Чмоки

«Обливион»[14] от Калвина Кляйна

Когда я очнулся, Алан сидел у меня на груди. Я не узнал его, у него было совершенно чужое лицо: распухшее, безумное, перекошенное от злости. Он обеими руками сжимал мне горло, стараясь перекрыть кислород. Психоделические разводы у него на рубашке закипели, расплылись и закружились, как стеклышки в калейдоскопе, когда слишком много их натрясешь. Я учуял какой-то запах, и на этом мои мысли оборвались. Это и был «Обливион» от Калвина Кляйна.

Под свинцовым небом я шел вдоль лагуны. Воздух был густой, трудно было дышать. Остров — скорбные тропики: вода в лагуне зараженная, недобрая. Серые пальмы окостенели в бездыханном небе, нависают надо мной, а я все иду по песчаному берегу. Там дальше — что-то большое и темное, и над ним в мертвом воздухе подымается струйка грязного дыма. Это туша кита, которого выбросило на берег, и какой-то человек кромсает китовый бок. Алан в белом лабораторном халате кривым тесаком выхватывает из туши пласты жира. Тут же рядом горит костер из обломков корабельной древесины, а над ним прилажена огромная бочка из-под нефти. Алан шматами бросает в нее жир. Жир плавится и шипит, Алан кряхтит от усердия. Я отпрянул в сторону и увидел мелкое озерцо с каменным дном у самого края воды, а в нем — беспокойно снующую лиловую рыбку. Я смотрел на ее танец и постепенно проникался сознанием того, что ее беспорядочные на первый взгляд движения полны глубочайшего смысла, что они отражают мановения Невидимой Длани, управляющей нашими жизнями.

Я проснулся в постели под целой горой одеял. Сквозь щель в гобеленовых занавесях проглядывал еще один солнечный день. От жары и духоты свеча на столике возле кровати перегнулась у основания и склонилась перед белыми розами в хрустальной вазе, вода из которой испарилась, оставив на стенках беловатый налет соли. По стенам висели портреты семнадцатого века. По левой стороне комнаты меж двух дверей был протянут красный музейный канат. Через пару часов в эти двери гуськом потянется публика, но пока можно еще полежать. Роза на длинном стебле наклонилась ко мне и прошептала:

— Проснись! Налей мне воды! Я хочу пить, Стив, мне нужна вода.

Потом настало блаженное состояние, когда спишь и сам знаешь, что спишь.

Я проснулся неизвестно где и как, вокруг было темно, как под водой, но темнота была моя собственная, какая бывает, когда глаза закрыты. Я поднял веки и смог различить только неясные силуэты. Все вокруг: простыни, подушки, даже мое собственное лицо были какие-то шершаво-бумажные, как будто мою кожу вместе с постельным бельем мульчировали и прогнали через вторичную переработку. На тумбочке увядали лилии. Я посмотрел в окно. За стеклом опускались сумерки. В доме напротив, в закутке, освещенном лампой дневного света, офисный служащий отрабатывал оклад. Моя палата была не больше его закутка. В мутном свете я различил всякие нужные необходимости: столик, встроенный шкафчик для посуды, стул, телевизор на кронштейне. Дверь была открыта, и я успел поймать несколько кадров неизвестного фильма, в котором дама средних лет в оранжевом халате шаркая шла по коридору. Над моим изголовьем мягко светилась красная кнопка. Я нажал ее, кто-то вошел в комнату и повернул выключатель. Когда глаза привыкли к свету, я увидел перед собой невысокую пожилую медсестру в очках в стальной оправе.

— Добрый вечер, мистер Корк, — сказала она. — Я медсестра Барнз. Ну, как вы себя чувствуете?

— Плохо, — пробормотал я заплетающимся языком. — Можно мне чаю?

Во рту был какой-то гадостный привкус, вместо мозга в голове залип мягкий ком серой жвачки.

Пока медсестра ходила за чаем, я как следует осмотрел палату. Очевидно, третий премьерский срок леди Тэтчер ознаменовался наступлением у местного дизайнера мексиканского периода. Кроме того, дабы создать некий средиземноморский привкус, над кроватью была прибита картинка с пустым шезлонгом на фоне бассейна. Медсестра вернулась, и я обеими руками принял у нее пластиковый стаканчик с чаем.

— Спасибо. А что это за место?

— Клиника Вебстера на Марилебон-роуд. Вы поступили к нам в пятницу.

— В пятницу? А сегодня что? — Язык еле ворочался, слова выходили какие-то кривые.

— Сегодня понедельник. Вы здесь уже три дня.

Ничего себе: все выходные — как корова языком.

— А за что меня? То есть что со мной такое?

— У вас был небольшой нервный срыв, но сейчас вам уже намного лучше. Вам уже назначили препараты… Доктор Махмуд сейчас закончит с пациентом и подойдет к вам. Он вам все объяснит, а вы пока не волнуйтесь, пейте чай… если что нужно будет — вон звонок.

Медсестра ушла, и в голове у меня тут же замелькали перепутанные слайды: заседание совета директоров, драка с Аланом, блондинка в ресторане, потом что-то страшное случилось с Лиз в спальне, и это меня доконало. Я вспомнил, как она лежала одетая на кровати в комнате для гостей. Что же я ее — ударил? Убил? От этой мысли я подскочил в кровати и пролил на одеяло жиденький чай, но из-за лекарств страх был какой-то тупой, приглушенный, как звуки ссоры за стенкой.

В палату вошел худой джентльмен лет шестидесяти пяти в серебряных сединах. Я подумал было, что он ошибся дверью, но тут он заговорил, и выяснилось, что это и есть доктор Махмуд. У него был монотонный голос и какая-то деревянная, дерганая походка, как у куклы на веревочках.

— Как вы себя чувствуете, мистер Корк? — спросил он.

— Не очень, — признался я.

Доктор Махмуд был мало похож на врача, скорее на бизнесмена из международной корпорации. Бывают такие: летит себе первым классом и читает «Уолл-стрит Джорнал». Вместо больничного халата на нем был костюм-тройка от хорошего портного. Его слегка выдающийся животик перехватывала цепочка от часов, а сероватая кожа щек была изрыта следами фурункулов.

— Я все волнуюсь, как там жена. Вы с ней не говорили?

— Как же, говорил. Когда вас в пятницу привезли, мы с ней немного побеседовали. Совершенно очаровательная женщина и очень хорошо держится. — Он улыбнулся, как и подобает уверенному в себе врачу у ложа пациента, и показал мне кукурузный рядок мелких желтых зубов.

— А с ней правда все хорошо? Я ей ничего не сделал?

— Нет-нет, с ней все в порядке. Она сказала, у вас в четверг вечером были какие-то видения. Когда вас привезли к нам в пятницу, вы были очень взволнованны, пришлось вам дать успокоительное.

Его карие глазки мигали из-под кустистых седых бровей. Я посмотрел на бриллиантовую булавку, украшавшую его красный шелковый галстук, и попытался прикинуть, во что мне может обойтись это удовольствие.

— У вас был нервный срыв, — сказал доктор Махмуд. — Вы что-нибудь помните?

Я рассказал ему все, что помнил про заседание совета директоров и про вторжение моего двойника. Я до сих пор еще путался, кто из нас кто — наши личности накладывались одна на другую, как круги на диаграмме Венна. Пересказывая доктору события того вечера, я пытался уловить момент, с которого все пошло кувырком, но пока что у меня не очень получалось. Правда, я уже знал, что Стив-младший вернулся туда, откуда возник, что никакого чуда в обед не свершилось и Салли уговорить не удалось. Я знал, что остался без работы и что вряд ли можно будет что-то наладить с Лиз. У меня не было денег, и, вполне вероятно, в будущем мне светила повестка в суд за мордобитие. Ну вот, а теперь еще для полноты картины в психушку загремел.

— О-очень хорошо. Вот видите, вы уже что-то важное вспомнили, — сообщил мне доктор Махмуд, сияя беспричинной радостью, как директор начальной школы, изведавший на покое веселящее действие слабых наркотиков. — И постарайтесь себя не накручивать. Знаете, какая у нас статистика? Каждому четвертому человеку во взрослом состоянии на определенном этапе бывает нужна помощь психиатра. Так что не бойтесь, это не такой уж редкий случай. И огромное большинство наших пациентов потом полностью выздоравливают.

— Надолго меня сюда? — спросил я.

Мне казалось, что я завис в пространстве на каком-то рыхлом облаке и что доктор никогда меня оттуда не снимет.

— Ну, сейчас пока рано об этом говорить. Посмотрим, как будет идти процесс выздоровления. Я планирую так: мы вам будем постепенно снижать дозу и недельку-другую понаблюдаем, как вы справляетесь. Согласны?

— Да, наверно. А что это за лекарство?

— Да ничего серьезного. Транквилизатор и еще кое-что для сна.

— А вы не знаете, я здесь по страховке или как? — Я прямо физически чувствовал, как из меня сыплются крупные и мелкие купюры.

— Не знаю, к сожалению. Это не моя епархия. — Доктор Махмуд был неизмеримо выше каких-то там денег. — Кстати, у вас нет родственников в Америке? У нас в Гарварде был такой Джеффри Корк из Бостона. Он еще приходился родней кому-то из Кеннеди.

— У меня двоюродный брат Джефф, но он мясник и живет в Вулвергемптоне.

Доктор Махмуд улыбнулся, изобразив губами подковку. Потом встал, прихлопнув в ладоши, чтобы отогнать от моего ложа черных воронов безумия, и сообщил мне, что Лиз придет завтра утром. Когда он направился к выходу, я разглядел у него на плечах малую галактику перхоти, рассеянную по темно-синему сукну.

Настало утро вторника. Я лежал в постели и ждал Лиз, слегка побаиваясь, как у нас с ней пройдет. Я еще не восстановил до конца цепочку событий, приведших меня в стены психушки, но уже вспомнил о существовании Клэр, хоть и не знал пока, при чем тут она. Пока я пытался как-то увязать все это вместе, пришла Лиз и неуверенно остановилась у дверей в своем макинтоше. Из-за стресса мордочка у нее заострилась, стала угловатой, как лица на портретах Юэна Углова. Я кое-как улыбнулся. Лиз подбежала, обняла меня, и капельки дождя с ее макинтоша оросили мне щеку, как эрзац-слезы.

— Ну как, тебе лучше? Слава богу! Господи, я там с ума сходила! — залепетала она, уткнувшись мне в шею.

— Прости меня, ладно? Прости, что так получилось, — промычал я, с трудом ворочая языком.

— Господи, ты ни в чем не виноват. Просто у тебя было такое состояние. Тебе как сейчас, получше? — Она пристально всмотрелась мне в лицо, пытаясь прочитать ответ. В ее глазах отразился мой собственный страх.

— Да, гораздо лучше. Правда, я от лекарств пока еще заторможенный, но картина понемногу проясняется. Кошмар? Три дня начисто стерло.

Лиз встала, взяла из шкафа вешалку и повесила макинтош на дверь.

— Я говорила с доктором Махмудом, и он сказал, что у тебя положительная динамика. — Она присела на краешек кровати и с искренней улыбкой взяла меня за руку. — Мы выкарабкаемся, я тебе обещаю.

Да, видно, эту фразу она долго репетировала. Прямо как в телевизоре — час семейного сериала. Жаль, не мог я на это купиться, поскольку точно знал, что Лиз сейчас в образе. По такому раскладу мне полагалось ответить: «Я люблю тебя, детка» — я это сто раз слышал по телеку, — но что-то никак не выговаривалось. Наши с Лиз проблемы никуда не делись. По мере того как с каждой минутой оживали мои воспоминания, они тоже вставали передо мной во всей красе.

— Скажи, я ведь тебе ничего не сделал тогда? Не бил?

— Господи, нет конечно, — отозвалась Лиз, шокированная подобным предположением. — Ты просто зеркало в спальне разбил. Мы были в постели, и на тебя вдруг нашло: увидел свое отражение в зеркале, решил, что это другой человек, и разбил. А потом начал сам с собой разговаривать. Я не знала что делать. Позвонила доктору — он говорит, что только утром сможет подъехать… Потом ты понемногу успокоился, а в пятницу утром просыпаюсь — тебя нет. А потом мне Алан из офиса позвонил. Как я поняла, ты на него на улице налетел, вы подрались, он тебя ударил, и ты вырубился. А потом, когда ты очнулся, он понял, что у тебя галлюцинации, и привез тебя сюда.

— Да, точно, про драку-то я и забыл.

Ну вот: то-то я понять не мог, откуда у меня шишка на затылке?

— Алан, сволочь, убил бы гада!

— Не говори так, Стив. Он тебе так помог, он сюда с тобой на «скорой» приехал. Они же тебя изолировать хотели.

— Как это? — Я уже представил себе собственную черепушку под стеклом и в разрезе.

— Это по закону полагается, если у пациента какие-то там опасные мотивы поведения. Вот, сподобились, и у тебя мотивация появилась, — усмехнулась она, с наслаждением вставив в шутку злосчастное словечко. Слава богу, узнаю прежнюю язвительную Лиз.

— Хорошо еще, что ты отбиваться не стал, когда тебя забирали. Ты хоть помнишь, что ты Алану лицо бутылкой порезал? Ты его вообще чуть не задушил.

— Ну не знаю, может быть. Но он меня уволил, Лиз! Понимаешь? Из моей же собственной компании!

— Он, между прочим, очень за тебя волнуется. А насчет вашего заседания — это было чисто деловое решение. Это, кстати, Салли все придумала. А Алан очень переживает. Он хотел к тебе зайти через пару дней… И еще он мне сказал, что не будет с тобой судиться из-за драки.

— Еще бы, уж ему-то жаловаться при таком раскладе! Лиз, он мне всю жизнь испоганил, а ты из него ангелочка делаешь.

— Господи, Стив, ты думаешь, мне легко все это?

Она смотрела мне прямо в глаза, и в ее зрачках я видел уродливое, раздутое отражение собственной головы, а за ним — пустоту, сосущий вакуум нашего отчуждения. По щеке у Лиз скатилась слезинка. Мне бы нужно было ненавидеть себя за это, но я всего лишь равнодушно следил, как соленая капелька стекает по склону напудренной щеки, и гадал, хватит ли ей массы докатиться до подбородка.

Лиз потянулась к тумбочке, вытащила из цветастой коробочки персиковую салфетку, уткнулась в нее и зашмыгала носом. Ни у кого из нас не было сил ругаться.

Обеспокоенный состоянием нашего НЗ, я спросил ее про страховку. Лиз выкинула засохшие цветы.

— Алан говорит, пуффовская страховка в «Бупе»[15] все покроет, — сказала она.

Она засобиралась, подкрасилась, чмокнула меня на прощание. Я чувствовал себя смертельно усталым. Уже в дверях она подала реплику:

— Держись, я с тобой. Я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — устало выдохнул я.

Лиз исчезла.

А мы молодцы, между прочим: сцену в больнице за один дубль сыграли.

Спасибо доброй «Бупе»! На другой день после обеда пришел доктор Махмуд. Он уселся напротив меня и, сплетая и расплетая ноги, принялся крутить мне мозги на манер кубика Рубика. Я помогал ему под треск собственной подкорки. Доктор все добивался от меня подробного описания моего скорбного пути к нервному срыву, и поэтому я рассказал ему, как пучилась юстонская высотка и что я слышал тогда ночью у Аланова дома.

— А вы уверены, что там действительно была драка? Вы же ничего не видели. И потом, вы сами говорите, что была гроза…

— Уверен. Это не то что с высоткой, мне не показалось.

Мне трудно было подолгу на чем-то сосредоточиваться, поэтому через полчаса доктор Махмуд плавно закруглил нашу беседу.

Поразмыслив в одиночестве над своими неудачами, я пришел к выводу, что в моей жизни не было рокового неверного шага, после которого все покатилось под откос. Продвигаясь по плану-схеме моей судьбы, я всегда выбирал верное направление. Все дело было в цепочке мелких просчетов, звенья которой тянулись за мной чуть ли не с пеленочной стадии. В этом смысле мой нервный срыв был не внезапным ударом рока, а скорее неизбежной кульминацией моих трепыханий.

От транквилизатора мысли застаивались. Переход между сном и явью был все еще размыт. День и ночь были смонтированы в произвольной последовательности вроде полосок на штрих-коде. Проспав больше часа, я чувствовал себя космонавтом, пролежавшим в капсуле целый световой год. Двойные стекла не пропускали в палату шум машин на Марилебон-роуд, в тишине слышно было только ровное гудение кондиционера. Оно было похоже на отдаленный шум большого двигателя. Казалось, что палата — это космический корабль, плывущий сквозь вселенную в поисках утраченного рассудка.

На другое утро в голове у меня малость прояснилось, и я предпринял вылазку в коридор. Отделение занимало весь третий этаж. Коридор, от которого ответвлялись штук тридцать персональных палат, кольцом огибал кухню, консультационные комнаты и сестринскую, составлявшие ось всей этой конструкции. Окна в них выходили в центральный колодец, весь перетянутый венами труб, полутемный, заросший сажей вперемешку с голубиным пометом.

По дороге я встретил нескольких коллег и понял, почему доктор Махмуд довольно оптимистически оценивает перспективы моего выздоровления. Я облегчал душу в мужском туалете в другой половине здания, когда в кабинке неподалеку раздался погребальный вой. Это был уже не плач, это был вопль муэдзина из Джонстауна.

Я покричал через дверь, но никто не ответил. Тогда я постучался, но было заперто. Под нарастающие переливы я взобрался на унитаз в соседней кабинке, заглянул за перегородку и увидел старика, замершего по стойке смирно. Он был абсолютно голый, его одежда, сложенная с безупречностью оригами, лежала рядом на крышке унитаза. Старик выл страшным, невозможным воем, из его зажмуренных глаз катились слезы. Я покричал ему, попытался тронуть его за плечо, но не дотянулся. Тогда я пошел в сестринскую и объяснил там, в чем дело.

Вечером пришла Лиз и привела с собой Мэри для моральной поддержки. Я рад был видеть Мэри: обычно при ней у нас с Лиз как-то лучше получалось. Лиз принесла мне винограда, а Мэри подарила прозрачный камешек, то есть, как она выразилась, целительный кристалл. В этот раз она собрала волосы в хвостики, и от этого казалась еще обкуреннее. Лиз явно повеселела, я даже удивился: с чего бы это?

— Ну, как ты сегодня? — спросила она с радостно-ожидающей улыбкой.

— Спасибо, ничего, — отозвался я, стараясь подделаться под ее телесериальный тон.

Из-за этого срыва мы с ней превратились в актеров из мелодрамы. Мы не в состоянии были честно признаться себе в том, что случилось со мной и с нашей семьей.

— Я говорила с доктором Махмудом, — продолжала Лиз. — Он тобой очень доволен, говорит, ты молодец. Он уже начал тебя с транквилизаторов снимать потихоньку.

— Я знаю. У меня с завтрашнего дня групповая терапия.

— Нет, ты мне вот что скажи, — вмешалась Мэри, отрывая себе виноградинку. — Они тут тебе какую-нибудь дурь нормальную дают? Прозак там или еще что?

— А то ж! Экстази в чистом виде, горстями прямо. Что за вопрос-то? Транквилизаторы мне дают. Ну иногда еще травкой у медсестры Барнз разживусь.

Я глянул на Лиз, и в эту секунду в глазах ее промелькнуло выражение какого-то вселенского разочарования. Понятно. В девятнадцать лет у нее было все: карьера, всякие там рок-звезды за ней пачками бегали… А потом вдруг раз — ничего нет, детей нет, муж сперва ожирел, потом ошизел, а в ближайшем будущем останется без штанов.

Лиз нацепила улыбку и сказала, что Гудрун передает привет.

— Она хотела прийти, но доктор говорит, что пока только родственникам можно и близким друзьям.

— Ты матери, надеюсь, не сказала? Ей сейчас только этого не хватает.

Лиз покачала головой. У матери сейчас своих проблем выше крыши. От нее недавно ушел друг. Мало того: она заведует химчисткой в Кройдоне, а химчистка почти разорилась… Мы мало поддерживаем отношения. С отцом я вообще лет с тринадцати не пересекался. Правда, есть еще сестра. Живет в северном Лондоне, домик на две семьи с разными входами, муж — сметчик, двое карапузов, весь холодильник их творчеством облеплен. Образцовое, эффективно-позитивное семейное счастье. Мы с Лиз не часто к ним наведываемся. Лиз вообще не любит смотреть на счастливые пары с младенцами. Лиз с Мэри поднялись, жена чмокнула меня на прощание.

— Я теперь завтра вечером подойду. Может, Алан тоже будет. Если, конечно, ты не думаешь, что это он во всем виноват…

— Нет, все, это прошло.

Мне очень хотелось сейчас обойтись без разборок.

Они ушли, и я, оставшись в темноте, обратился к своему внутреннему миру, где меня уже поджидал мой внутренний великий инквизитор. Правда, в тот вечер ему не удалось вымучить из меня ничего стоящего.