Давным-давно, почти двадцать лет назад жили-были в городе Петрозаводске брат и сестра: Наталья и Дмитрий Лаптевы. Родители у них умерли. Брат был на пять лет старше сестры и, на момент начала повествования, ему исполнилось двадцать лет. От армии у него была отсрочка, потому что кроме него у Натальи никого из родственников не было. Работал Дима в порту водителем грузовика. Летом восемьдесят второго года, оставив ненадолго сестричку дома, он махнул в Ленинград, поступать на заочное отделение политехнического института. В институт он поступил и домой возвращался радостный. Скорее всего, это было самый последний раз, когда он вообще чему-либо радовался. Как только новоявленный студент-заочник подошел к дому — его счастье кончилось.
Его встретила пустая квартира, хотя он и давал сестре телеграмму о приезде. Соседи сообщили, что Наташа в больнице, но, пряча глаза, посоветовали ему почему-то сначала сходить в милицию.
Как оказалось, Наташа была сильно избита, а потом и изнасилована двумя своими сверстниками. Ее вообще чудом удалось спасти. Имена насильников были известны доподлинно: Игорь Гусев и Олег Механошин, так же как имена свидетелей. Один из преступников, Гусев, учился в той же школе, что и девушка, в параллельном классе. Ему и принадлежала идея насчет изнасилования. Однако Дмитрий с изумлением узнал, что они не только не задержаны, но против них даже не заведено уголовного дела.
— Ну, что, Лаптев, будешь подавать заявление? — спросил его участковый.
Вяло так спросил, всем своим видом показывая, насколько ему неохота принимать такое заявление и вообще во что-либо вникать. Это было понятно. Олег Механошин был сынком одного из партийных боссов, и портить с ним отношение никому не хотелось.
Почему Механошин подружился с пареньком из простой многодетной семьи Гусевых, росшим без отца, с матерью, работающей уборщицей, не совсем было понятно. Может быть, он своим еще не созревшим до конца чутьем понимал, что грубый увалень Гусев выгодно оттеняет его собственную персону. А может, ему доставляло удовольствие играть роль этакого покровителя, угощая своего приятеля деликатесами, о которых тот, до знакомства с ним, и мечтать не мог. Гусев донашивал за ним и вещи: джинсы, кроссовки и прочие импортные тряпки. С другой стороны большие кулаки Гусева в любой момент были готовы обрушиться на того, кто посмеет хоть косо глянуть его корефана Олега.
— Ты сам подумай, — уговаривал Лаптева участковый, — но зачем тебе со всем этим связываться? Ты бы лучше без всякого заявления сам сходил к Механошиным. Поговорил бы, так, мол, и так: сестра в больнице. А у них такие возможности. Они и лекарства редкие достать могут и лучших врачей обеспечить. Ну и что, что они начальство? Тоже ведь не звери, а люди. Они тебя поймут, они помогут.
— А я схожу, — вдруг зло пообещал Лаптев, — вот сейчас заявление напишу и схожу.
Участковый только расстроено качал головой.
Впрочем, тогда их встреча не состоялась: после того, как все произошло, Механошины в полном составе укатили на юга, чтобы дать сыночку оправиться от потрясения.
С Игорем Гусевым оказалось не чуть не лучше. Мать Гусева заперла сына в квартире и ни за что не хотела открывать дверь, а когда Лаптев начал расходиться, вызвала милицию. Его выпустили только на следующее утро, пообещав, что при повторении подобного эксцесса посадят на пятнадцать суток и сообщат на работу. Дмитрию не оставалось ничего другого как пытаться установит справедливость цивилизованным путем.
Цивилизованный путь, однако, пробуксовывал. Заявление хоть и приняли, но все следственные мероприятия, допросы свидетелей и фигурантов, проводились так медленно, что казалось, это затянется на годы. Понятное дело, что ни о каком институте уже и речи быть не могло. Лаптев даже на установочную сессию не поехал. Сестру между тем, как только выписали из травматологии, сразу положили в психиатрическую больницу, потому что после всей этой истории у нее начались сильные психические расстройства и постоянные головные боли.
Сдвиг произошел только под конец года, когда умер один из самых больших коллекционеров медалей, орденов, званий и титулов — генеральный секретарь Брежнев. Новый генсек свою партийную и руководящую карьеру начинал именно в этих местах и всегда был к ним неравнодушен. Поэтому в срочном порядке стали подтягивать хвосты, наводить порядки в отчетностях во всех сферах жизни, в том числе и правоохранительной. Надо было соблюдать минимум приличий, и Гусева с Механошиным все-таки поместили в следственный изолятор. Через неделю был назначен суд. А как же: все должно быть по закону, раз есть заявление и проводятся следственные мероприятия, значит, все должно кончится судом.
Приговор удивил всех. Ясно было, что и так по отношению к двум малолетним насильникам он будет достаточно мягким, ожидали, что судьи найдут массу смягчающих обстоятельств, но такого большинство из присутствующих не ожидало. Постановление суда гласило, что ввиду того, что акт насильственного склонения к половой близости не доказан (это не смотря на несколько очевидных свидетельств) и виду заявления подсудимых о том, что все происходило исключительно добровольно (с каких это пор непризнания виновного, автоматически его оправдывает), то дело по факту изнасилования Наталии Федоровны Лаптевой прекратить, Олега Механошина оправдать, из-под стражи освободить прямо в зале суда. Что же до его дружка Гусева, то и он был признан виновным, но не в изнасиловании, а нанесении побоев Лаптевой и приговорен к году лишения свободы с отсрочкой приговора до окончания школы. Почему-то никто не задал вопрос, если все происходило добровольно, то почему Гусеву понадобилось избивать жертву?
Для Лаптева такое решение было не только проигрышем дела, но и позорной оплеухой, поскольку порочило его сестру. Так, пока судья читал последние строки, кто из болельщиков Механошина вполголоса произнес: «Смотреть лучше надо было за своей курвой, чтобы ноги, где попало, не раздвигала». Судья это тоже услышал, сделал паузу, но потом как ни в чем не бывало, продолжил читать дальше.
Когда дружков выпускали из-под стражи, то Механошин задержался напротив того места, где сидел Лаптев и скорчил презрительную гримасу, мол: «Ну что, козел, скушал?». Кто знает, пройди он тогда мимо, может все и обошлось, может и удержался бы тогда Дмитрий и не совершил уже задуманное.
Но Механошин не прошел мимо. Его прямо распирало от чувства безнаказанности. Он чувствовал себя героем и не скрывал этого. В тот момент все взоры были прикованы к нему, кто смотрел c подобострастным восхищением, кто с презрением и никто не заметил, как Лаптев сунул руку, держащую спичечный коробок, под полу пиджака в районе пояса и сделал им резкое, короткое движение вверх. Зашипела, загораясь, сера на головках спичек, туго примотанных к стволу самопала. Выбросив коробок, Дмитрий выхватил оружие и быстро поднял его на уровень груди Механошина. В этот момент прозвучал выстрел. Олег был убит на месте — большой стальной шарик пробил ему сердце. Наверное, он так и не понял, что же произошло на самом деле, и умер с презрительной усмешкой в адрес брата девушки, которой так никогда и не суждено было вернуться к нормальной жизни.
Поначалу все находились в таком шоке, что Дмитрий, выбросив ставший ненужным ствол, не спеша, прошел через пороховое облако, вышел из зала, спустился на первый этаж и только на выходе был настигнут и задержан бросившимся за ним нарядом милиции.
Через месяц в этом же зале состоялся суд уже над ним самим. Дмитрий рассказал, как он из стальной болванки на токарном станке в автомастерских выточил ствол самопала и взял с собой, так как предполагал пустить его в ход, если суд вынесет оправдательный приговор. Так оно и случилось. Тот же самый судья, что и в прошлый раз, зачитал ему приговор. За умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами (изготовление и хранение огнестрельного оружия, неуважение к советскому правосудию — посмел стрелять в зале суда!) его приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Верховная комиссия по рассмотрению просьб о помилование заменила расстрел пятнадцатью годами лишения свободы. Адвокат Лаптева оказался человеком принципиальным, честным и напористым, и через полгода ему удалось несколько изменить формулировку обвинения и статью, сбросив своему подзащитному еще пять лет со срока. Десять оставшихся Лаптев отпыхтел полностью, от звонка до звонка.
Пока он сидел, его сестра умерла в больнице от кровоизлияния в мозг.
А осенью одна тысяча девятьсот девяносто третьего года в автомобиле «ВАЗ-2109», который был зарегистрирован на имя жителя города Петрозаводск Игоря Гусева, был найден труп его приятеля Петра Сидоренко, которому перерезали горло. Несколько часов спустя на пустыре за городом был найден и сам Гусев — мертвый, с вырезанными гениталиями. Оба официально были безработными, но на самом деле промышляли вымогательством денег с предпринимателей. По факту двойного убийства в тот же день было возбуждено уголовное дело. Отрабатывая версии, кто-то вспомнил, что несколько месяцев назад из тюрьмы освободился Дмитрий Лаптев, который мог захотеть свести счеты с Гусевым. В пользу этой версии говорил и способ убийства. Сидоренко же, скорее всего, просто попал под раздачу, оказавшись ненужным свидетелем. Но пока местные шерлок-холмсы строили свои версии, дом, в котором жил Лаптев, уже горел синем пламенем. Официальная версия пожарников сводилась к тому, что произошел взрыв баллона с газом. Пламя было настолько сильным, что только по нескольким фрагментам костей определили, что здесь погиб человек. Кости были признаны останками Лаптева.
Это все, что смог рассказать мне Романов. От себя могу добавить, что видимо Гусев и Сидоренко везли с собой крупную сумму денег, когда Лаптев совершил нападение, которая досталась ему в качестве трофея и, которую он позже пожертвовал монастырю. Татарин — он же Ренат Ильясович Рамазанов, под которым ходили Сидоренко и Гусев, сразу организовал поиски денег. Один из бандитов, которого Письменный назвал в телефонном разговоре с Татарином Купоросом, сделал тот же вывод, что и менты, и заявился на хату Лаптева. Купорос пришел один — урок с Гусевым и Сидоренко его ничему не научил, за что он и поплатился, сгорев в адском пламени, а его обуглившееся тело было принято за тело Лаптева. Позже кореша Купороса свалили на покойного и убийство Лаптева и пропажу денег.
Дальше, яснее ясного, Лаптеву удалось скрыться из города. Человек он уже бывалый, к тому же прошедший хорошую тюремную школу. Он знал, что надо было делать в подобной ситуации. Ему удается уехать в другой город и сделать себе документы на другое имя. Особо не раздумывая, он берет себе фамилию Карелин, как единственную память о родине. Но как жить дальше? Цель, ради которой он пошел в тюрьму, которой он жил все десять лет, которой бредил холодными тюремными ночами, выполнена. Те, из-за которых погиб его единственный родной человек, уже мертвы. Он остался совсем один. Он поселяется в монастыре, решает стать монахом. Настоятель обители, возможно, желая пристроить свою некрасивую сестру, убеждает Карелина отказаться от монашества и стать священнослужителем, мол, для этого поприща он подходит куда лучше.
В общем-то пока все логично. Но смерть Перминова в эту логику уже не вписывается.
— Вы не помните, Николай Александрович, фамилию судьи? — спрашиваю я, когда рассказчик, умолкнув, стал раскуривать сигарету без фильтра.
— Нет, — отвечает тот, — не помню. Знаю только, что вскоре он перешел служить то ли в милицию, то ли в прокуратуру. Словом, вскоре после суда над Лаптевым, он сменил род занятий.
Мой вопрос про имя судьи из разряда лишних. Я и так знаю, кто был этот человек, который сначала оправдал двух малолетних подонков, а потом попытался подвести под вышку брата их жертвы. А теперь скажите, что бы случилось с этаким вот судьей в древнем Вавилонском государстве? Правильно! С него бы сняли шкуру и натянули на кресло, на котором бы вершил судопроизводство новоназначенный судья. У нас не Вавилон (о чем иной раз приходится и пожалеть) и вряд ли кто-нибудь пожелал бы восседать на такого рода стульчике, поэтому, когда убийца ободрал Перминова, он его самого же и посадил на собственную шкуру.
Покинув Николая Романова, я выхожу на морозную улицу. Несмотря на то, что за считанные часы, что я нахожусь в этом месте, мне повезло многое узнать, нельзя сказать, чтобы я испытывал чувство глубокого удовлетворения. С одной стороны, все вроде встало на свои места, с другой еще больше запуталось. Так совершенно понятно, почему был убит Механошин, а его приятель даже кастрирован, можно даже понять, хотя это и не так просто, почему расчленили Перминова, но на кой убийце понадобилось мастерить из мертвеца чашу для питья? Мало мастерить — пить из нее! Делайте со мной, что сочтете нужным, но я твердо уверен, что человек, который решил посвятить жизнь служению Богу, который отдал все свои деньги церкви, так поступать не станет. Если он хотел отомстить Перминову, почему он еще тогда, выйдя из тюрьмы на волю, не попытался его разыскать? Это было бы совсем нетрудно сделать. Потому что он твердо решил поставить точку на своем прошлом.
Допустим, Лаптев-Карелин случайно, из газет или еще каким-то образом, узнал, что продажный судья теперь рядом, он вдруг сорвался, забыл про заповедь «Не убий», пошел и зарезал бывшего судью. Это было бы еще понятно, но чтобы он вот так сразу превратился в подобие людоеда из племени Мумба-Юмба? Слабо верится. С ума сходят не враз. Если бы у Карелина начало срывать крышу, наверное, это было бы заметно. А между тем, те, с кем беседовал Альварес, очень тепло отзывались о Карелине как о нормальном, высоко-моральном и рассудительном человеке.
Но нормальный человек, даже если он не верит ни в бога, ни в черта, так не поступит. Нормальный человек, даже мстя другому, не станет убивать невиновного вахтера-охранника. Для этого нужно иметь отклонения в самой основе!
Еще один вопрос и тоже далеко не праздный, а по своей актуальности даже превосходящий предыдущий — что мне делать теперь?
Все, что мог, я узнать, узнал и очень быстро, теперь с чистой совестью могу валить домой. Однако Александр Евгеньевич Письменный и его друзья уголовники знают мое имя и, стало быть, смогут узнать, откуда я прикатил: ну что им стоит посмотреть в гостинице, заполненный мною формуляр, где есть и мой домашний адрес? Могут пострадать и люди из той цепочки, по которой я пришел к Письменному, в том числе и родственник Жулина. Кто знает, что за отморозки работают на Татарина.
Я не могу поручиться, что через пару дней после отъезда, у меня на пороге не появяться крутые братки с автоматами. Не по своей вине, а по случайности, но я здесь наследил. Теперь надо убирать, если я хочу и дальше жить спокойно. Оборотень Письменный не советовал Татарину ставить в известность большой круг лиц. Скорее всего, он так и поступит. Лишние в доле ему не нужны. Значит, против меня будут максимум три-четыре человека: Татарин с одним или парочкой доверенных лиц и сам Александр Евгеньевич. Уборка, стало быть, будет хоть и трудной, но отнюдь не безнадежным мероприятием. Решено, спектакль с Письменным будем доигрывать до конца. Пока не знаю как. Как не знаю, где я буду проводить ночь.
В гостиницу возвращаться нежелательно: вряд ли Рамазан окажется настолько терпеливым, что будет ждать, когда завтра после обеда я приду в офис Письменного. Уверен, что меня попытаются найти раньше. Уже пытаются. Прозвонить другие гостиницы и узнать, нет ли там Сергея Лыскова, ничего не стоит. Надо подыскать другое место.
Мне приходит на ум идея. Может кто-то и скажет, что я любитель все усложнять, может так оно и есть, но в данный момент ничего другого я придумать не в состоянии. Я возвращаюсь к двери Романова и нажимаю на звонок. Как и в прошлый раз, мне приходится ждать, когда Николай Александрович соизволит открыть дверь.
— Это вы? — говорит он, безо всякого удивления в голосе. — Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказал?
— Я просто решил, что ваш увлекательный рассказ не был оценен мною по достоинству. Скажем прямо, я пожадничал. Спешу исправиться. Я принес вам дополнительную премию.
— Шутите.
— Вот доказательства, — говорю я, вручая ему еще одну пятисотрублевую купюру.
— Спасибо, коли так, — говорит он, засовывая деньги в задний карман не глаженых брюк.
— Еще на один вопрос ответите, Николай Александрович?
— Валяйте, — безразлично соглашается он.
— Вы знаете, где жил Лаптев? Его адрес. Или хотя бы, приблизительно место, где он жил.
— Где они жили с сестрой — нет. А вот там, где он погиб, помню.
— Разве это было в другом месте?
— Конечно. Когда Лаптева посадили, то квартиру конфисковали. Сестре была предоставлена жилплощадь в другом месте, правда ей она так и не понадобилась. Три месяца после освобождения до гибели он жил в другом месте. Снимал нечто вроде времянки в частном секторе.
— Вы можете, сказать, где это? А еще лучше нарисовать, как туда добраться. А то я совсем не знаю вашего города.
Он выполняет мою просьбу, и я с ним расстаюсь на этот раз, полагаю, окончательно.
От Романова я еду на вокзал, куда приезжаю как раз вовремя, чтобы купить билет на последний пригородный поезд идущий в сторону Питера и вскочить в вагон. За моей спиной двери закрываются. Пассажиров немного. Свободных мест завались — располагайся, где хочешь. Я прохожу по вагонам и, выбрав, на мой взгляд, самый теплый, подняв для тепла воротник куртки, втянув голову в плечи, забиваюсь в уголок. Под стук колес иногда приятно и думается, и дремлется. А если мои новые знакомые захотят меня поискать, бог в помощь! Я засыпаю…
Юрисконсульт Александр Евгеньевич Письменный сидит, подбоченясь, за длинным полированным столом и, чтобы скоротать время, раскладывает пасьянс из двух колод карт.
Увидев меня, он неохотно смешивает карты.
— Наконец-то ты изволил явиться. А я тут сижу, волнуюсь. Все гостиницы города оббежал, а тебя нет нигде, нехорошо, батенька мой, нехорошо. Я, понимаешь ли, тружусь для тебя, выполняю твою работу, а ты изволишь где-то развлекаться. Непорядок.
— Виноват, исправлюсь, — отвечаю я.
— Вот так-то лучше, — говорит Письменный, меняя гнев на милость.
Он подходит и снисходительно хлопает меня по щеке.
— Ладно, вольно, можешь расслабиться, тем более что у меня для тебя большой сюрприз. Я нашел того человека, который тебе нужен. Вот, пожалуйста, познакомься.
Из-за длинной портьеры возле окна выходит высокий, широкоплечий мужчина, раскосый с длинными запорожскими усами и почему-то в зеленой чалме.
— Но ведь это не он, — протестую я, — это же Равиль Ильясович Рамазанов! Известный бандит по кличке Татарин! Я его очень хорошо знаю!
— Никакой это не татарин. Это он, человек с твоей фотографии, только он сейчас пластическую операцию сделал, вот и не узнает никто. Хотя я понимаю, рожа у него действительно бандитская. Как посмотришь, так прямо и плюнуть хочеться, в рожу-то эту противную.
Письменный встает, долго шевелит челюстями, словно накапливая во рту слюну, а потом делает смачный плевок в Рамазанова. Тут до меня доходит, что никакого Письменного рядом нет, а есть большой двугорбый верблюд, которого я поначалу принял за Письменного, и нахожусь я не в офисе юридической консультации, а на засыпанной снегом улице. «Верблюд, здесь? Но почему? Ему же здесь нельзя. Он же замерзнет. Ему надо срочно в пустыню!» — приходит мне в голову.
— Не замерзнет, — слышится голос Рамазанова, который очевидно умеет читать чужие мысли, — не успеет. Я его раньше убью! Чтоб, гад, не плевался.
У Рамазана прямо из руки вырастает длинный сверкающий меч, как в «Терминаторе-2», который он всаживает в живот верблюду. Из того начинает хлестать черная кровь, как из нефтяной скважины. Верблюд хрипит и бьет лапами по снегу, который окрашивается в сверкающие антрацитовые цвета, и вдруг превращается в огромную свинью, рылом чрезвычайно похожую на Письменного.
— Вот видишь, Лысый, — говорит зарезанная свинья-Письменный, — ты мне не верил. А людям надо верить.
— Теперь-то он верит, что я — это я, — глухим голосом, как из погреба говорит Рамазанов.
Он стирает с лица верблюжью слюну, которая тянется, как пенка для ванны. Под слюной у Рамазанова оказывается рыцарский шлем.
— За веру надо выпить! — заявляет неизвестно откуда взявшаяся женщина.
Лицо женщины мне незнакомо, но я почему-то точно знаю, что это Маргарита из романа Булгакова. Только располневшая и одетая в униформу дежурной по этажу в гостиницы «Онега». В руке у ней пыльная бутылка, в которой плещется мутная темная жидкость. На бутылке наклеена этикетка, сделанная из школьной клетчатой тетради, на которой простым карандашом по-русски нацарапано: «Виски».
— За веру надо выпить, — эхом повторяет рыцарь и вынимает из-под плаща, с нашитым на нем черным бархатным крестом, человеческий череп. — А вот и кубок заздравный.
Череп грязный, весь в земле. Со лба сшелушиваются полусгнившие остатки кожи. Рамазанов откручивает макушку черепа, которая оказывается на резьбе, и женщина наполняет череп жидкостью. Грязь и гниль мгновенно исчезают, череп и в самом деле превращается в золотой сверкающий кубок. Переливаясь огнями, он слепит мне глаза…
Я просыпаюсь оттого, что мне в лицо бьет луч прожектора, установленного на столбе. Протираю глаза и вижу, что поезд стоит возле небольшой станции. Часы показывают начало второго, а это значит, что еду я уже около трех часов. По-моему достаточно, можно сходить. Станция к тому же подходящая, даже есть что-то вроде вокзала, где можно перекантоваться.
Стараясь отогнать нелепый сон, а больше связанные с ним переживания, я соскакиваю на посыпанную крупным щебнем платформу.
Станция называется Ладейное поле. Если верить надписи на стене вокзала, здесь есть даже кассы дальнего следования, это лишнее доказательства, что я высадился не в пустыне. Несколько сошедших со мной человек растворяются по сторонам и я остаюсь совсем один рядом со зданием станции.
Выкурив до фильтра сигарету, прохожу внутрь. «Нутрь» многолюдством не отличается. Кроме растянувшегося на скамейке во всей своей красе спящего бомжа и двух облезлых кошек, никого нет. Никаких касс ни дальнего следования, ни ближнего что-то не видно. Есть только одно единственное окошко, за котором тускло светится матовая лампочка. На мой стук показывается сильно заспанное лицо, которое оказывается женским.
— Вам что?
— Когда идет электричка на Петрозаводск?
— Утром. В пятнадцать минут седьмого. Через сорок минут пассажирский поезд Москва — Мурманск. Только плацкартных мест не осталось. Только купе или СВ.
— Чудесно, давайте купе.
Под утро я возвращаюсь туда, откуда приехал. Главное — ночь я скоротал.
Открывая тяжелую бронированную дверь магазина «Охотник», я спрашиваю себя, а правда ли это, что все охотники мастера травить байки и сочинять самые невероятные истории. Если это так, то почему все лавки, где продаются разные причиндалы для ловли и убийства братьев наших меньших, носят такое однообразное название? В любом мало-мальски приличном городе есть такой магазин, и каждый из них называется «Охотник» и никак не иначе. Где же их хваленая фантазия? Или она проявляется только на привале после третьей колбы?
— Три банки «Сокола», — говорю я продавцу: дородному, румянощекому детине, чем-то напоминающего мне покойного Гедеона Воронова, только без бороды.
— Ноу проблем, — заявляет тот, полагающий, что знает английский, — только билет покажите.
Я уверенно осматриваю все карманы и только потом делаю раздосадованное лицо.
— Вот блин, надо же, дома на комоде оставил.
— Мне очень жаль, но порох продается только по предъявлению охотничьего билета.
— А может, сделаешь исключение, а? Я ведь не ружье покупаю.
— Порох, как и ружья, по билетам. Принесите билет, тогда и будем разговаривать. Без билета можете купить дробь. Хотите дроби?
— Нет, дроби мне не надо. Капканы есть?
— Есть. Волчий и на водоплавающих: бобра, выдру. Хорошие, канадские.
— На волка. Давай показывай товар лицом.
Он снимает с полки капкан и проверяет его работу. Я уверяю его: это то, что мне надо. К тому времени в магазине нас оказывается только двое: я и он.
— А может, все-таки продашь пару тройку банок? — спрашиваю его. — Договоримся, а?
Он внимательно смотрит на меня.
— А для чё тебе столько? На волка собрался?
— На диких свиней!
— На кабанов! Так ведь не сезон!
— Готовь сани летом, парень. Ну, так что?
Он задумчиво чешет в голове. Видно, что он сам-то не прочь, только боится, что я могу оказаться не совсем покупателем. Надо заморочить ему голову и отвести от опасений.
— Извини, но без билета я порох продать не могу, — снова заявляет он, но совсем не уверено. — Вези билет, тогда, пожалуйста.
— У меня нет билета. Был бы, уже давно показал.
— Знаешь, я почему-то так и подумал.
— Ладно, я тебя скажу, зачем мне порох. Дело в том, что я не только охотник, но и рыбак. Порох мне нужен для рыбалки: форель глушить. Мне тут кореша один рецепт бомбочки подогнали. Могу с тобой поделиться.
Я начинаю импровизировать и рассказываю ему только что придуманное устройство пороховой бомбы, для запрещенного лова рыбы. Стараюсь придать голосу максимум убедительности, хотя прекрасно понимаю, что если эту придуманную мною фиговину удалось бы сделать и взорвать, то первым, кто всплыл кверху брюхом, был бы сам рыболов.
Если честно, то порох мне нужен и вправду, чтобы сделать бомбу, но только не для форели.
Выслушав меня, продавец веселится во всю. Он не из легковерных. К сожалению, в это самое время, в магазин заходит посетитель, и я вынужден прервать разговор. Когда мы снова остаемся одни, он подходит ко мне и говорит, понизив голос:
— Это все ерунда, что ты говоришь. Если не сышь попасть в контору за браконьерство, то используй лучше старый проверенный способ.
— Тол?
— Умница, догадался. И не хрен изобретать велосипед. Тоже юный техник нашелся!
— Тол — это хорошо, а только где ж его взять?
— Да господи, у тебя что, военных среди знакомых нет? Да любой «кусок» тебе сколько угодно взрывчатки предоставит, если заплатишь, конечно!
— Заплатил бы, только вот беда, нет у меня знакомых прапорщиков. Может у тебя есть?
Я показываю ему пачку долларов США. Это производит на него впечатление.
— Как выйдешь на улицу, чуть дальше по аллее есть киоск, — шепчет он, — а недалеко от него скамейка. Приходи туда к двенадцати часам, садись на лавку и жди. К тебе подойдет человек и скажет: «Привет, я от Гены. Что ему передать?». А ты ему ответишь: «Передай, что я на рыбалку собрался». Вот с этим человеком и будешь договариваться. Усек?
— Усек.
— Смотри, не перепутай!
— Не боись. Только, пусть этот, от Гены, приходит вовремя, чтобы я чего доброго к скамейке не примерз.
— Не примерзнешь. Сам, смотри, не опаздывай, ждать не будут.
Я бы не хотел, чтобы у вас сложилось обо мне впечатление, как о человеке, который может позволить себе разбрасываться бабками направо и налево. Если бы все было именно так!
Дело в том, что в той пачке баксов, только сверху лежит сотенная, остальные же купюры куда более мелкие, есть даже однодолларовые.
Вообще мне пришлось изрядно попотеть, убеждая архиепископа Феодосия в необходимости этой поездки, ведь все затраты, связанные с этим делом, несет именно он. Не то, что бы он жадничал, он просто не мог понять на кой мне нужно ехать в такую даль. Понятное дело, я не стал говорит ему, что речь идет не столько про кражу, сколько про неизмеримо более тяжкое преступление.
Единственно, что он от меня узнал, так это то, что товарищ сбитого машиной Воронова, отец Михаил, живет по левым документам и с левым именем. Я без утайки привел ему доказательство этого. Еще я сказал, что уверен, что в прошлом Карелина есть темная история.
— Хорошо, — почти кричал Феодосий своим дребезжащим голосом, — документы не настоящие, имя не настоящее. Но при чем здесь Петрозаводск? Только потому, что он — Карелин? А если бы он взял себе фамилию Задов? Куда бы вы, молодой человек, тогда отправились?
Не зная, куда бы оправился в указанном случае, я молчал, в то время как святой отец распалялся все больше и больше.
— Но даже если это и так, то почему вы думаете, что следы его именно в этом городе, а не в каком-нибудь населенном пункте Карелии? В той же Кеми или скажем… — Феодосий запинается, так как, похоже, больше городов в этом районе земного шара припомнить не в состоянии, — …в тундре, например?
— А если я вам скажу, что у меня было видение, из которого я понял, где мне надо искать? Что тогда?
— Тогда? — вскидывает на меня свои лохматые брови архиепископ, — тогда я скажу: «Темнишь, Сережа, ой темнишь! Кого обманываешь? Грех ведь обманывать, а обманывать лицо духовное — вдвойне грех. Ибо не меня ты обманываешь, а Господа, а Его еще никому обмануть не удалось!»
Чтобы поставить точку в этом скользком вопросе, я говорю, что у меня есть точная информация от некоего лица, которому я дал честное пионерское, что сохраню его имя в тайне. Вот поэтому я и вынужден молчать до поры до времени.
Господа я этим, конечно же, не обманул, кишка тонка, а вот Феодосий стал немного поспокойнее. Он продолжал ворчать по стариковски, но все-таки мне удалось его уломать.
Как видите терпение и настойчивость — это такие же необходимые для хорошего детектива качества, как ум, сообразительность и умение делать логические выводы.
Прибывший «от Гены» мало напоминает прапорщика и военного вообще. Скорее уж продавца мандарин и сушеного инжира. Это типичный кавказец примерно одинакового со мною возраста. Услышав условную фразу, он показывает мне на стоящую на противоположной стороны улицы ярко красную «Хонду».
— Тачку, видишь, да? Туда иди.
Я ухожу, а он остается на месте. По пути я оглядываюсь и вижу: он идет в противоположную от машины сторону. В «Хонде» еще двое, очень похожие на первого. Один сидит за рулем, другой разместился на заднем сидении. Я открываю дверь и заглядываю в салон.
— Зачем стоишь на пороге? — спрашивает тот, что сзади, смуглый парень с какими-то нескладными чертами лица и большими оттопыренными ушами, — залезай, не бойся. Наш тавар, твой купэц.
— Так не вижу я пока никакого товара.
— Так и я пока тоже не вижу дэнэг.
Я раскрываю спортивную сумку, которая при мне и достаю оттуда уже упомянутую пачку «капусты», как недавно показывал продавцу, потом кидаю ее обратно. Ушастый одобрительно кивает, поднимает с полика и ставит на сидение черную сумку, похожую на мою, только больше. Расстегивает молнию. Сумка до половины наполнена прямоугольными брусками, издали похожими на куски хозяйственного мыла.
— Этим не то, что форель-макрель глушить можно. Бэлый медведь взрывать можно.
— Взрывчатка хорошая?
— Обижаешь, дарагой. Товар первый сорт, мамой клянусь. Сам бы пользовался, только шума не люблю. Я вижу, ты клиент серьезный, поэтому для тебя еще кое-что есть.
Из другого отделения он достает лимонку Ф-1.
— Нравиться, дарагой?
— Нравится. Много этого добра?
— Для рыбалки хватит. Садись, пожалуйста.
Я забираюсь на сидение, но дверь закрыть за собой не успеваю. Тот, который подходил ко мне на скамейке, быстро вскакивает вслед за мной.
Всей своей массой он оттесняет меня от двери и приставляет к горлу финку.
Не могу понять, откуда он взялся? Перед тем как сесть в тачку, я осматривался по сторонам и мог побожиться, что ближе, чем на пятьдесят метров, не видел никого постороннего. Шустрый парень, ничего не скажешь.
— Сиди спокойно. Будешь хорошим, будешь здоровым, — говорит тот, что с ножом, который «от Гены», — а будешь плохим, шашлык из тебя делать будем. Хочешь шашлык?
— Не хочу.
— Умница, давай, Гиви, поехали, а то, здесь слишком людно.
Гиви, который уж запустил в двигатель, трогается.
— Давай бабки, лох, — приказывает мне лопоухий.
Я пытаюсь оттянуть молнию на сумке, которую держу на коленях, но у меня получается открыть только на сантиметров десять. Сейчас я играю в игру под названием «Трясущиеся руки».
— Да ты не волнуйся так, — успокаивает меня лаврушник, который поигрывает ножом возле моей шеи.
— А ты бы не волновался? Не могу открыть, замок заклинило.
Ушастый теряет терпение и отбирает у меня сумку. Так как молния в самом деле не поддается, он втискивает лапу, покрытую густой растительностью в образовавшееся отверстие.
От вопля, который он издает, у меня чудом не скручиваются уши. Мне еще никогда раньше не приходилось слышать такие вычурные ругательские слова, обильно разбавленные словами всех кавказских диалектов. Правду сказал продавец в «Охотнике» — хороший капкан, импортный. Однако, сейчас мне не до фольклорных изысканий. Еще не успел утихнуть его первый возглас, а я уже выкручиваю кисть чувака, сжимающую перышко, а другой рукой с силой всаживаю свой нож, который все это время, находился у меня в рукаве, наподобие козырного туза, в его бедро.
В то время, когда его кореша голосят дуэтом, ведущий тачку Гиви, теряется, явно не зная как поступить. Бросить руль и сразу кинуться на помощь или сначала остановиться, а потом заняться мной? Он снижает скорость и прижимается к бордюру, левой рукой, держа руль, другую, запуская под куртку. Но к этому времени, я уже успеваю у одного отобрать нож, отоварить другого с капканом на лапе по роже, завладеть лимонкой и даже выдернуть чеку.
— Лапы на руль положи, вонючка! Так, чтобы я видел. У меня граната! На вот, держи на память, — с этими словами, я кидаю кольцо от лимонки ему на приборную доску и кричу остальным: — Пасти позакрывайте, урюки. Еще хоть звук из ваших гнилых рыл вылетит, взорву всех к гребаной матери! А ты, Гиви, не останавливайся, продолжай ехать.
Оба страшно бледнеют и замолкают. Лица Гиви мне не видно, но и он приказ выполняет беспрекословно. Граната, видать, и в самом деле настоящая. В этом они меня не обманывали.
— Ну, что абреки, может поиграем в «А ну-ка, отними»? — говорю я поигрывая лимонкой перед их физиями.
Играть они не хотят. Через минуту, тот, что с капканом, просит, в паузах между словами кусая бледные губы.
— Послушай, дарагой, можна я сниму эту штуку. Мнэ очэн болно.
Второй, прижав руки к колену, в котором до сих пор торчит мой нож, только хрипит и мечтает, чтобы он сделал со мной, если бы ему представилась такая возможность.
— Потерпи, дорогой, потерпи, скоро приедем. Я же тоже терплю. Знал бы ты, как у меня устала рука держать эту хренотень, — ласково так успокаиваю я, помахивая зеленой дурой.
Когда мы оказываемся на пустынной улочке, я велю Гиви, снизить скорость до двадцати километров в час, но не останавливаться.
— Прыгай, курдюк, живо. Пока я гранату на тебя не уронил, — говорю я подрезанному.
Долго его упрашивать не надо, он переваливается через порог салона и неуклюже плюхается на асфальт.
— Привет Гене! — кричу я на прощание.
Дальше наступает очередь лопоухого. Под моим пристальным наблюдением, и с помощью моих же советов, он пытается высвободить из капкана окровавленную руку. Начало у него не очень удачное. Ну не охотник он, что уж тут поделаешь!
— А ты лапу перегрызи, как дикий зверь! — говорю я. — Не можешь? Слышь, Гиви, у тебя в бардачке, случайно, нет ножовки?
Гиви не отвечает и, только недовольно сопя, держится за баранку. Наконец, нескладный кавказец с большими ушами освобождается и следует за своим корешом, то есть прыгает на дорогу.
— Вот видишь, Гиви, как только твои дружки вышли, насколько дышать легче стало. А то они всю машину забздели. Они у тебя что, окромя гороха, ничего больше не жрут?
— Смейся, смейся, — цедит сквозь зубы водила, — мы еще с тобой увидимся, посмотрим тогда, что ты жрешь.
— Не при этой жизни, парень. Ну-ка, видишь подворотню? Давай, рули туда!
Не успевает он затянуть стояночный тормоз, как тут же получает от меня в подарок удар гранатой по башке и падает на руль. Подворотня оглашается бибиканьем. Я сваливаю его с руля на соседнее сидение и подбираю кольцо. Осторожно вставляю чеку на место и разгибаю в стороны проволочные концы. Разминаю кисть. Она у меня слегка онемела. Теперь посмотрим, что Гиви так упорно пытался искать под курткой? Ну-ка, что там у нас? Ух ты! Надо же — «Макаров». Настоящий! Заряженный! Полная обойма маслин. Вот как все удачно складывается, хотел пороха купить, нос погреть, а вместо этого целую волыну справил. Теперь мне это вся пиротехника вроде бы и не к чему. Капкан тем более.
Подумав несколько секунд, я все-таки прихватываю сумку со взрывчаткой с собой.
Все прошло, даже лучше чем я предполагал, ведь, говоря по правде, я с самого начала собирался кинуть этих ребят, хотя бы потому, что прекрасно понимал, что мой клиент совсем не обрадуется, узнав, на что я трачу его денежки. Теперь мне даже не надо беспокоится о своем морально-психическом состоянии. Совесть у меня чиста — не я первый начал.
Теперь мне надо отыскать, место, где девять лет назад сгорел неизвестный мне некий Купорос.