человека, чем он занимался, за что его судили и почему он уехал из города. В программу максимум, кроме указанной информации относительно этого человека, входит любая другая без ограничений.

Он наклоняет голову в знак того, что задачу осмыслил и деловито забирает бабки.

— До завтра. Надеюсь, у вас будет, чем меня порадовать.

Я встаю и протягиваю ему руку.

Пройдя по коридору почти до самой лестницы, обнаруживаю, что оставил у Письменного свой головной убор. Возвращаться — плохая примета, но ничего не поделаешь.

— Алло, соедините с Равилем Ильясовичем, скажите, что Письменный на проводе. Что?.. Придется побеспокоить, дело важное… — слышу я голос Письменного, когда снова оказываюсь в тамбуре.

Взявшись за ручку дверей, останавливаюсь в нерешительности, раздумывая, а вежливо ли это будет, если я вломлюсь к нему сейчас, помешав разговору.

— Слушай, ты, кукла наштукатуренная, — между тем продолжает Александр Евгеньевич весьма повышенным тоном, — если ты не хочешь, чтобы твой хозяин сегодня же тебя поганым веником с работы не попер, давай соединяй меня с ним!

Наступает тишина, видимо собеседница торопится выполнить просьбу Александра Евгеньевича, который чуть слышно цедит сквозь зубы: «сука». Оказывается, что Письменный вовсе и не такой уж деликатный, как показалось мне вначале.

— Алло Рамазан, это Шурик. Что?.. Значить есть причины, если беспокою. За линию уверен? Тогда слушай. Тебе такое погоняло, как Лаптев Дмитрий Федорович нечего не напоминает?.. А ты поднапряги извилины-то, в башке своей поройся, как следует. Помнишь того сученка, из-за которого ты год без доли был, лавэ с процентами отбивал, которые твои ребятишки просрали. Что?.. Слышу, вспомнил… Так вот, жив курилка. Кто-кто? Лапоть этот, вот кто!.. Гадом буду, живой он!.. Я с тобой говорю, а передо мной на столе фотография с его харей. Свежий портретик-то. Угу… Он, конечно, не помолодел за это время, но это он, хоть я его тоже не сразу узнал. Столько лет прошло. Значить, зря вы на Купороса пургу гнали, что он фраера замочил, а капусту прибрал. А все, оказывается, наоборот вышло и те обугленные мослы, что на пожарище нашли, это и был Купорос, а вы его болезного по всей стране разыскивали!.. Короче, слушай, кто-то, я пока еще не знаю кто, опять начал дело это ворошить. Приехал к нам лох один, баксами раскидывается, назвался частным детективом. Так вот он теперь разыскивает Лаптева, вернее даже не столько его самого, сколько всю ту историю. Правда если ему верить, он даже не знает, как этого Лаптева зовут, он показал мне только фотографии… Что? Почему ко мне?.. Пес его знает. А кто-то ему сказал через пятые руки, что я работал в угрозыске в то время, когда все это происходило, ну вот он и решил: кому же тогда знать, если не мне? Я, правда, сапогом прикинулся, мол, не помню такого, я и в самом деле не сразу допер о ком идет речь, но чтобы связь не рвать, обещал ему разузнать все, что возможно. Сказал, что подкатит завтра где-то в это время. Он сейчас должен быть в «Карелии». Мне кажется, что он знает гораздо больше, чем говорит… Плетет мол, что какая-то газета проводит расследование и все такое прочее… Ладно, Рамазан, скажи лучше, будешь делать что-то или нет? Я ведь тебе по дружбе все сообщил… Я понимаю, много с тех пор воды утекло. Забылось многое. Может и не стоит опять пыль поднимать? В конце концов, Купорос, Лапоть этот, и как тебя из-за него братва чуть на перо не поставила, это все ведь в прошлом. Жив остался и слава богу. Да и деньги уже наверняка разбазарены, не собрать…

Письменный на некоторое время замолкает. Пока он молчит, я думаю, что можно сказать мне почти повезло, что я это все сейчас слушаю. А если мне позволят убраться отсюда живым, тогда я скажу даже, что мне повезло в десятикратном размере.

— Ладно, ладно, не кипятись… — опять доносится голос с той стороны двери. — Не хотел тебя обижать. Я тебя знаю: ты не такой человек, кто позволит себя безнаказанно кинуть. Срок давности — не для тебя. Не обижайся. Я просто к тому, что может не стоит большую волну гнать. И Папу ставить в известность тоже не стоит. В конце концов, за попадалово свое ты честно ответил. Бабло это с процентами за девять лет, сколько уж там, я не знаю, теперь твое по понятиям, может его и можно будет из Лаптя вытрясти. Так что на фраера этого приезжего не стоит всю братву поднимать. Сам можешь поговорить. Возьми с собой еще одного или двоих, кому веришь как себе. А мне много от тебя не надо. Надеюсь, что не обидишь старика, подкинете к пенсии пару копеек, а будешь ты что-то делать или нет — это меня не касается.

Александр Евгеньевич снова притухает, но на этот раз совсем не надолго. Жаль, что мне приходится слышать только одного из участников разговора.

— Нет, нет, — вдруг начинает протестовать он, — ты меня суда не мешай. Мое дело: прокукарекал, а там хоть рассвет, хоть закат. Да и Лаптев этот тоже не доходяга последний, троим из твоих людей белые тапки выкроил, да так все спроворил, что и менты, и вы его самого в покойники записали… Ладно, допустим, я соглашусь. Какая будет моя доля? Хорошо, но мне нужны гарантии. А вдруг у него за душой уже нет ничего? Вдруг он теперь нищий? Что тогда? Меня ведь его шкура паршивая не интересует. Это тебе он напакостил, а не мне… Ладно, хорошо… Запоминай: отель «Карелия», Лысков… э-э-э… Сергей Николаевич… Но лучше пока его не трогать. Все равно он ко мне придет, никуда не денется. Он и бабки уже отдал. Ладно. Встретимся вечером и перетрем детали.

После этого следует еще один звонок, очевидно, домой жене, которой Письменный говорит, что задержится на работе и к ужину его можно не ждать. Не дожидаясь, как отреагирует на это его половина потихоньку выхожу в коридор, жду несколько минут, во время которых размышляю, а не вломить ли ему по чайнику, да хорошенько, по первое число, узнать, все что касается этого Лаптева и гуд бай, «Карету мне, карету!» — на попутках до Питера, а там хоть на паровоз, хоть на аэроплан. Вот только этот мужичок тоже сделан не из ваты. Не подумайте, что я боюсь какого-то там Письменного, просто наш разговор может получиться довольно шумным и привлечь внимания тех, кого это никак не касается. Вошедшая в офис «Фемиды» посетительница решает вопрос «бить Письменного или не бить», в пользу последнего.

Подождав еще несколько минут, возвращаюсь к Александру Евгеньевичу, который вместе с посетительницей составляют исковое заявление, приношу ему извинения и забираю свой головной убор.

2

Указанную Письменным «Карелию» я обхожу десятой дорогой — слишком уж сомнительным оказался этот тип, чтобы следовать его рекомендациям. Такси довозит меня до гостиницы «Онега» с вполне милым сервисом. Здесь есть все: от проституток до вида на Онежское озеро.

Принимаю душ. Немного любуюсь северными красотами. Вспоминается из детства: «Однажды отец Онуфрий отправился Онежским озером…» Стихотворный Онуфрий вызывает в памяти другого отца, архиепископа Феодосия, и я соображаю, что нужно шевелить ластами, если я не хочу просидеть здесь до следующего Нового года. С Письменным получился прокол, поэтому надо соображать самому, чем я и занимаюсь. Продумав дальнейший план действия, спрашиваю себя, а правильно ли я сделал, что вообще остановил свой выбор на гостиницах? Кто его знает, что у этого Рамазана с головой? Вдруг он контуженный и у него не хватит терпения ждать до завтра? В «Карелии» он меня не найдет. Но чего стоить проверить другие отели, которых здесь не так уж и много? Письменный ведь знает мое имя! Может до завтра никому я не понадоблюсь, а может уже через полчаса здесь появятся люди Рамазана. Съезжать надо немедленно!

Собрав свой нехитрый багаж, я, включив абажур на стене, выхожу из номера. В середине длинного коридора напротив лестницы сидит дежурная по этажу — еще молодая женщина с очень пышными формами.

— Как вы уже уезжаете? — удивляется, видя меня при полном параде со шмотками.

— Увы, обстоятельства, порой сильнее нас, — говорю я, отдавая ей ключ от номера.

— Ключ не мне, — протестует она, — ключ оставьте внизу!

— Видите ли, — говорю я, вручая этой сдобной красавице щедрые чаевые, — я бы хотел оставить за собой этот номер еще на сутки. Пусть все остается так, как будто я никуда не уезжал.

— Эта ваше право, — соглашается дежурная, — номер вами оплачен.

— Когда вы заканчиваете смену?

— Завтра в десять. А что?

— Вот завтра, когда будете уходить, сами отдадите ключ от номера, а пока пусть он побудет у вас.

— Ага, — понимающе улыбается женщина, — вам нужно алиби для супруги?

— Вы очень догадливы. Когда вы рядом, Фрейд отдыхает.

Не знаю, слышала ли она о Фрейде, но она понимает, что это комплимент и ей это приятно. Она обещает сделать все, как я прошу.

На самом деле это мне нужно вовсе не для супруги, которой у меня еще нет, а на тот случай, если Рамазан хоть и не решит меня сразу похищать, то все равно посадит внизу в холле своего человека, чтобы тот присматривал за мной. Тот наверняка справится внизу, на месте ли я и так как ключа не будет, то получит утвердительный ответ, и будет торчать, как дятел на дереве, неизвестно сколько времени.

Спустившись по лестнице, стараясь лишний раз не светиться, выглядываю из-за угла и, дождавшись момента, когда вновь очередной приехавший клиент отвлечет внимание администратора, незамеченным выскальзываю из отеля.

Увидев мужика с сумкой, таксисты, словно по команде, изображают на небритых физиях огромные улыбки, но я, игнорируя их, сворачиваю за угол, прохожу метров триста дальше по улице и только тогда ловлю частника.

— На вокзал, на шестой скорости, командир!

— У меня нет шестой, — отвечает не понимающий юмора водила, — у меня и пятой-то нет.

— Согласен на четвертую, только побыстрее.

Вокзал мне нужен только для того, чтобы сбросить в камеру хранения багаж. После чего я узнаю, где находится краевая библиотека, и двигаю туда. Время — шестой час, надо поторопится. Здесь не тот климат, о котором можно мечтать, собираясь в отпуск.

Читальный зал, в котором выдают периодические издания, полон народу. Это самое загруженное время. В основном — это молодые люди, студенты. Очередь возле стола заказов такая, что за это время можно было успеть выспаться стоя. Стоять и ждать — у меня просто нет времени. Итак я потерял драгоценные минуты, пока мне оформляли разовый читательский билет.

Стараясь не очень толкаться, чтобы не прослыть законченным невежей, но, в то же время, с нажимом протискиваюсь к началу очереди.

— Я здесь стоял, но отлучился. Живот что-то схватило, — говорю я изумленным библиофилам, и пока они делают квадратные от удивления глаза, пытаясь вспомнить, так ли это на самом деле, выпаливаю библиотекарше: — У вас есть подшивки местных газет?

— Разумеется, — отвечает сухая усатая вобла в очках.

— Чудесно. Тащите мне три самые читаемые за девяносто третий и… — я задумываюсь, — пожалуй, за девяносто второй год.

— За девяносто второй, девяносто третий, — повторяет она, — их надо поднимать из хранилища. Это минут сорок!

— Ничего, я подожду, — соглашаюсь я.

— Мы работаем только до двадцати часов, а сдать взятую литературу надо до без пятнадцати. У вас не останется времени на работу!

Я смотрю на часы: сейчас пятнадцать минут седьмого, газеты будут искать пусть даже до семи и у меня останется три четверти часа.

— У меня целый вагон времени для работы. Я закончил с отличием курсы по скоростному чтению старых газет. Принимайте заказ!

3

Нагруженный пачками газет, я иду по залу в поисках свободного местечка. Из-за этого вороха макулатуры, собравшего на себе почти десятилетнюю пыль, мне хочется чихать как от нюхательного табака.

Начинаю сразу с девяносто третьего, с мая месяца. Мне требуется десять минут, чтобы в одном из сентябрьских номеров наткнуться на большой заголовок «Человек, которого подозревали в том, что он кастрировал рэкетира, сгорел?».

В небольшой заметке рассказывалось, что останки подозреваемого в убийстве двух человек, которые сами относились к рэкетирской группировке некоего Татарина, недавно вышедшего из тюрьмы, где он отбывал срок за умышленное убийство, гражданина Л, были найдены среди обгоревших развалин его собственного дома. Уточнялось, что этот самый Л, одному перерезал горло опасной бритвой, второго, при помощи того же орудия, кастрировал, после чего бросил на пустыре связанного, с кляпом во рту. Когда его нашли, тот уже скончался от шока и потери крови. Несмотря на то, что заголовок заметки заканчивался вопросительным знаком, ее автор, казалось, не сомневался в том, что погибший был именно гражданин Л, а не кто другой.

Я не сомневаюсь, что это тот случай, который мне нужен. Во-первых, убийцу называют просто Л, а Письменный называл Рамазану фамилию Лаптев, во-вторых, три трупа, которым Л, по меткому выражению Александра Евгеньевича, выкроил белую обувь, в-третьих, пожар и, в четвертых, упоминающийся Татарин. Уверен, что это Рамазан и есть, ведь именно ему пришлось отдуваться за то, что его люди профукали большую сумму денег. Интересно, как бы он отреагировал, если бы узнал, что его деньги пошли на проведение восстановительных работ православного монастыря.

Странный он, этот Лаптев — сначала мочит всех подряд, потом меняет имя, уходит в религию, а все деньги, которые ухитрился добыть с риском для жизни, отдает в фонд церкви. Дальше проводит долгие годы в молитвах и наставлении заблудших на пусть веры в Бога, серьезно увлекается богословием, как вдруг опять принимается терзать человеческую плоть, словно взбесившийся хищник. Ладно, допустим, прокурор пошел под нож или, вернее, под меч по той же самой причине, что и эти трое. Лаптев огласил ему приговор еще тогда, просто Перминов получил отсрочку. Но зачем обворовывать архиепископа? Разве так бывает, что одной рукой человек дает, щедро, бескорыстно дает, а другой ворует?

Все это так нелогично и глупо, что в голове не укладывается. Трудно, очень трудно, когда действия преступника не ложатся в нормальные логические рамки. Такое впечатление, что это два различных человека. А может это вовсе и не отец Михаил? Чушь. Письменный его опознал! Но я бы не удивился, если бы Карелиных оказалось двое, если бы у батюшки оказался брат-близнец. Короче, подробности хочу, дорогие товарищи, подробности! Кого убил Лаптев, когда получил свой первый срок, при чем здесь Перминов, которого девять лет назад уже здесь не было. Он уже служил во Пскове.

Я просматриваю брехаловку дальше, переключаюсь на две другие, но там все тоже самое, про останки гражданина Л на пожарище, про то, что он уже сидел за убийство и про то, как он разделался с двумя рэкетирами. С одной статейкой мне, правда, везет больше чем с другими. Вернее не с самой статьей, в которой содержатся уже упомянутые факты, а с ее заголовком: «Суд Линча». Это уже кое-что. Это мотив. Суд Линча, насколько мне известно, применялся на Диком Западе в условиях, когда произвести нормальное судилище было по каким-то причинам затруднительно или вообще невозможно. Иными словами — это самосуд. Значит, Л, а то что это Дмитрий Лаптев, он же Михаил Карелин, теперь понятно даже идиоту, просто решил их таким образом наказать. За что? Пред тем как вернуть газеты, я записываю фамилии и имена авторов этих статей, а также дежурные телефоны редакций.

Выйдя из душного зала, в не менее душное фойе, я тут же завладеваю мобильником и прокручиваю записанные телефоны, без особой на то надежды, ибо прошло уже почти десять лет, эти люди могли давно поменять место работы или место жительства или, вообще, говоря по-русски, врезать дуба. Кроме того, имена корреспондентов вполне могут оказаться их журналистскими псевдонимами. И все-таки с одним человеком мне везет, хотя именно на него я почти не надеялся, уж больно имя у него казалось выдуманное: Романов Николай — слишком знаменитое имя, чтобы быть настоящим. И, тем не менее, этот человек существует и работает в той же редакции, как и девять лет тому назад. Мало того, что Романова зовут Николай, у него еще и отчество оказывается Александрович!

Дежурная по редакции девушка даже сдуру говорит мне его адрес и домашний телефон, хотя, наверное, не имеет право это делать. Во всяком случае, будь на месте Романова, и узнав, что какая-то дурочка-снегурочка раздает мой адрес первому прозвучавшему в телефоне голосу, заставил бы ее сожрать в сухомятку городской телефонный справочник.

Я и так вычислил бы, где обитает этот человек, но поскольку эта мадамочка сэкономила мне время, спасибо ей огромное.

4

Николай Романов обитает явно не в Зимнем дворце. Его жилищу, равно как и другим окрестным домам, название «трущебы» подходит куда более, чем «палаты». Внешний вид Романовской конурки вполне соответствует наружному. Сам хозяин меня впускает, даже не спросив, кто я и что мне нужно в такую пору. Апатия и равнодушие сквозят в каждом его движении.

— Николай Александрович?

— Да, — кивает он непричесанной головой.

Одного взгляда на помещение и на того, кто в нем живет, достаточно, чтобы определить, что передо мной старый холостяк, который, после потери жены (умерла или бросила), стал стремительно спиваться, опускаясь по общественной лестнице с одной ступени на другую. Конечно, он пока еще держится, ходит на работу, что-то там пишет, пытается напрягаться, но на его припухшем, землистого цвета лице уже оставила следы своих когтистых лап бездна одиночества и алкоголизма.

Одно меня радует — то что здесь тепло, а то еще немного и мои уши почернели бы на морозе.

— У меня есть к вам серьезный разговор, Николай Александрович.

— Проходите в комнату, — приглашает хозяин, — можете не разуваться.

По правде говоря, ввиду особой «стерильности» пола, я и не собирался.

Единственная комната Романова завалена самыми разнообразными вещами. Предметы гардероба, немытые тарелки и чашки, книги с оторванными обложками, старые журналы навалены в самых разнообразных местах. Возле батареи, в треснутом керамическом горшке, доживает свои последние дни неизвестное мне растение, со сморщенными и желтыми, как лицо президента компании «Samsung», листьями.

Единственное место, где, пожалуй, нет пыли — это клавиши пишущей машинки, стоящей на столе, по той причине, что Романов иногда к ним прикасается, когда строчит свои заметки. В углу на тумбочке работает небольшой черно-белый телевизор, экран которого демонстрирует агента национальной безопасности Николаева, в кроличьем ритме удовлетворяющего очередную покоренную им девицу.

Хозяин указывает мне на стул, но я предпочитаю приземлиться на диване, так как ему доверяю больше, чем чахоточным ножкам стула.

— О чем вы хотели поговорить?

— Это вы написали заметку в вашей газете «Суд Линча»?

Романов ныряет в самые отдаленные закоулки своих извилин, но по глазам вижу — без посторонней помощи он оттуда не вынырнет.

Я бросаю ему спасательный жилет, в виде уточнения времени и некоторых уже известных мне обстоятельств. Не без натуги, но он вспоминает, о чем идет речь.

— Да, конечно, был такой случай в истории нашего города, — соглашается он. — А что вас конкретно интересует?

— Абсолютно все, что не попало тогда в газеты. Например, кого и за что убил Дмитрий Лаптев, когда получил свой первый срок. Почему, наконец, вы назвали заметку «Суд Линча», ведь само ее содержание не раскрывает заголовка. Значит, назвали вы ее так подсознательно, исходя из уже известного вам. И не только вам, но и вашему редактору, который не счел нужным скорректировать заголовок.

— Вы кто? — наконец, догадывается поинтересоваться Романов.

— Это не важно. Скажем, я дальний родственник одного из участников тех событий, который хочет узнать правду, и забудем об этом. Важно другое: вы отвечаете на мои вопросы, а я плачу вам тысячу рублей.

— А если я вам не скажу? — вдруг заявляет эта трухлятина.

«Если ты мне не скажешь, — думаю, — я прищемлю тебе голову дверью от шкафа, и буду давить, пока ты не заговоришь. Не поможет: придется прищемить другое место».

— А какой вам смысл что-то утаивать? — говорю я вслух. — То, что случилось, не подпадает под определение «государственная тайна»? В то время, об этом знали многие и кроме вас. Теперь хочу знать я. И плачу за это. Что вы теряете, разве что у вас под кроватью спрятан станок, на котором вы печатаете деньги?

— Две тысячи! — заявляет Романов.

— Полторы, — парирую я, — полторы!

— Ладно, — соглашается собеседник, — полторы.

Я отчитываю ему три новенькие, пахнущие типографией фиолетовые бумажки и навостряю уши.

Надо отдать должное Романову, рассказчиком, вопреки всему, он оказался очень хорошим. Когда он закончил, у меня даже сложилось впечатление, будто бы я сам присутствовал при этом.