Что такое анархизм

XI. Критика Коммунизма.

Анархический коммунизм хочет создать синтез двух принципов: личной свободы и коллективного производства. Так как эти принципы, по крайней мере, различны по своей природе, то все учение должно неизбежно подвергаться резким колебаниям в ту или иную сторону. Одни, его сторонники и противники справа, должны склонять весы равновесия в сторону коллективности, увеличивать все больше ее прерогативы и превратить, в сущности, анархический коммунизм в разновидность коммунизма, а анархическую коммуну в коммунистическую демократию. Наоборот, его враги и друзья слева должны ярче освещать другую основу доктрины — свободу личности, расширять сферу ее вольной деятельности, в ущерб коммуне и коммунизму. А между этими двумя крайними точками должна, как всегда бывает, находить себе место средняя доктрина, которая употребляет все усилия к тому, чтобы, увы! примирить непримиримое.

Какое течение, по нашему, всего ближе к верному истолкованию анархизма?

Возвратимся к началу и вспомним нашу исходную точку. Можно считать верховный господином, сувереном общество, а личность его орудием, которое должно служить так называемому „общественному благу“. Тогда мы последовательно приходим к социальной демократии, к коллективизму. Но возможна и такая точка зрения, которая не видит ничего выше, ничего дороже человеческой личности и хочет именно на ней, на конкретной, реальной личности, а не на бледной абстракции — обществе, основать жизнь будущего человечества. Это и есть анархизм, который смеется над всеми фетишами в роде бога, государства, общества, смеется над всеми мещанскими утопиями о безмятежной блаженстве и обещает личности только одно — свободу, но зато ослепительно-яркую, абсолютную свободу. Анархизм перестает быть самим собой, когда он рядом с личностью признает какую бы то ни было внешнюю силу, способную ограничить в чем бы то ни было свободное творчество личности. Какое дело анархизму до названия этой враждебной человеку силы? Она может нарядить себя в самые пышные одежды современной науки, права, морали и „возвышенных“ идеалов... Он найдет в себе силы дерзко сорвать с нее самозваный наряд, обнажить всю ее безобразную наготу и приковать ее к позорному столбу... Нет того идола, нет той „святыни“, которая остановила бы разрушительный удар анархизма, раз она становится на пути абсолютно свободного творчества личности.

Примирим ли этот анархизм с коммунизмом? Иными словами, совместима ли полная свобода личного творчества с коллективный производством? Мы даем на этот вопрос категорически- отрицательный ответ.

Индивидуальное творчество и социальное производство имеют только то общее, что оба представляют собою трату человеческой энергии. Но во всем остальном они составляют резкий контраст. Самое крупное отличие, которое кладет между ними непроходимую грань, это цель их. Какую цель преследует личное творчество? Оно перестает быть самим собою и становится обыкновенной грубой работой, если оно ставит себе какую-нибудь иную задачу, кроме осуществления идеи, чаще всего идеи смутной, еле уловимой, зародившейся в душе творца и рвущейся наружу. Сам творец не только не вполне ясно понимает цель своего творчества, но и не видит его источника, так как идея его зарождается не в его отвлеченном сознании, а в самой глубине его психического мира. Творцу действительно кажется, что им руководит вдохновение. Социальное производство, наоборот, есть деятельность, по самому существу, утилитарная. Оно ничего общего не имеет с полумистическим экстазом творчества. Его цель и источник сознательное стремление к вещам, и руководит работником не смутное вдохновение, а ясно сознанный практический расчет.

Индивидуальное творчество враждебно всякой внешней регламентации, как почти стихийный процесс, льющийся из внутреннего мира творца. Социальное производство, как раз наоборот, должно быть всесторонне организованным, обдуманный и очищенным от всего стихийного, случайного. Творчество есть искусство, а производство — наука.

Далее. Личное творчество находит в себе самом свое удовлетворение. Оно в сущности только внешнее продолжение внутренних физиологических процессов личности. Во время творчества личность как бы расширяется и захватывает в свою сферу часть внешней природы, делает на внешней мире отпечаток своего „я“. Напротив производство есть и всегда будет процессом чисто механическим. В производстве человек участвует не как действенная личность, а как пассивная масса энергии. Личность на время стирается, отчуждается, уподобляется внешнему миру. Творец не может быть заменен механическим двигателем, а производитель беспрерывно вытесняется машиной. Различие между творчеством и производством есть различие между органической жизнью и механическим движением.

Из этих основных различий вытекает неизбежно целый ряд производных. Но и сказанного достаточно для понимания того, что творчество и производство вращаются в совершенно различных плоскостях и не только не совместимы, но и не сравнимы.

Здесь коренится первородный грех анархического коммунизма. Социализм откровенно и чистосердечно заявляет, что он хочет быть учением о коллективной производстве. Если для успехов этого производства необходимо обезличение человека, по крайней мере, на время производительного процесса, он принимает это рабство, как неизбежный рок. Но он не лицемерит, обещая исполнить неисполнимое — превратить социальное производство в творчество личности. Социализм знает, что это превращение так же возможно, как превращение мужчины в женщину, чего, как известно, не может даже всемогущий английский парламент.

Каждый вправе поставить анархистам-коммунистам неумолимый вопрос: или личное творчество — тогда имейте смелость отказаться от коммунизма и будьте просто и вполне анархистами; или социальное производство, организованное планомерно, согласно данным современной науки — тогда имейте мужество отказаться от анархизма — этой религии личного творчества. Или-или.

Анархо-коммунистическое учение упорно сохраняет оба начала, старательно отстреливаясь направо и налево. Но недостаточно механически соединить два противоположных начала, чтоб создать действительный синтез. Общественная жизнь неумолимо жестока ко всяким компиляциям и, постепенно отметая всякие фразеологические элементы, беспощадно обнажает внутренний смысл всякой доктрины. Так, шаг за шагом научный социализм обнаружил всю суетность своих стремлений прикрываться изящным плащом социализма и показал всем, что он, собственно говоря, не что иное, как последовательный демократизм. Волей-неволей и анархисты-коммунисты на практике должны будут расстаться с одним из обоих своих основных принципов. Как у социалистов-демократов стоит вечно перед глазами огненный вопрос: или социализм, или демократия, — так и анархисты-коммунисты поставлены перед дилеммой: или анархизм, или коммунизм. И как жизнь показала, что на практике социальная демократия есть просто демократия плюс социалистическая фразеология, так опыт покажет, что анархический коммунизм есть в действительности коммунизм плюс анархическая декламация. Это тем более верно, что из двух борющихся начал коммунизм, как социальное производство, есть нечто конкретное, осязательное, вполне доступное пониманию широких народных масс, а анархизм, как обожествление личности и личного творчества, есть конечная, неуловимая точка мучительно долгого исторического процесса, который может страстно захватить только слабое меньшинство. Никакая партия не может устоять против естественного соблазна стать общественной силой, т. е. сделать свое учение символом веры широких народных масс. Этот-то соблазн так быстро размагнитил социальную демократию. Не смогут устоять и анархисты-коммунисты перед горделивый желаньем стать пророками большинства. Они наверное станут ими, но — увы! — они за эту чечевичную похлебку не продадут, но забудут свое право первородства, чудное право быть вестниками нового мира, быть глашатаями новой идеи, которая, через горы и долины, через грязь и клевету, идет разрушить старый мир.

Итак, наш вывод гласит: хотя коммунизм есть относительная необходимость, анархический коммунизм есть абсолютная невозможность, внутреннее противоречие, экономическая нелепость.

Но перейдем от экономики к политике, бросим беглый взгляд на политическую организацию анархической коммуны.

Анархисты-коммунисты убеждены, что их политически строй, как абсолютная противоположность современного порядка, основан не на принуждении, а на свободе: анархическая коммуна построена на абсолютной свободе союзов. Так-ли это? Вдумаемся в этот вопрос.

Припомним, что и буржуазная демократия признает полную свободу союзов, по крайней мере, de jure. Что же превращает эту свободу в мираж? Только одно простое, с виду невинное обстоятельство. Граждане, действительно, имеют полное право соединяться во всякие союзы, но за исключением только тех, которые грозят основам современного социального строя. И это маленькое „но“ уничтожает всякое реальное значение демократической „свободы“ и превращает буржуазную свободу союзов в жалкую фикцию. Ибо эта пресловутая „свобода“ на деле сводится к тому, что личность имеет сомнительное счастье обладать правой всячески укреплять рамки буржуазного господства, но не смеет касаться самих этих рамок, не смеет бороться против самих основ современного общества. Беспредельна-ли свобода союзов в анархической коммуне? Ни в коем случае. Все союзы для производства неизбежно ограничены условиями этого производства. Коммуна, как идеальная организация коллективного производства, может допустить небывалую свободу слова, печати, свободу во всех областях человеческой деятельности, кроме одной, экономической: кроме базы коммуны — коммунального производства. В этой сфере коммуна даже против своей воли должна будет ступить на путь регламентации. В самом деле, анархическая коммуна, как коллективный производитель, не может безучастно относиться к своим орудиям труда. Она не может равнодушно видеть бесполезную порчу драгоценных машин или дорогих материалов. Отдельная личность, охваченная энтузиазмом творчества, может совершенно игнорировать ценность потребляемых ею материалов, как игнорирует желудок ценность перевариваемой пищи. Но коммуна, как производительница, не знает никаких увлечений. Она воплощает как бы коллективный рассудок. Многие дела, особенно выделяющиеся из сферы обыденной жизни, особенно смелые, гениальные предприятия ей необходимо будут казаться „бессмысленными мечтаниями“. В ней заговорит собственник (ведь она, действительно, собственница своих орудий и продуктов), и она найдет способ угомонить слишком „безрассудных“. Самый простой и естественный прием будет сам напрашиваться. Раньше чем быть принятый в коммуну и стать полноправный членом, всякий союз будет подвергнут строгому расследованию: будет и должна будет точно установлена его цель, его состав, его средства, его потребности, его полномочия и т. д. И если коммуна найдет его вступление выгодным (а всякое, даже коммунальное производство основано на интересах, на выгодах), она примет его в свое лоно. В противной случае, новообразовавшийся союз может сколько угодно взывать к „вечной справедливости“, взывать даже к Уставу Коммуны, где „явно и точно“ обеспечена свобода союзов. Справедливость и параграфы уставов всегда говорят крайне сбивчиво, когда нет рядом с ними этой талантливой истолковательницы — Силы... Но перед лицом компактной коммуны какое значение могут иметь протесты отдельной группы недовольные? Да и может-ли коммуна, имеет-ли она нравственное право принимать в свою среду всякую ассоциацию и отдавать на произвол фантазии отдельных личностей общественное достояние? Пока коммуна есть организация коллективного производства, она может включать в себя только те элементы, которые содействуют ей в ее цели, действуют по ее плану, подчиняются установившимся в ней обычаям. Всякий организм, под страхом разложения и гибели должен или ассимилировать или низвергнуть чуждые ему элементы. Оттого, волей-неволей, рано или поздно, явно или скрыто коммуна должна будет поставить определенный предел образованию и расторжению союзов внутри ее. Вместе с тем коммуна постепенно кристаллизуется и постепенно более или менее застывает в определенную сеть определенных ассоциаций, каждая с определенной целью. Анархическая коммуна на известной ступени своего развития, как видно, имеет тенденцию отчасти повторить историю средневековых общин, с их гильдиями и цехами, с их шумным успехом в начале и томительный застоем в конце. Средневековая коммуна была разложена всепроникающим капитализмом, анархическая коммуна будет разрушена бунтующей личностью, которая рано или поздно, но сломит все преграды, стоящие на пути ее вольного творчества, разорвет она и узы коллективного производства!

Но от коммуны в целом, от коммунальной „конституции“ перейдем к ее составным частям, к ассоциациям и их уставам.

Свободу личности анархисты-коммунисты видят в том, что личность имеет неограниченное законом право входить в какие угодно ассоциации и выходить из них. Это, действительно, звучит довольно гордо: личность имеет абсолютную свободу созидать и расторгать союзы! Увы! Самый легкий анализ раскрывает всю мишурность этой свободы. Снова невольно напрашивается сравнение с современный порядком. Разве теперь пролетарий не имеет права менять своего хозяина? Почему мы так подозрительно относимся к этому „праву“ и „свободе“ современных рабочих? Потому что везде рабочие находят те же условия работы и эксплуатации. Обстоит-ли иначе в анархической коммуне? Несомненно, в ней нет места эксплуатации. Но мы здесь и не говорим об экономической положении работников в коммунах, а о реальной политической свободе личности в ней. Мы и констатируем, что свобода менять ассоциации превратится в издевательство над личностью с того момента, как каждый производительный союз, приспособляясь к условиям своего производства, примет более или менее определенный вид, выработает регламент, по его мнению, наиболее целесообразный. С этого момента каждая новая личность вынуждена иметь дело уже не с равными ей личностями, а с могучими организациями, которым личность должна покориться, но которых она не может покорить. Правда, она может выбирать между различными союзами. Но этот выбор напоминает то положение на войне, когда деликатный победитель предоставляет побежденной стороне самой выбрать способ почетной сдачи. Личность наперед раздавлена перед лицом организованного общества, и от всей ее свободы остается только мишурный блеск, королевский титул без короны. Не созидать будет личность свои союзы, а войдет в тот или иной уже существующий организм. Не творить она будет уставы, а подчиняться тем или иным чужим регламентам. Не приспособит она среду к себе, а, наоборот, среда заставит ее склонить свою голову.

В анархической коммуне только в иной форме повторяется комедия демократии, в которой народ самодержавен — самодержавен в выборе своего господина. Его самодержавие, через определенный период, длится ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы переизбрать законодателей, чтобы перековать старые цепи. Пусть чувствительные и лицемерные буржуа радуются такой трогательной свободе, — анархизм настоящий, неподкупно суровый анархизм, а не подслащенный анархизмом коммунизм, презирает ее. Он гордо зовет личность к полной, абсолютной свободе и не даст ей склонить колени перед новыми господами: ни перед Социалистический Правительством, ни перед Анархической Коммуной, ни перед Свободной Рабочей Ассоциацией, ни даже перед Союзом Эгоистов. Личность есть единственная человеческая реальность: только она живет и умирает, наслаждается и страдает, радуется и тоскует; только она имеет абсолютное право самоопределения; всякая попытка поставить ей какой-нибудь барьер есть открытое предательство. В этом и только в этом вся душа анархизма.

От экономики и политики поднимемся выше — в область права.

Какова точка зрения анархизма? Что он отрицает закон, это общеизвестно. Но закон есть только одна из исторических форм права, по нашему мнению, наиболее совершенная, во всяком случае, позднейшая форма. Кроме закона, история знает другую форму правовых норм, которая веками предшествовала закону и может на тысячелетия его пережить: это — обычай. Задача всякой правовой нормы — регулирование междучеловеческих отношений сообразно какой-нибудь объективной цели. Этой внешней, объективной целью может быть идея божественной справедливости, общественное благо, классовый интерес, коллективное производство. Если отношения эти просты, они достаточно прочно охватываются устный обычаем. Но когда общественная жизнь усложняется, является повелительная необходимость, обостряемая интересами господствующего класса, свести все устные обычаи в стройную систему писанных законов. История права от обычая к закону так же понятна, как история техники от ремесленного инструмента к машине. Может-ли анархизм, отрицающий закон, питать нежные чувства к обычаю?

Анархизм отрицает какие бы то ни было внешние, но обязательные для личности цели. Он видит справедливо свою гордую заслугу в том, что беспощадно уничтожает всех фетишей и всех идолов, перед которыми человек так долго, так покорно и так постыдно гнул свою голову. Он при помощи науки открывает ему небо и говорит: „Смотри, — здесь нет, не было и быть не могло того бога, который тебе грезился, как воплощение справедливости, и давил тебя, твою душу, как тяжелый кошмар. То, что ты называя карающим богом, есть твой страх, твоя жалкая трусость. Ты был невежествен и слаб, ты был со всех сторон окружен густым лесом непонятных тебе сил. То, чего мы не понимаем, нам кажется чуждым и внушает нам страх. И ты свой вечный, подавляющий страх, который подстерегая тебя из-за каждого кустика, гнался за каждым твоим шагом, мучил и томил твою каждую мысль, ты этот свой страх назвал богом. Мы всегда втайне уважаем то, чего мы боимся, потому что оно кажется нам сильнее и выше нас. И ты, бессильный, наделил своего бога всеми атрибутами могущества и силы. Но твоему подлому страху теперь должен наступить конец. Вооружись острым топором своего разума, храбро углубись в самую чащу неразгаданного, руби все, что мешает тебе идти вперед и ступай все дальше и дальше! Ты поймешь, ты должен понять, как глуп был страх твой. Тогда вознесись, подобно хищному орлу, на самые крутые, горные высоты жизни и дерзко брось на все стороны твой победный клич: „Я убил в себе свой страх, я убил на небе бога!“ Только дерзни, и ты услышишь, как могучее горное эхо разнесет твой клич по всем высоким горам и глубоким долинам. Тогда дерзни еще больше, напряги все свои силы и крикни еще громче: „Бога нет! Пусть же сам человек будет богом!“ Ты увидишь, что твой старый бог трусливо встретит твой вызов молчанием, а из всех ущелий гор тысячи звучных голосов тебе ответят: „Сам человек будет богом!“

Так анархистская доктрина приходит к полному отрицанию каких бы то ни было целей, навязанных личности извне „божественной“ волей. Она объявляет „божественной“ всякую цель.

Бог — вот одни из тех фетишей, на которых анархизм должен направить свои первые жестокие удары. Никакой уступки религии, никакой терпимости по отношению к „потустороннему“ миру, беспощадная, убийственная грубость по отношению ко всякой попытке затушевать наш абсолютный атеизм! Чтобы сделать человека действительный, а не фиктивным творцом жизни, нужно раньше всего оторвать его от той пуповины, которая приковывала все его мысли к миру небесных призраков: раньше, чем сделать жизнь абсолютно свободной, нужно сделать ее самоцелью, очеловечить ее. Отсюда, лозунг анархизма: беспощадная и вечная война всем богам!

Анархический коммунизм, нужно отдать ему справедливость, честно и открыто всегда боролся со всеми религиозными идолами. В противовес лицемерной социалдемократии, он постоянно выставлял на первый план свой атеизм. С тем большей горечью должны мы клеймить его бессилие идти до конца по пути смелого отрицания.

Уничтожение бога наносит острый удар не только прихлебателям религии — духовенству, не только расшатывает устои всякой власти, но и вырывают почву у всякой идеи долга, разрушает, стало быть самое основу как права, так и морали. Что такое „право“ и что такое „обязанность“, если нет бога и установленных им вечных законов справедливости? Искусственное учреждение, созданное теми, кому выгодна данная система правовых норм! Почему же лучше действовать согласно праву, а не наперекор ему? Раз право лишено божественной санкции, я буду лучше каждый раз сообразоваться не с кодексом законов, а с моими интересами и моим настроением. Закон постарается карать меня. Экая беда! Я постараюсь или победить или перехитрить его. Закон становится для меня только забором, через который нужно уметь перешагнуть или который я стараюсь обойти. Понятно, какой ужас должен охватить все буржуазные сердца, горящие пламенный огнем „правосудия“. Понятно, что нужно отправиться в поиски за новой основой права. Все новейшие теории права, в сущности, и представляют собою только жалкие попытки замазать ту брешь, которую образовала своим падением вера. Одни юристы исподволь возвращают нас черный ходом в нашу старую обитель — религию, только слегка перекрашенную в научно-метафизический цвет (Историческая школа). Другие же поступают еще проще: они просто-на-просто заменяют полинявшего „бога“ ярко сияющей „природой“, и перед нами вырастает „естественное право“. Если раньше бандиты грабили и мучили меня, потому что этого требовали законы „божии“, то теперь меня будут терзать точно также на основании законов „природы“. Какая умилительная перемена!

Какова должна быть позиция анархизма? Он не только должен принять основной принцип реалистической школычто право есть сила, но и сделать из него единственно логический вывод: уничтожение всякого права, уничтожение права во всех его формах. Делает-ли такой вывод анархический коммунизм? Поищем ответа.

В основу своего общежития анархический коммунизм кладет довольно ясный и прочный принцип — принцип свободного договора. Но разве этот принцип не чисто правовой? В переводе на язык конкретной жизни договор значит: я обязуюсь при определенных заранее условиях совершить определенное действие или воздержаться от него взамен определенного обязательства с твоей стороны. Здесь констатируется существование двух сторон и двух антагонистических интересов, договор старается найти почву для примирения, для компромисса: эта почва есть право. Кто исполняя свою часть договора имеет право требовать исполнения обязательства его контрагентом. Он имеет, стало быть, право заставить его тем или иным насильственный способом осуществить его обязанность. В противном случае договор лишен всякого реального смысла. Если я не имею права заставить силой исполнить договор, то зачем же я стану заключать его: ведь его нарушение связано с нарушением моих интересов. Эта сила вовсе не должна быть чисто физической. Достаточно, например, решения третейского суда выразить нарушителю договора общественное порицание. При социальных условиях, которые стремится создать анархический коммунизм, такое безобидное порицание может равняться смертной казни. Важно только одно: всякий договор необходимо предполагает правовое разграничение интересов и внешнее принуждение по отношению к правонарушителю. Ясно даже слепому, что анархический коммунизм не имеет никакого основания говорить об уничтожении права.

Все, что делает анархический коммунизм сводится к отрицанию современного права во имя будущего. Он отрицает право, защищающее частную собственность, чтоб создать право, основанное на общественной собственности. Он отрицает писанное право в пользу обычного. Он изменяет формы принуждения. Это радикальная реформа права, но только реформа.

Такова сущность идеи договора. Ее тенденции в реальной жизни должны внушать еще больше опасений защитникам личной свободы. В самом деле, первоначальное многообразие договоров с течением времени должно смениться более или менее устойчивыми формами отношений. Всякая норма должна приспособиться к среде. Все договорные нормы вращаются в довольно определенных границах коммунального производства. Рано или поздно выработается определенная форма договора не только между коммунами в Федерации и между союзами в Коммуне, но и между личностями в союзах. Все основные типы отношений примут неизбежно наиболее подходящий определенный договор. И перед нами новая стройная система нормативных отношений, новая система права.

Всякая система права нуждается в определенной выразителе, в определенной форме суда. Анархический коммунизм имеет третейский суд. Уже сама идея договора, как мы видели, необходимо предполагает борьбу интересов. Но где есть борьба, там неизбежны конфликты, которых не в силах разрешить сами заинтересованные стороны. Так как договор кладется в основу всех общественных отношений, то необходим всеобщий способ разрешения этих конфликтов. Естественно, что в обществе, которое даже экономическую жизнь перестроило на фундаменте свободного договора, и суд должен быть проникнут этим принципом. Поэтому третейский суд так же мало похож на демократическое правосудие, как коммунистическое производство похоже на капиталистическое. Но перестает-ли от этого третейский суд быть судом?

Многие анархисты-коммунисты отвечают на этот вопрос положительно. Они хотят уверить себя, что третейский суд не авторитарное учреждение, а совещательное. Им кажется что он не выносит постановлений, а выражает как бы мнение экспертизы. Нет ничего более наивного такой аргументации. Если решение третейского суда только мнение, то почему же по одному и тому же делу возможно только одно третейское разбирательство? Разве я не могу обращаться к десяткам других лиц, столь же компетентных, как и третейские судьи? Почему выражение этого мнения обставляется и должно обставляться известными, установленными формальностями? Почему его решения признаются всеми абсолютными обязательно.

Третейский суд не только суд, но и таит в себе самые ужасные пороки этого позорного учреждения. Даже буржуазное правосудие допускает судебные ошибки и судебные преступления. Оттого оно признает кассации и апелляции. Третейский суд берет на себя непростительную, бесстыдную дерзость делать свои решения окончательными. Если современный суд удовлетворяется областью права и считает себя не компетентным в делах личной совести, третейский суд неограничен никакими рамками и может нам свободно залезать в душу, рыться в наших чувствах, как в канцелярских бумагах, и выносить нам порицание иногда такой ужасной формы, что оно равносильно смертному приговору. При современной организации правосудия я могу, по крайней мере, знать хоть приблизительно те нормы, на основании которых будут судить мое правонарушение. В третейском разбирательстве мои интересы, иногда моя честь, моя жизнь предоставлены чистому произволу других лиц. Другой, чужой мне человек, который никогда не переживал и никогда не поймет тех душевных мук, которые привели меня к нарушению договора или „нравственности“, может иметь низость разбирать мою душу по частям, одобрить одно чувство и осудить другое, он может оценивать и взвешивать каждую дрожь моего сердца, подсматривать и собирать мои стоны и мои слезы... И я не могу крикнуть ему в лицо: „Наглец! ты совершаешь самое ужасное святотатство! Ты хуже палача: ты убиваешь не тело, а то, что еще дороже — мою душу, мою гордость. Ты одним своим словом сгибаешь мою спину, заливаешь краской стыда и позора мое лицо... Как может свободный человек жить без горделивого сознания своей незапятнанной чести? А ты грязнишь мое имя, и я должен покорно молчать, потому что я сам или мои обвинители нарядили тебя в шутовской костюм третейского судьи“!... Какой позор! Нужно только немного вдуматься, чтоб почувствовать глубокое омерзение к этой новой форме самого мучительного насилия над душой одинокой беззащитной личности.

Но может ли Анархическая Коммуна отказаться or третейского суда? Нет, не может, потому что он краеугольный камень этого общественного строя жизни. Общество, которое живет коллективным производством, должно рассматривать своих членов как работников, т. е. как воплощение известной доли общественной производительной силы. Доставку этой силы общество не может предоставить капризной фантазии личности. Оно вынуждено гарантировать себя от изменчивого настроения индивида. Как бы общество ни относилось терпимо к свободе личностей, составляющих его, пока оно остается самим собой, пока оно более или менее постоянное общественное целое, оно, в интересах самосохранения, в интересах самих личностей, должно создать некоторую узду произвола его. Эта узда должна своевременно остановить „преступную“ личность, как только она дерзает перешагнуть через ту линию, которая отделяет организованное общество от „анархии“. Такой идеальной уздой является третейский суд. Устами третейского суда говорит оскорбленный Самодержец-Общество. „Я не хочу тебе зла“, говорит оно одинокой личности. Наоборот, в последней счете, я забочусь о твоих же интересах. Мой приговор не наказание, а напоминание. Охваченный судорогой творчества, ты склонен рассматривать природу и людей как объект, как материал для твоей творческой воли. Должно напомнить тебе, что ты заблуждаешься. Мудрые египтяне вносили мумию в зал пиршества, чтоб напомнить пирующим, что жизнь не сплошной праздник, что у порога радостей стучится роковая тайна — смерть. Таким же мудрым “memento mori” является для личности мое резкое неумолимое осуждение. „Я хочу“, дерзко кричит личность и хочет весь мир захватить и претворить в свое „я“. „Ты должен“, тихо шепчу я тебе. Помни, что рядом с „я“ есть „ты“, что твоя свобода кончается там, где начинается свобода другого. Но ты презрительно сжимаешь губы и мечтательно смотришь в даль. Я читаю в гневных складках твоего лба: „Я — единственный, и мир — мое достояние“. Жалкое самомнение!' С таким же правой можно сказать тебе: „Я“ песчинка на дне морской, „ты“ — есть дно морское. И если личность в своей смешной близорукости слишком повелительно и слишком порывисто ставит ребром свое „да“, общество должно-противопоставить ей свое решительное и холодное „нет“. Мое „нет“ есть тонкий хлыст, который больно хлещет твою-гордость. Но это же „нет“ есть мост твоей свободы, без него ты неизбежно упал бы в океан бессилия.

„Я“ и „ты“ — вот вечный источник неумолимой борьбы. Только детская глупость может мечтать примирить нас. „Свободный договор“, „добровольный союз“, „взаимная помощь“ — так поет перезрелое детство. Все эти монотонные, тошные песни сливаются в один гимн, этот гимн — ублюдочный сын мещанского рассудка и дурно пахнущей „свободы“ — называется „добровольное подчинение“. Поистине, безобразен этот ублюдок, безобразен, как трехмесячный выкидыш.

„Но где же исход?

„Или я покорю тебя, или ты разорвешь вою узду. Или ты откажешься от своих лучезарных, но — увы! — неосуществимых утопий об абсолютной свободе личности, или ты удовлетворишься той относительной свободой, которую я могу тебе дать. Тогда, я обещаю тебе, что ты не раскаешься. В моих объятиях ты не найдешь палящего зноя, который грезится твоей возбужденной фантазии. Но за то я укрою тебя от леденящего холода. В недрах „свободного общества“ тебя ждет тепло и сырость, зеленая травка и уютный домик, мирная дружба и сытный обед. В моей долине от разрушительных бурь тебя охраняют высокие горы солидарности, а от непогоды и ненастья тебя защищают белые шатры моих обычаев.

„Но я вижу: твои глаза сверкнули огнем, твоя рука хватается за меч. Не говори: на твоих устах я явственно читаю презрительный вызов. Ты не хочешь моих благ и не хочешь моей узды. На каменистой вершине ты хочешь разбить свой шатер. Ты не хочешь мира, ты жаждешь войны. Хорошо! Знай же, что я буду беспощадно. Я не могу позволить тебе расхищать мое богатство. От меня, от моего всевидящего ока тебя ничто не укроет. Внутри тебя самого я с детства поставлю своего шпиона (ты называешь его то рассудком, то моралью), который откроет мне все потайные уголки твоей совести. И над твоей мятежной головой будет висеть, как дамоклов меч, суровый приговор моего суда. Или я, или ты! Или Общество или личность!“

Или общество, или личность! Вот гордиев узел, который должна распутать наконец анархистская доктрина. Социализм и здесь оказывается в положении гораздо более счастливом, чем мы. Он без колебания становится на точку зрения общества. Согласно его воззрению, общество исторически предшествовало личности, создало и воспитало ее. И до сих пор личность вне общества кажется социалисту какой то нелепостью. Он не может себе представить, чтоб, личность имела какие то свои интересы, отличные от общественного блага. В его сознании единственная реальность есть общество, и все личные страдания коренятся только в недостатках общественной организации. В глубине души правоверный социалист крепко верит, что его идеальное общество не имеет никаких „недостатков“ и потому не будет знать никаких страданий и осуществить, наконец, тот рай, который нам когда то обещала Церковь. Разве не вполне естественно, что для социалиста даже не существует вопроса о личности? Если личность от колыбели до могилы только тень общества, если она ни исторически, ни экономически, ни духовно не мыслима вне общества, то какое нам дело до нее? Ее радости и ее страдания, ее подвиги и ее ошибки так ничтожны в сравнении с историей общества, что тонут в ней как капля в море. Социализм и приглашает нас сосредоточить все свое внимание на вопросах общественного преобразования. В полной согласии со своими основными принципами, он предлагает нам организовать общественное производство, материальное богатство передать обществу, сделать общество политическим и духовным господином жизни. Он никогда не задумывается над тем, увеличить ли или нет прерогативы общества. Он не задумался бы, вероятно, передать обществу и такие функции личности, как пищеварение, еслиб только эта „социализация“ была возможна и „целесообразна“, т. е. помогала бы экономии общественных производительных сил. Социализм есть настоящий апофеоз общества и непримиримый враг личности. „Свобода личности“ звучит в ушах его: разнузданность, произвол, разврат. „Общественная необходимость“, наоборот, кажется ему воплощением всех его заветных мечтаний: организованности, порядка, материального изобилия. Неудивительно, что социализм, на своем правой крыле, готов сохранить все орудия буржуазного угнетения, даже тюрьмы и полицию; но даже самое левое крыло социализма не может и не хочет отказываться от „моральных мер воздействия“ и „дисциплины“. Идеал социализма в том, чтоб настолько пропитать личность сознанием общественного блага, чтоб она никогда не хотела даже нарушать интересы коллективности и сделать этим совершенно лишними репрессивные меры. Какое дело социализму до того, что такое „воспитание“ калечит благородную личность, святотатственно топчет ногами душу человеческую — эту великую святыню мира? Оно укрепляет базу общественного производства, скрепляет общественные узы: этого достаточно.

Какова анархистская точка зрения? Анархизм вовсе не должен отрицать тот бесспорный факт, что общество предшествовало личности. Личность есть сложный продукт крайне долгого исторического развития. Пока индивид не сознал, не почувствовал, что он нечто отличное от всего остального бытия, нечто качественно различное, он еще не личность. Чувство одиночества, чувство оторванности вот главный корень индивидуальности. Повидимому, в животном мире еще крайне слабы зачатки этого чувства. Оттого, не замечаем мы там ясных следов личности. И homo sapiens должен был пережить долгую мучительную эволюцию пока в первый раз почувствовал свою особность не только от мира животных, но и от подобных себе; пока он в первый раз сопоставил себя всему живому. В тот момент, когда человек впервые заметил, что все остальные люди вовсе не думают и не чувствуют точно так, как он; что в нем самом скрыт какой то загадочный мир переживаний, о котором другие люди могут только догадываться, и то крайне бледно, что в нем есть какое то странное „я“, которое вовсе не является повторением „ты“ и „он“; в тот момент вместе со вздором щемящего чувства одиночества совершилось великое таинственное рождение личности.

„Вот (сказал себе человек) лежит предо мною грандиозный мир бытия: звезды, земля, растения, животные и люди. И среди этого бесконечного моря жизни стою я. Я могу потонуть в нем бесследно, но я могу стать его господином. Я чувствую в себе какую то великую мощь разрушения и созидания“. Так сказал он, и впервые горделивое сознание своего достоинства зашевелилось в нем. „Но я один, совершенно один (прибавил он). Весь этот мир, даже люди — мне чужие. Они иногда понимают меня, но „они“ все таки не „я“. Я могу подойти к ним, но не могу слиться с ними. Мои самые глубокие, самые задушевные переживания молчаливо протекают внутри меня, приходя неизвестно откуда и уходя непонятно зачем, и никто не видит не может их видеть — этих таинственных гостей моей души“. И чувство бездонной тоски стало рядом с мощной гордостью. Одиночество — мать личности, а гордость и тоска ее родные сестры.

Ребенок не может выйти в свет, не оторвавшись раньше от пуповины матери. Как совершила этот разрыв личность?

Раньше всего, она должна была порвать невидимые нити, которые привязывали ее ко всей внешней природе. Именно религия, как это говорит даже ее название3, имеет своей задачей связывать человека со всем внешним миром, сведши все бытие к единству и указав человеку его вечное место среди этого бытия. Она заставляет человека чувствовать себя, наравне со всем остальным миром, руководимый одной и той же высшей сознательной силой. Она черпает свою силу в том, что и человека и весь остальной мир сковывает одной и той же цепью, лежащей вне их, в божественной-воле, в руках которой человек является только одним из бесчисленных слепых орудий. Оттого человек не может почувствовать своей особности от природы, пока не расшатана, эта вера в божественную волю, пока не поколеблена религия.

Но постепенно религия начала колебаться, и каждое колебание рвало путы личности. Каждый религиозный кризис, хотя бы на время освобождавший человека от религиозных призраков, будил в нем какие то смутные чувства и мысли. „Если мир и мое положение в нем вовсе не таковы, как я думая раньше, то что же такое мир и что такое я?“ Так невольно думал человек, видя как падают доселе мощные религиозные устои. Правда, что кризис религии часто сводился к тому, что старая вера кое как поправляла прорехи, причиненные критикой, и человек снова опутывался новыми религиозными узами. Но кризис не проходит даром. После каждого мучительного вопроса: „что же такое я?“ все быстрее растет и развивается таинственный зародыш личности. Падение язычества, гуманизм и реформация, „французское просвещение“, — эти грандиозные религиозные кризисы служат великими этапами личности.

Но только в наше время были нанесены религии первые смертельные удары, и только в нашу эпоху значительное меньшинство человечества окончательно порвало религиозные путы. Вместе с появлением открытого атеизма человек впервые безбоязненно стал лицом к природе. Старый, больной вопрос о назначении человека еще глубже врезался в душу и дал новый небылый толчок развитию личности.

С внешним миром меня не связывает никакая божественная сила. Стало быть, я могу на земле устроить свою жизнь так, как я хочу. Но каковы же мои отношения к остальным людям? Бог — уродливый выкидыш моей фантазии, но, ведь, общество — реальный факт: где же мое место в обществе? Религиозные догматы при свете науки исчезли как фантом. Но как относиться мне к морали? Есть ли отрицание бога и религии отрицание общества и морали? Эти вопросы начинают особенно сильно волновать личность по мере того, как она освобождается от религиозного ига.

В течение веков, тысячелетий человек жил и умирал с верой в бога. Он не только верил, что есть где то таинственная сила, создавшая землю и небо и человека. Он чувствовал бога на каждом шагу, в себе самом. Он скорее мог усомниться в своем существовании, чем в существовании божества, без которого он не мог представить себе никакого бытия. Для религиозного ума бог есть не только реальность, но основа, необходимая предпосылка всякой реальности. И вот, не смотря на это, вера рухнула, и бог оказался только бледным призраком. Не является ли таким же призраком и общество?

Не понадобится много усилий для того, чтобы убедить каждого, что общество не представляет собой самостоятельного организма, что оно не мыслимо вне отдельных личностей. Каждый согласится с той простой мыслью, что общество есть только организация индивидов. Что же значит организовать?

Еслиб личность была настолько свободна, что могла бы жить всегда только своей внутренней, личной жизнью, жить так, как этого требуют ее алчные потребности, существование организации было бы невозможно. Даже совместная деятельность многих личностей не нуждается ни в какой организации, если эта деятельность не навязана извне, а вытекает из внутреннего мира человека. Можно ли назвать организацией совместную жизнь влюбленных? Нуждается ли в организации естественная группа из матери и ее детей? Составляют ли организацию любящие друг друга люди, которые проводят свое время вместе, потому что все составляют необходимое пополнение в личной жизни каждого?

Организация является только в тот момент, когда вне личностей, вне их внутренней, душевной жизни является какая то объективная необходимость. Но внутренняя жизнь личности глубоко субъективна. Как же устранить дисгармонию, которая неизбежно вытекает из столкновений отдельные психик? Как создать гармоническую коллективную деятельность вопреки душевной дисгармонии? Личности сознательно выделяют из своего психического мира те элементы, которые необходимы для совместного движения к объективной цели. Эти психические элементы они кладут в основу своей коллективности и обещают сознательно подавлять всю остальную массу своей душевной жизни, в случае внутреннего конфликта. Такая сознательная вивисекция духовной жизни называется добровольной, свободной организацией.

Какая же объективная цель лежит в основе общественной организации? Коллективное производство — вот база общества. Все исторические типы общества к своей основной черте — организации сотрудничества — присоединяли насилие одной части общества над другой. Но мы говорим тут не о классовом обществе, а о том идеальном обществе, к которому стремятся анархисты-коммунисты. Это общество будет исключительно организацией добровольного сотрудничества

Но организованная деятельность в лучшей случае есть только часть душевной жизни личности. Другие потребности не только не вытекают из нее, но могут противоречить ей. Как же устранить конфликт? Нет другого исхода, как отказ личности от всей той душевной жизни, которая непримирима с общественный производством. Личность, вступая в самое свободное общество, молчаливо или явно заявляет: „Я отказываюсь от права делать что бы то ни было вредное интересам общества. Я обещаю делать все, что необходимо для его процветания. Я буду исполнять общественный договор даже ценою самых глубоких страданий“. Так личность должна отказаться от самых основ своего „я“, чтоб могло родиться общество. Цельная личность и организованное общество могут жить, только пожирая друг друга. Поэтому развитие общества есть прогрессивное атрофирование личности.

Но человек может чувствовать радость только живя согласно своему внутреннему миру. Каждый отказ от самого себя причиняет ему острое страдание. Основа общества была бы крайне непрочной, еслиб исполнение общественного договора было в полной зависимости от сознательной воли личности. Общественный союз должен постараться обеспечить себя от неизбежных колебаний личных настроении. Он должен постараться тем или иным способом настолько повлиять на самоё психику своих членов, чтоб антисоциальные инстинкты ни коим образом не могли перетянуть весы на свою сторону.

Раньше этой цели служила религия, которая говорила человеку: „Одни твои поступки — добродетельны, другие — порочны. Первые угодны богу, который за них вознаградит тебя. За пороки, наоборот, тебя ждут муки“. Так религия приманкой награды и страхом наказания старалась подавить в личности нежелательные для общества инстинкты.

С падением религии эта задача выпадает на долю морали. Общество начинает свое преступное дело развращения личности, которое на жаргоне называется воспитанием, в тот момент, когда самостоятельная мысль еще спит у ребенка, когда он готов принять всякую идею. Ребенку вбивают в голову, что на земле существует Добро и Зло, что жизнь по принципам „Добра“, приносит счастье и почет, а злые дела приносят горе и презрение. Говорят это так часто, что бедное дитя начинает искренне чувствовать ненависть ко злу и любовь к добру. Ребенок не знает, что общество поступило с его душой, как жалкий, трусливый вор: что слуги общества подкрались к ней во время глубокого сна и отравили ее своим моральный ядом, чтоб он никогда не мог уже жить своей здоровой личной жизнью, чтоб он на все смотрел глазами своего злейшего врага, глазами общества, которое ограбило у него его личность.

Но вот все-таки наступает великий момент, и падает моральная пелена с глаз свободного человека. Изумленный он внезапно спрашивает себя: „Но почему же я должен следовать Добру? Если это нужно для моего блага, то почему же избегать мне Зла, когда оно мне нравится? Что такое Добро и что такое Зло?“

„Добро живет во всеобщем почете. Оно окружено ореолом и обвешано орденами общественной благодарности. Почему? Очевидно, потому, что оно полезно обществу. Зло и порок, наоборот, заливаются грязью общественного порицания. И в колыбели, и в школе, и в казарме, и в церкви меня всегда учили служить Добру. Но почему же, несмотря на это, „добро“ так далеко от меня и так чуждо мне? Почему мои „добрые“ дела мне кажутся не моими, а чужими, как будто чужая рука их творила? А „порок“ ненавистный порок так обаятелен, что трудно вырваться из объятий его. И еще странно: „злые“ смеются над „добром“, а самые „добрые“ в душе страстно мечтают о „зле“...

„Ах! Я больше не хочу быть „добрым“. Я хочу считаться не с чуждым, холодный добром, а со своим родным и близким „я“. Какое мне дело до Добра и Зла? Но общественный окрик мне говорит: „Не смей! Ты должен быть добрым!“ Братья мои! Скажите мне: разве мне нельзя быть самим собой?

„Ах! Я только теперь разгадал великую тайну. Быть добрым значит быть таким, каким другие меня хотят. Нельзя быть добрым и быть всегда самим собой. Нельзя быть слугою одного, а служить другому. Но я никому не хочу служить, даже Добру. Если быть самим собой, быть свободный от ига морали значит быть „злым“, то горе, горе вам „добрые“: скоро настанет время, когда все свободное, яркое и смелое будет рваться к злому, как цветок к солнцу...

„Добро не любит ярких цветов: оно всегда скромно одевается в серое. Оттого все добрые похожи друг на друга, как ночные тени. А зло дерзко сияет всеми цветами радуги потому что злой не боится быть самим собою, не боится быть правдивым.

„Братья мои! Я разгадал великую тайну: кто хочет быть самим собой, должен стряхнуть с себя лживую мораль „добрых“ и учиться трудному искусству — быть правдивым и быть злым.

„Вы говорите мне: „Общество не может жить без морали. Общество не возможно без принципов Добра. Кого стесняет старая мораль, может создать новую: но как жить с другими без всякой морали? Кто износил свое платье, может одеть другое: но кому не стыдно ходить голым?

„Вы говорите мне: „Обойди внимательно все царство жизни. Загляни во все уголки царства животного мира. Ты найдешь везде один незыблемый закон: пережили других и размножились не те, что жили в одиночестве, не те, что были сильными и гордыми. Нет! Победили те, что ютились группами, победили слабые, но добрые.

„Вы говорите мне: „Нужна взаимная помощь. Помоги мне сегодня, завтра тебе подарю свою помощь. Это выгодно нам обоим. Это нужно для сохранения вида. Старая мораль кричала тебе: жертвуй собой, отдай все своим ближним. Новая мораль говорит тебе: давай ровно столько, сколько сам взял. В этом равенстве — святая справедливость. Только нищий берет, ничего не давая. Разве ты хочешь быть нищим?

„Ах! Не говорите мне больше: адский холод и смертельный страх вливают мне в душу ваши „моральные“ речи. От вашего „равенства“ мерзнут лучшие ростки Надежды. От вашей „справедливости“ блекнут лучшие цветы Красоты. Замолчите: ваше дыхание приносит смерть нашим утренним грезам — этим нежным феям, что влекут нас в далекую, синюю даль...

„Братья мои! Кто научил вас клеветать на человека? Кто научил вас считать человека вьючным животным? Едва он сбросил с себя тяжелый груз религии, как вы уже взвалили ему на плечи ношу морали. Он еще не сломал железной узды Власти, а вы уже суете ему в рот золотую уздечку Добра.

„Смотрите: человек устал от тысячелетних скитаний, устал влачить за собой бесконечные тюки „добрых” дел. Смотрите, как он жадно вперил свой сверкающий взор в далекую горную высь: у горного ключа он жаждет смыть, наконец, этот жирный пот морали, у хищных соколов он хочет учиться любить пустынные горные скалы, учиться жить вдвоем, только вдвоем со своею мятежною волей.

„А кто боится резких сквозняков от вольного воздуха, кого не тянет бежать на встречу опасностям жизни, кто боится смотреть в бездонную пропасть страданий и кто слишком гадок, чтоб сметь казаться тем, что он есть, ахи тот недостоин величаться человеком. Пусть скорее погибнет это чахлое растение! Оно неспособно жить и должно погибнуть, чтоб разрыхлить землю и дать место знойной пальме. Я готов „помочь“ ему не прозябать, а скорей погибнуть, чтоб открыть ворота настежь новой жизни, веселой, играющей, гордой жизни.

„Братья! Не мещанского „равенства” жаждет свободный человек. Он жаждет силы. Он мучительно жаждет раскрыть скорей все духовные шлюзы своим душевный ключам, которые так жадно и так давно уже мчатся с бесплодной вершины уныния в долину бодрого творчества. Не награды ждет он за свое дело, не „помощи” вашей он просит у вас, он видит жизнь не в скулой хранении жизни, а в безумной трате сил.

„Братья! Не к холодной и серой „справедливости” рвется душа свободного человека. Она рвется к великому. Она хочет солнце затмить сиянием подвигов. Выше звезд она хочет парить в небесах, смелее бури прыгать через бездны, горы страданий снести на плечах.

„Она презирает торги, презирает вашу „справедливость“. Все раздарить ей кажется мало, награда жжет ей руки огней позора. Себя отдать, каплю за каплей пролить свою кровь за великое дело, вот ее счастье, безумное счастье!..

„Да, я разгадал великую тайну. Бессилен дать свободу только бунт против закона. Нужна мятежная буря, чтоб смести с земли и гнилую мораль. Всей душой презирать „добродетель“ — эту старую деву, которая хочет помолодеть, променяв поповскую рясу на ученый наряд, — вот начало Свободы.

„Братья! Разбейте оковы общественных уз, разбейте оковы Морали!“

Нам пора резюмировать результаты нашей общей критики.

Мы рассмотрели почти все области общественной деятельности человека и везде констатировали один и тот же факт: коммунизм и анархизм находятся на противоположных полюсах.

Коммунизм теряет raison d’etre или, лучше сказать, перестает быть коммунизмом, если он не кладет в свою основу общественного производства. Но отсюда для него вытекает фатальная необходимость нового права, основанного на свободных договорах, закрепленного обычаем и охраняемого третейский судом. Понятно, что коммунизм не может ни одного дня существовать без известной системы нравственности. Ее и взялся услужливо создать самый ученый и самый последовательный коммунист нашего времени — Петр Кропоткин. Отдадим справедливость нашему великому учителю: оставаясь коммунистом, невозможно уйти от выводов его „научной“ морали.

Анархизм же, по нашему глубокому убеждению, есть учение о личности, а не об обществе, о личном творчестве, а не об общественной производстве. Отсюда, логическое отрицание не только всякого права, но и всякой морали, отрицание, стало быть, всякой общественной организации.

Анархизм, как мы его понимаем, не есть разновидность социализма, а беспощадный враг его. Наоборот, анархический коммунизм есть чисто социалистическое учение. Нам кажется, что сбивчивый и противоречивый термин „анархический коммунизм“ гораздо лучше было бы заменить словами: „безгосударственный социализм“. Бесспорное право на анархизм, как нам кажется, имеет только революционный индивидуализм.