Черный ангел

1

Когда я возвращаюсь с этого очень странного свидания, то вижу, что в «Зете +», несмотря на девятый час, все окна офиса освещены. Не иначе как Царегорцев, узнав от ребят, с кем я направился на прогулку, объявил готовность номер один. Возле конторы припаркована наша «Мазда», значит Альвареса, в связи с новыми обстоятельствами, отозвали с поста. Двери, однако, закрыты и приходиться звонить. Мне открывает охранник — любитель восточных единоборств. В руках у него помповое ружье.

— Это вы! — восклицает он. — А босс уже совсем извелся. Сказали, что придете через три часа, а уже прошло три с половиной. Павел Олегович никого домой не отпускает. Хотели уже вас разыскивать. Все путем?

— Лучше не бывает. Думаю, что теперь вы можете быть свободны. Я сейчас скажу шефу. Он вас отпустит.

Карелин не соврал, насчет того, что Тамарка была в парикмахерской: у нее новая прическа, которая ей идет и которая мне нравиться, о чем я тут же ей и заявляю. Она реагирует как-то не особенно, хотя обычно любит комплименты, из чего делаю вывод, что она волновалась более других. Я испытываю на своих коллег вполне обоснованную злость: уж секретаря-то можно было удержать в стороне от всего этого. Впрочем, злость моя, скорее всего, несправедливая, ибо у Тамары хорошо развита интуиция, она сама могла почувствовать, что что-то происходит.

— А где мой любимый начальник, у себя? Что он делает здесь в такое позднее время? — спрашиваю я.

Вопрос риторический и ответа не требует, я и так знаю, что Павел на месте и ждет меня и, тем не менее, Тамара на него отвечает.

— Палку на тебя он готовит, вот что он делает! Ждет, не дождется!

2

— Где был? — сразу набрасывается на меня шеф, без палки, но резко.

— В бане, — так же коротко и не менее резко отвечаю я.

— Слушай, Лысков, давай без шуток, — заявляет Царегорцев. — Мы же не для собственного удовольствия тебя дожидаемся.

— А я и так серьезно! В бане я был, в сауне, если быть точным.

— По-моему, он говорит правду, — заявляет глазастый Альварес, — вон какая морда крррааасная.

— Один? — спрашивает шеф.

— Кто в сауну один ходит? Туда надо ходить в дружеской компании. Моей кампанией был Карелин. Я же не виноват, что для разговора по душам, он выбрал именно это место! Между прочим, после бани, по традиции, полагается выпить. Вместо того чтобы наезжать на меня, лучше бы налил рюмочку.

Царегорцев осекшийся на полуслове смотрит на меня, потом вдруг улыбается, достает из шкафа две рюмки и пузырь «Smirnoff». Мне он наливает почти полную, себе на самое донышко.

— Лысков, — говорит он подобревшим голосом, поднимая свою рюмку навстречу моей, — ты забуревшая самонадеянная скотина.

— А ты, Царегорцев, самодур, тиран и эксплуататор, — отвечаю я и чокаюсь с ним.

Выпиваем одновременно. Сидящий рядом Вано, которого забыли пригласить в долю, обижено сопит.

3

После того, как мы покинули помещение офиса, то какое-то время просто шли вдоль по улице. Успокоившись, я решил ни о чем Карелина не спрашивать, предоставив ему вести свою игру. Пусть пока будет, как он задумал. Одновременно с этим пытался угадать, как ему удалось вычислить нас так быстро? Взвесив все возможности, я решил, что это связано с нападением на Хрулева. Наши ребята, когда заступают на охраняемый объект, таскают на груди бирку, на которой есть фотография владельца, фамилия, имя и отчество, а также печать нашей конторы. Когда они не на посту, то бейджик снимается и носится просто в кармане и в ряде случаев может служить удостоверением личности. Вырубив Колобка, Карелин в первую очередь хотел узнать, кто этот человек, который следит за ним, поэтому он и обыскал его, а чтобы замести следы, инсценировал ограбление.

Итак, объявив архиепископу о своем желании отказаться от сана священника и получив от него добро, он, пока мы с Альваресом рассусоливали, сразу же поехал на свою квартиру, переоделся и занялся вплотную «Зетой +». Такое его поведение свидетельствовало, что Карелин относится к тому типу людей, которые считают, что самый лучший способ защиты — это нападение. Он узнал, где мы находимся, расспрашивал Тамарку, а потом стал следить за офисом. То, что возле дома его караулят, было исключительно его предположением, основанным на вполне логичном тезисе — раз мы его потеряли, значит, единственное место, где мы сможем опять его найти, будет его домашний адрес.

Мы удалились от офиса шагов этак на двести, когда он резко бросил мне:

— За нами идет ваш человек. Скажите, нет лучше, дайте ему знак, чтобы он возвращался назад, иначе я откажусь от своих намерений.

Я обернулся и действительно увидел среди прохожих фигуру сотрудника «Зеты +». Встретившись с ним глазами, я показал ему кулак и махнул рукой в сторону конторы. Если и Колобок так же следил за Карелиным, как этот боец, то не удивительно, что Карелин его сразу же расшифровал.

В который раз, я не мог не восхититься наглостью этого человека. Совершить ряд кровавых преступлений, знать, что тебя пасут и заявиться вот так вот смело в нашу контору. Естественно, я вообразил, что он уже захватил Тамарку в заложницы. Дело в том, что на какое-то время я, наверное, испугался, и Карелин это заметил. Ему это понравилось. Правда испугался я в большей степени за Тамару, но это нисколечко не радует. Я предстал перед ним своей слабой стороной и этим при случае он может воспользоваться.

Пока мы с ним молча шагали бок о бок, как хорошие знакомые, я понял, зачем он это затеял. Он хотел, чтобы я предъявил ему обвинение, потому что за ним тянутся грехи, много грехов, и он не знает, из-за какого именно мы занимаемся его персоной, не знает, что нам может быть известно о нем. Связано ли это с событиями десятилетней давности или с кровавой местью бывшему судье, либо с присвоением денег и наездом на Воронова. Это-то он и хочет узнать. Хочет понять, чего ему надо опасаться и какие ответные шаги предпринимать. И все-таки он странный. Другой бы на его месте, подхватил чемоданчик с бабками и был таков. Этот нет. Он не хочет просто бежать. Он сам идет навстречу опасности. Или же очень уверен в своих силах и считает, что частная структура — это не правоохранительные органы, и она не может представлять для него большой опасности.

То, что он для разговора решил пригласить меня в сауну, нелепо только на первый взгляд. Он, как и архиепископ Феодосий, вообразил себе, что раз мы детективы, значит, ходим с карманами битком набитыми шпионской аппаратурой; в нашей конторе стоит только нажать невидимую кнопку, вас сразу же начнут прослушивать, просматривать, записывать, просвечивать и рентгеноскопировать, а в подошвах моих ботинок, кроме микрофонов и видеокамер, имеется еще спаренный пулемет, ну так… на всякий случай. В сауне, где люди, как правило, ходят в чем мать родила, у меня не будет возможности использовать весь своей секретный арсенал.

В действительности все гораздо более проще, прозаичней. Нет, я бы не отказался и от этих чудо-ботинок с чудо-подошвами, и от фотографирующих пуговиц, и от универсальной отмычки, спрятанной возле молнии на ширинке, только увы, не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. Если бы у меня были деньги на всю вышеперечисленную хрень, я бы положил их в банк и, бросив работу, жил на одни проценты.

Посетив парилку и окунувшись в бассейне, мы, обмотанные простынями, уселись на скамейке подальше от посторонних.

— Отпад! — восхищенно восклицает Карелин, откидываясь на спинку. — Вы не представляете до чего хорошо смыть с себя эту средневековую церковную затхлость. Словно заново на свет народился!

— Разве вы не по своей воле стали священником? А до этого вообще собирались закрыться в монастырской келье?

— Что уж поделаешь: иногда надо так поступить, — вздыхает он, — чтобы потом лучше понять, что такое настоящая жизнь. Сборище недалеких, тупомордых человеконенавистников. Образины. Вороны, которые, кроме как каркать, ни на что более не способны. Медленное самоубийство.

Довольно странно слышать такие слова от человека, которого архиепископ до недавнего времени, а многие до сих пор считают смиренным слугою божьим, образчиком благочестия.

— А разве тюремного срока вам было недостаточно, чтобы понять, что такое жизнь? — скрыв удивление, спрашиваю его.

При моем вопросе, он чуть было не подскочил на месте.

— Так вам и это известно?

— Как и всякому, кто понимает значение татуировки у вас на руке.

— Вы внимательный тип, Лысков. Татуировка почти не заметна.

— Работа такая.

Воспоминания про татуировку его успокаивает. Для меня же не остается ни малейших сомнений в том, что он затеял все это только для того, чтобы узнать, что мы о нем знаем. Если вдруг он поймет, что дальше безрезультатной слежки за ним дело не продвинулось, он тут же уйдет, заявив перед этим с удивленным лицом, что видит меня впервые, и знать не знает ни о какой такой «Зете +».

— Итак, — говорит он, — пожалуй, начнем. В чем меня обвиняют?

— Вы взяли то, что вам не принадлежит. Вы в компании с Гедеоном Вороновым украли кейс, в котором было сто тысяч евро. Деньги, которые были пожертвованы одним большим грешником на церковь. Потом, не желая делиться и для пущей безопасности, вы избавились от самого Воронова.

— Серьезное обвинение. Кража со взломом и умышленное убийство, — улыбается он. — А почему именно я? Почему заподозрили именно меня, а не кого-нибудь другого? Казалось бы, с такой репутацией, как у меня, можно было надеяться, что меня не коснется тень этого ужасного подозрения.

— Она вас и не коснулась. Под подозрением был Воронов, вот только больно уж вовремя погиб. А сначала вообще подозревали нескольких сотрудников епископата.

— Но все-таки решили остановиться на мне. Почему? Только потому, что я был близко знаком с Вороновым?

— Вопросы должен задавать я. Вы просили предъяву, вы ее получили.

— Виноват, валяйте свои вопросы.

— Почему вы решили так круто изменить свою жизнь? Девять лет назад вы пожертвовали монастырю немалые деньги. Вы усердно и дисциплинировано трудились на благо церкви, прилежно соблюдали посты, избегали женщин, взяли в жены черте кого. Даже дураку ясно, что вы были искренне в своем выборе. И вот что-то произошло? Что изменило вас, Карелин? Вы воруете, убиваете напарника. Не по-божески как-то.

— Странные у вас вопросы. А я-то думал, что вы будете спрашивать, а где я был такого числа такого месяца. Кто может подтвердить, что был именно в названом месте, а ни в каком-либо другом? Вы же так говорите, как будто моя вина — дело уже доказанное. Вы говорите, не как следователь, а как судья. Учтите: я не признался, что я украл, что я убил.

— Хорошо, кражу и убийство пока оставим. Расскажите мне, почему вы решил оставить карьеру священнослужителя? Только не надо рассказывать мне сказки, что у вас где-то есть киндер, которого вы решили вырастить в смирении и благочестии. Разъясните мне причины вашего ухода и особенно фразы насчет ворон, медленного самоубийства и тупомордых человеконенавистников.

— Я разочаровался, — отвечает он.

— В Боге?

— Нет, в его представителях здесь на земле. Да и в христианстве, пожалуй, тоже. Я хотел понять жизнь. Понять одну единственную истину, понять Бога. Я потратил на это без малого десять лет, я старался быть прилежным учеником, но из этого ровным счетом ничего не вышло. Сначала я хотел просто поверить, но не смог. Верую потому, что нелепо — не для меня. Тогда я попытался понять. Я стал заниматься богословием, читать литературу, сам писать статьи. Меня хвалили. Архиепископ, который читал мои статьи, советовал написать диссертацию по истории православия. Они не понимали, для чего я это делаю. Они думали, что я пишу это, чтобы укрепить в вере других, я же писал, чтобы заставить поверить себя. Но чем больше я старался вникнуть в суть, тем больше понимал, что сути никакой нет. Вся история христианства — это череда беспрерывных войн, рек крови, гор лжи, морей лицемерия. А там, где ложь, там не может быть любви. И все-таки я докопался да сути. Да, да, не смейтесь: мне это удалось. Суть такова: истина в том, что ее на самом деле нет, и никогда не было. Да и кому нужна эта хрень? Тот, кто ищет истину, теряет жизнь. Тот хоронит себя заживо. Поиск истины жизни не оставляет времени для самой жизни. Там где есть поиск истины, там мрачность, безжизненность, выхолощенность ума и плоти. Христианство, да и не только оно, вместо того, чтобы делать человека счастливым и свободным, старается пригвоздить его к позорному столбу, слепленному на скорую руку из высосанных из грязного пальца искусственных законов, замешанных на крови и дерьме. Все наши духовые отцы — либо прохиндеи, которых следует поискать, либо болваны и неудачники, которым не повезло в жизни. Мне тоже сначала не повезло в жизни. Поэтому и я тоже оказался в этой среде. Однако теперь я прозрел.

— И стали прохиндеем?

— Возможно, но только не лжецом. Поэтому-то я и бросил это все к чертовой матери.

— Если вы не лжец, то почему же не выразили свой протест вслух? В каком-нибудь атеистическом журнале? Почему бы вам не заявить, что все ваши братья во Христе — есть сборище лжецов или дураков? Почему вы не постарались открыть им глаза? Нет, вы продолжали писать свои статейки, а теперь ушли в мир без скандала, испросив разрешения у церковного иерарха, придумав для этого липовую причину?

— А кому выражать свой протест? Прохиндеям? Так, они и так прекрасно все знают. Им мои протесты до одного места. Болванам же никакие протесты просто не помогут. Нет уж, каждый сам за себя, так по крайне мере будет честнее. Мне нет дела до других. Пусть думают и сами себе помогают, как это сделал я. Я сам себе судья, я сам себе религия, я сам себе церковь, я сам себе исповедник и духовник. Кто, кроме меня лучше знает, что нужно мне?

Слушая его, я уже не жалел, что согласился на этот странный разговор. Это много мне прояснило и, самое главное, открыло глаза на истинные причины поведения Карелина, как в доме убитого Перминова, так и на многое после.

— Как видите, я вам честно все рассказываю, как на исповеди, — завершает он. — Что вас еще интересует?

— Если налить спиртное в череп только что убитого человека, станет ли оно от этого крепче, Лаптев?

Карелин каменеет и не мигая смотрит мне в лицо. Сначала мне показалось, что он хочет прошить меня взглядом, потом, что он меня просто не видит. Что думал в это время сам собеседник, осталось тайной за семью печатями.

Посидев так истуканом минуту, он вдруг резко встает, снимает простынь и прыгает в бассейн.

Разумное решение — пусть немного остынет. Брызги от его прыжка попадают и на меня, и мне кажется, что это не вода, а грязь. Это будет первая баня в моей жизни, после которой мне захочется вымыться с дустом.

— Почему, вы назвали меня Лаптев? — говорит он, когда, окунувшись, возвращается на место.

— Потому, что это ваша настоящая фамилия. Вы отсидели десять лет за убийство насильника вашей сестры. Откинувшись, вы завалили еще одного, а заодно с ним парочку их друзей-подонков, прихватили их деньги и устроили в доме пожар. Здесь вы приобрели новый паспорт, а немного погодя подались в священнослужители.

— Значит, вы меня обманули? И дело вовсе не в деньгах архиепископа? Мы так не договаривались.

— Я вас не обманывал: с них все и началось. Обычно, когда есть круг подозреваемых с одинаковыми возможностями совершить преступления, начинают изучать их жизнь, чтобы понять, кто по своим наклонностям более всего способен совершить проступок. Ваш случай превзошел все ожидания.

— А вы и вправду неплохой сыщик, — говорит он. — Не знаю, как вы все это раскопали.

— Долго рассказывать. С самого начала меня смутило, что у воскового рыцаря в библиотеке был отточенный меч. А вообще вас сильно подвела фантазия, когда вы выбирали себе новую фамилию. Мне было известно, что Перминов работал в Карелии. Поездка на вашу родину окончательно расставила точки. Вас опознали по фотографии.

— Ну и как у меня на родине, понравилось?

— Не особо. Холодно там у вас. Но люди хорошие, я бы сказал душевные.

— Ну, раз вы все и так поняли, то объяснять причины, почему я убил прокурора, думаю не надо.

— Не надо, — соглашаюсь я, — вы случайно узнали, что он приехал сюда на новую должность, и решили отомстить ему. Уж лучше бы он оставался на старой. Не всегда карьерный рост идет человеку впрок. Но я спросил про виски.

— А, виски, это как бы ритуал, или даже испытание, которое я сам себе установил. Я решил, что если я сделаю это, то это будет для меня своеобразной дверью в новую жизнь. Доказательством того, что я изменился, что перешагнул через свои предрассудки. Вы не представляете, как мне стало после этого легче.

— Но ведь это отдает язычеством. Я полагал, что вы просто безбожник. Вы же не верите в бога?

— В бога? Нет, не верю — твердо, с каким-то странным исступлением произносит он. — Я верю в богов. Вы правы: я язычник.

— Это многое объясняет, — отвечаю я.

Карелин наклоняется ко мне и с тем же самым исступлением хрипит:

— Ни хрена это не объясняет! Ни хрена!

— Ну, так расскажите сами. Объясните, — прошу я. — Попытайтесь обратить меня в свою веру!

Карелин вдруг улыбается как-то по-детски мечтательно и смотрит куда-то в угол.

— А вы сами Лысков в бога верите? — спрашивает он минуту спустя.

— Я… ну… конечно.

— Все с вами ясно. О боге вы не высказываетесь, в него вы где-то и как-то верите. На Рождество ходите в гости, на Пасху красите яйца, но в церковь вы никогда не посещаете, богу не молитесь, а во время поста вы жрете мясо, хлещите спиртное и трахаетесь, как кролик-производитель. Словом, как и большинство современных людей. Но даже и у вас, современного человек не посещающего церковь, не соблюдающего постов, не знающего ни одной молитвы, слово «язычник» почему-то вызывает отвращение. У вас это написано на лице. Вы все и верующие, и неверующие, гораздо терпимее относитесь к атеистам. Еще бы — демократия и свобода совести! Но только почему-то эта свобода совести сразу куда-то пропадает, когда речь заходит о богах, а не о боге.

— Да мне плевать на то, кто вы такой. Что же касается отвращения, то если оно и имело место, то только по отношению к тому мерзкому обряду, который вы устроили с телом убитого.

— Есть одна легенда, — как ни в чем не бывало продолжает Карелин, даже не слыша меня, — когда насильно крестили наших предков-славян, когда греческие священники вместе с княжескими наемниками оскверняли их святилища, когда вырывали из земли изображения богов, жгли их, рубили, кидали в воду, то плывший по воде идол бога огня Перуна выбросил на берег палку и крикнул: «Это вам, ничтожные людишки, от меня на память». Вот с этих то пор мы не перестаем молотить друг друга, обманываем, воруем, убиваем. Выбирая бога, мы выбираем судьбу. Мы свой выбор сделали. Когда у нас были боги, а не бог, мы были сильным, славным и счастливым народом. Это признавалось всеми соседями. Соседние государства нас уважали, а враги боялись. Но мы предали наших богов и теперь они мстят нам. Кроме богов, мы предали память своих предков, во имя эфемерной, несуществующей истины отказались от их огромного духовного наследия, мы потеряли его и забыли, что оно когда-то было. Мы позволили византийским брехливым сорокам с крестами на шеях растоптать свое прошлое. А у кого нет прошлого — не будет и будущего. Разве мы нация, разве мы народ? Нет, мы просто население, аморфная людская масса. Мы полное ничтожество, зеро. Нас больше никто не уважает, над нами смеются. В нас плюют. А мы, вытирая с рож плевки, делаем вид, что ничего не происходит, и улыбаемся в ответ. И в это самое время, есть еще люди, которые не покладая рук, вдалбливают в наши и без того забитые головы напыщенные речи о тысячелетней святой Руси, о том, что православие присуще нашему народу чуть ли не на генетическом уровне. При этом никто не вспоминает, что существовала другая языческая Русь, тоже тысячелетняя. Да, я язычник, у меня много богов. Это боги моего народа — настоящие, живые, с пороками и достоинствами, любящие жизнь, вино и баб, а не чуждый импортный жизнененавистник.

По мере своего рассказа, Лаптев-Карелин все больше и больше распаляется. Глаза его сверкают, щеки горят уже не от пара, а от возбуждения. Я даже вынужден был два раза прикладывать палец к губам, чтобы он понизил голос, ибо на нас уже стали оглядываться посторонние.

Наконец он показал свое истинное лицо. Лицо человека, которому нечего скрывать, которому нечего бояться. Он рассказывает долго и надо признать убедительно. Еще немного и он в самом деле обернет меня в свою веру.

— Что теперь, Карелин? — спрашиваю я, когда он замолкает. — Вы хотели выведать у меня, что нам о вас известно, вам это удалось. Я дал заглянуть вам в мои карты, хотя, может быть, я поступил неправильно. А что будет дальше?

Здесь я хитрю: я спрашиваю его, что он будет дальше, в то время как сам не знаю, что буду делать я.

— Вы поступили правильно, Лысков, — отвечать собеседник. — Поднимите голову, я хочу посмотреть вам в глаза.

— Предупреждаю: я человек не внушаемый, напрасно потратите время.

— Не бойтесь, я просто хочу посмотреть вам в глаза.

Смотрит он долго. Глядя на него, я не могу не испытывать чувство глубокого восхищения этим человеком. В нем не чувствуется ни скрытой угрозы, ни раздражения, ни даже растерянности, ничего, что можно было бы ожидать от человека в подобной ситуации. Это лишнее доказательство его силы. Он живет по принципу — если хочешь и можешь убить, убей; если не можешь или не хочешь, то не мешай. Угрозы — это пустой звук. Угрозы — это признак слабости. Я могу найти только два слова, которыми можно было бы кратко описать как ситуацию, так и самого человека — спокойная опасность. Это так: опасность от этого человека исходит такими флюидами, что никогда моим нервам еще не приходилось испытывать подобного напряжения. И, тем не менее, со стороны мы как два старинных приятеля, пришедших друг к другу в гости на партию в шашки.

— Теперь, пожалуй, все, — вдруг говорит Лаптев-Карелин. — Спасибо, что не отказали мне в этой просьбе.

— Зачем вам понадобилось смотреть на меня?

— А вам разве не интересно было посмотреть на своего врага? Прямо в глаза своему врагу? Мне интересно. Я хотел понаблюдать за вами. Изучить вас. Понять, какой вы противник и можно ли вас принимать всерьез. Решить, каким оружием лучше всего против вас бороться.

— Четырех с половиной минут оказалось достаточно?

— Более чем! Поверьте мне. Более чем.

— А почему вы решили, что я ваш враг?

— Это решил не я. Это вы так решили. Вы выступили против меня. Вы продолжаете преследовать меня и дальше. Вы хотите отобрать у меня деньги. В ваших глазах я прочитал уважение ко мне, как к противнику. Уважение и страх, хоть последнее вы всеми силами стараетесь скрывать. А раз вы испытываете эти чувства, значит, вы знаете, что я вам всего этого не подарю.

— Я хочу вернуть эти деньги законному владельцу, только и всего. Для этого он и нанял меня, чтобы я разыскал вас и вернул деньги. Они поступят на счет церкви.

— Трудно представить себе наиболее идиотскую цель для такой кучи монет. Все равно, что свиньям скормить. Мне неприятно даже говорить об этом, ибо я сам в свое время тоже поступил по-идиотски. Сменим тему. Итак, вы просто наемник?

— Да, я работаю за деньги, помогаю людям решать проблемы, которые решить другими путями сложно. За это они мне платят. Что в этом плохого?

— Для вас ровным счетом ничего. Для меня плохо. Люди, несмотря на то, что научились строить небоскребы, по своей сути остались такими же пещерными дикарями с такими же примитивными моральными нормами. Добро для дикаря — это то, когда он отнимал у врага материальные блага. Крал, грабил, — роли не играет. Зло — это когда отнимали у него. И в этом тоже нет ничего плохого. Пока мозги у наших предков находились в девственно чистом состоянии, они и не думали стесняться своих поступков. Они гордились ими. Потом по всему миру как тараканы расползлись и расплодились в превеликом множестве разного рода апостолы, мозги людей затуманились, они стали стесняться самих себя. Им стало стыдно за то, что они люди. Им стали стараться привить чуждую, искусственную мораль слабых, ничтожных червей, но против природы не попрешь. Мы все равно живем по своим старым и единственно верным правилам, но вынуждены лицемерить, прикрывая их фиговым листком византийских постулатов. И от этого мы стали такими слабыми. Мы расточаем свои силы на лицемерие. Мне надоело лицемерить. Поэтому я говорю вам: вы поступили правильно, когда собрались отнять у меня мою добычу, но для меня это зло, поэтому для меня будет правильным уничтожить вас.

— Звучит зловеще.

— И, тем не менее, это так. Из двух кто-то всегда побеждает, кто-то нет. Но вы сами выбрали этот путь и не должны бояться. Так уж получилось: или вы, или я. И речь не об этих деньгах, а в том, что я понял, что вы сами собираетесь меня уничтожить.

— Почему вы так решили?

— Я понял это. Когда смотрел на вас. Вас не устраивает то, чего вы уже достигли. Вы желаете продолжить битву. И верни я вам эти деньги, вас это не удовлетворит. Вы все равно, будете хотеть уничтожить меня.

— Верно, речь идет не только о деньгах. Вы убили моего товарища, коллегу, просто потому, что он случайно оказался у вас на дороге.

— Сам виноват: кто его просил оказываться у меня на дороге? А если, в результате этого, он оказался мертв, а не я, значит, я более достоин жизни, чем он. Иначе, все было бы наоборот.

— Это еще не все. Сейчас по вашей милости один молодой парень сидит в тюрьме в ожидание суда. На его месте должны быть вы.

— Этот человек виноват, так же как и тот первый. Если он оказался на моем месте, то к этому привели его собственные поступки. Если бы он делал только то, что ему положено, его бы на моем месте не было. Он был бы на своем.

— Он может все оставшуюся жизнь провести в тюрьме и никогда не увидеть воли.

— Значит он раб и больше ничего не достоин, кроме тюрьмы. Если бы он был свободным, он бы нашел способ выйти на волю. Вы меня разочаровываете, Сергей Николаевич. Вы такой сильный, здоровый, свободный от предрассудков, рожденный для полета, воин, печетесь о букашках, таких как эти двое. Зачем вам они? Когда вы хотите отнять у меня деньги, я вас понимаю. Вам за это заплатили. Это ваша работа. Но теперь я вас не понимаю. Вы тоже заражены бациллами гнилой, лицемерной морали.

— Мне приятно, хоть в чем-то вас разочаровать.

— Да, правда? — как-то совсем по-детски удивляется он и великодушно улыбается. — И все-таки, я сделаю вам подарок. Ваши глаза сказали мне, что передо мною воин, а не пресмыкающееся, поэтому я сделаю вам подарок: я не буду бить вам в спину.

— Спасибо, сразу легче стало.

— Да, это так. И еще я не стану нападать на вас врасплох. Мы с вами встретимся лицом к лицу. Кто из нас более достоин жизни тот и победит, тому все и достанется. Нас будет только двое.

— А если я не приму этого подарка? А если я скажу, что не разделяю ваших взглядов и намерен действовать строго в рамках той самой морали, которую вы считает гнилой и недостойной?

Он делает удивленное лицо и пристально смотрит мне в глаза, и даже как-то странно подергивая голой.

— Нет, не может быть, — говорит он и опять всматривается в меня, — нет, ваши глаза говорят мне, что вы примете мои условия. Я не мог ошибиться.

— А вы не боитесь, что я соглашусь, но на следующую встречу приду не один, и вместо выяснения отношений между нами двумя, я просто сдам вас в руки правосудия?

Он вдруг заливается смехом. Смех у него такой чистый и искренний, как мог бы точно смеяться дикарь, которому в первый раз в жизни удалось самостоятельно добыть огонь.

— А что такого смешного в том, что я сказал?

— Извините, ха-ха, — он все еще улыбается, — меня просто рассмешило слово «правосудие». Вы так его забавно произнесли. Как-то уж очень серьезно. Кстати, вот еще пример человеческой двойственности. Вы из разряда тех людей, которые не очень-то верят в то, что вы сейчас назвали — правосудие, и при случае сами, когда вам ничего не угрожает, не прочь взять на себя роль судьи. Не говорите, что это не так, не поверю, но зато сам термин вы произносите так, как будто ничего святее, чем наше правосудие для вас не существует. Сейчас вы напомнили мне шамана, который верит в свои заклинания, в их способность вызывать духов, но существование самих духов отрицает.

— Не будем зацикливаться на словах. Хрен с ними с терминами. Я имею в виду прежде всего милицию. Проще говоря, почему бы мне не сдать вас ментам? Так вам понятнее?

— Вы так не сделаете: у вас очень мало фактов. Ничтожно мало. Конечно, мусора бы уцепились и за это, но только и я ведь не тот человек, которому можно погрозить палочкой и он сразу же готов будет пускать сопли. К тому же моя жизнь последних лет будет мне отличной крышей. Что вы мне можете инкриминировать? То, что я когда-то был знаком с прокурором? Так сколько лет прошло. Я его и забыл давно. И зачем мне было разрезать его на куски? Убить, ладно — резать-то зачем? Мне-то — православному священнику! Ясно, что это дело рук психопата или наркомана! По существу вы даже не сможете доказать, что я живу по фальшивому паспорту. Может, я законно поменял имя? А то, что моего заявления и анкеты нет в паспортном столе, так это работников паспортного стола надо спрашивать, куда они их дели? Я за их разгильдяйство не ответчик. Паспорт у меня настоящий. Печати на нем — тоже. Что еще? Может вы тех бандитов из Петрозаводска на меня повесить хотите? У ментов что, дел других нет, чтобы ворошить такое старье? Опять таки: доказательств против меня нет. А то, что убежал тогда из города, так это потому, что жизнь свою от бандитов спасал. Да если бы я не уехал тогда и не сменил имя, они убили бы меня.

— Хорошая мысль!

— А?

— Насчет бандитов, говорю, мысль хорошая. Они-то не поленятся ворошить старье. То-то они рады будут вас найти.

— Они-то не поленятся, только мое чутье говорит мне, что вы не пойдете таким путем. Вы не тот человек. И опять таки, моя смерть от их рук не поможет вам обвинить меня в убийстве прокурора, снят подозрения с другого человека, о котором вы так печетесь, и тем более достать деньги. А вам ведь именно это нужно! Не шантаж ли? Или я беру на себя прокурора и возвращаю деньги, или обо мне узнают бандиты… Я не поддамся. Да вы и не будете это делать. Я же вам предлагаю совершенно конкретно: в случае вашей победы, вы унесете с собой собственноручно написанный и подписанный мною рассказ, про то, как я резал эту жирную свинью, со всеми надлежащими пояснениями. И есть еще кое-что, почему вы придете на встречу один: потому что вы знаете, что если вы сдадите меня лягавым, вы не сможете спокойно жить. Вы постоянно будете вспоминать, что я сделал с Перминовым и будете знать, что где-то есть я — живой, который сделает все, чтобы увидеться с вами. Даже, если мне не удастся бежать, мысль о том, что я жив, будет постоянно отправлять вам жизнь. Поэтому вы придете один.

— Как этот будет происходить?

— В свое время вы все узнаете. Не бойтесь — вам не придется долго ждать. Я еще раз повторяю у вас нет выбора: вы сами ступили на этот путь, вы сами не хотите от него отказаться, а значит нам еще раз придется встретиться. В последний.

— Если вы так уверены, что я не смогу законным, извините за смешной термин, путем наказать вас, тогда чего вам опасаться? Я же не представляю для вас опасности. Зачем вам все это? Почему бы вам не уехать из города прямо сегодня?

— Я же говорил вам, я хочу сделать вам подарок и дать шанс покончить со мной. Мне интересно будет померяться с вами силами. Такой вот я странный человек.

— А если я перестану вас преследовать, позволю судьям посадить в тюрьму невиновного, этого, как вы говорите, червя ничтожного, а клиенту скажу, что задание выполнить не возможно, вы откажитесь от вашей идеи?

— Да, ибо слизняки не опасны.

— В таком случае, советую вам хорошенько помолиться своим богам, Лаптев. Надеюсь, когда вы скоро предстанете перед ними, они не будут к вам слишком строги.

Он облегченно вздыхает.

— Вы не обманули моих ожиданий. За это я убью вас быстро — вам не придется долго мучаться…

4

— Полный улет, — так реагирует Альварес после того, как я рассказал о результатах встречи с Карелиным. — Мне интересно, описывались ли подобные случаи в психиатрии. По-моему, это их клиент.

— И все-таки есть, в нем что-то такое, что мне импонирует, — отвечаю я.

— Ага, симпатичный мужичонка, если бы только он с людей шкуры не снимал по своему собственному усмотрению. Слушай, Лысый, а может, он тебя уже в свою веру перековал? — с подозрением в голосе говорит Павел. — Так ты лучше сразу скажи, чтобы мы знали, что от тебя ожидать.

— Да иди ты! Никто меня никуда не ковал!

— Бесит меня это все, — сокрушается Вано. — Хоть нам и удалось узнать истинного виновника и всю его историю, все равно в счете лидирует он. Как забрать у него деньги архиепископа, если мы даже не знаем, где он теперь? Зря ты его в сауне не шарахнул каким-нибудь тазиком по голове.

— Допустим шарахнул, и что?

— Свистнул бы нам, мы бы приехали и отбуксировали бы его к ментам. Того материала, что ты про него выяснил достаточно, чтобы его задержать, как бы он там не гоношился.

— Вот именно, что только задержать. А дальше что? Как из него деньги выбить? Наш клиент заявление не писал, о краже и взломе не сообщал. Если про это узнает пресса, то получится скандал, которого как раз и хотел избежать Феодосий.

— Он хочет и рыбку съесть и костями не подавится, этот ваш Феодосий, — бурчит Вано.

— Наш Феодосий, наш.

— Да бог с ним чей.

— У него трудное положение, но мы и существуем, чтобы помогать другим, из этих положений выпутываться. Иначе, нам пришлось искать себе другую работу.

— Что ж, ждать пока Карелин сам не объявится, как обещал? А если он не объявится вообще? — говорит Павел.

— Конечно, не объявится, — соглашается Вано. — Всю эту ерунду он придумал только затем, чтобы выиграть время и без спешки и лишний суеты преспокойненько уехать куда-нибудь, где найти его будет чрезвычайно трудно. Я считаю, что пока не поздно надо подключать правоохранительные органы. Пусть ищут. Пусть пока не поздно вокзалы и аэропорты перекроют. Если мы денег преподобному не вернем, то хоть за Володю Никитюка отомстим. Чует мое сердце, слинять он хочет. Просто тогда не знал, чего ему опасаться, вот и затеял все это. А теперь, когда понял, что ему могут быть кранты, и придумал всю эту лабуду с поединком. Какой еще, к черту, поединок? Он бы еще перчатку тебе бросил, Дантес херов!

— И все же, мне кажется, он меня не разводил.

— Ну, хорошо, Сережа, — говорит Царегорцев, — допустим, он объявится и назначит с тобой встречу. Так ведь все равно его надо будет сдавать ментам. Уж не хочешь ли ты и впрямь с ним драться? Если так, я тебе категорически это запрещаю.

— Сдадим. Узнаем сначала, где бабки и сдадим, — отвечаю я, игнорируя его последние слова.

— А может, на него бывших сокамерников Феодосия натравить? Они из него быстро все вытрясут, какого бы крутого он из себя не корчил. Надо ему посоветовать, владыке.

— Да говорил уж, не хочет он так. Считает обращение к криминальному элементу недопустимым и недостойным.

— Капризный у нас клиент, — подводит итог Альварес. — То он не хочет, этого он не хочет.

Звонит мой мобильный, я беру трубу.

Царегорцев и Альварес не сводят с меня глаз.

— Лысков слушает.

— Завтра ровно в час будьте на площади возле бывшего дворца пионеров, — говорит мне знакомый голос.

— Нет, это не бензоколонка, а я не Юра: вы ошиблись номером, — отвечаю я на это.

— Никто не должен знать об этом. Вы должны быть один, иначе ничего не получится.

— Бывает, пожалуйста, — говорю я, отключаюсь и объясняю своим коллегам. — Ошиблись номером. Так на чем мы остановились?

Мне показалось, что на лице Павла появилась легкая тень подозрения, которая, впрочем, тут же исчезла.

— Мы остановились на том, стоит ли сообщать ментам о всех наших подозрениях или подождать, пока не соизволит объявиться Карелин, — отвечает Царегорцев.

— Предлагаю еще сутки подождать — говорю я.

— Согласен, — как-то сразу, без лишних раздумий соглашается Павел. — Вано?

— Делайте, что хотите, — машет рукой тот, — сами потом на себя пеняйте, коли упустите последний шанс разыскать его.