Что такое анархизм

VII. Анализ демократии.

„Вы отрицаете всякую власть под тем предлогом, что опа насильственно отделяет человека от человека, что она мешает свободному творчеству. Поймите, ваш ребяческий довод — чистая фантазия. Против крупного, грандиозного исторического фактора вы выступаете на войну с помощью сентиментальной декламации. Государство было, государство есть и хочет быть в будущей, а вы думаете доказать его непригодность очень звучными, но вполне пустыми фразами о свободной творчестве и других пустяках. Попытайтесь дать нам что нибудь кроме пустых фраз: попытайтесь дать научный анализ демократии. Мы понимаем того, кто восстает против власти самодержавного царя. Такая власть действительно несправедлива, бессмысленна и деспотична. Но скажите нам толково и ясно, почему вы против последовательной и искренней демократии? Неужели вы можете серьезно отрицать глубокую и справедливую идею народного самодержавия? Неужели вы имеете серьезный довод против того, что самодержавный народ может передать на время свою власть собранию своих депутатов? Неужели вы имеете какой нибудь серьезный довод против того, чтобы это законодательное собрание назначало исполнительный орган. Наконец, где те, серьезные аргументы, на основании которых вы отвергаете суд? Пока вы не дали нам серьезных, научных ответов на эти важные вопросы, мы считаем вашу противогосударственную проповедь просто чувствительной болтовней. Так говорит, так может говорить убежденный демократ нам, анархистам.

Что можем мы ответить на его „неумолимые“ вопросы?

Наивный ум, выросший в сфере буржуазных понятий, бессилен вырваться из них... Великая заслуга анархизма состоит в том, что он в области политики совершил ту же крупную критическую работу, которую начал социализм в области экономики. Как социализм не побоялся глубоко вонзить нож анализа в самые глубокие, закоренелые предрассудки экономии, так анархизм смело бросил перчатку всем установившимся политический предрассудкам. Анархизм не побоялся расшатать весь фундамент современного политического строя буржуазии, разобрать его по частям и смело отвергнуть без колебаний и навсегда. Вот почему анархизм беспощадно разбивает и тот идеал, перед которым падает ниц не только раболепный буржуа, но которому почтительно кланяется и „научный“ социалист.

Вы спрашиваете нас, господа демократы, признаем ли мы самодержавие народа. Мы отвечаем нет, не признаем!

Признаем ли мы отчуждаемость этого самодержавия собранию депутатов. Нет, не признаем!

Признаем ли мы хоть некоторую полезность законов, исполнительной власти, суда? Мы отвечаем вам прямо и решительно: нет, не признаем! Ни одного вашего политического института мы не признаем. Мы отвергаем с презрением ваше политическое наследство, подобно тому, как мы хотим сломать и до тла разрушить весь ваш экономический строй. Все ваше политическое здание, подобно экономическому, поддерживается только голым насилием и построено лишь на целой системе лжи, лицемерия и вопиющих противоречий.

Ваша первая ложь это самодержавие народа. Вы бросили этот лозунг в народ, прекрасно зная, что он будет льстить наивным массам. Вы предвидели, что за пышной фразеологией народ не разглядит нищенского содержания. Народ самодержавен! Какая горькая насмешка над его горем и бедствиями! Какое издевательство над всей суровой действительностью! Сыны самодержавного народа с детства до могилы блуждают по миру, как тени, блуждают бездомные, голодные, в поисках за покупателей своей рабочей силы, своего здоровья. Бедность, невежество, бесконечные унижения висят дамокловым мечем над низко опущенной головой народа, а этот жалкий раб, раб хозяина, раб надсмотрщика, раб квартального, беззащитный перед всякой мелкой сошкой с медной бляхой на медном лбу — по вашему мнению, по мнению лицемерной демократии — не жалкое бессильное создание, а настоящий самодержец? Можно ли придумать более вопиющую неправду, более злобную насмешку над человеческий разумом? Быть самодержавным значит раньше всего обладать всей суммой мощи, которой располагают все личности, составляющие массу народную. Стало быть, это значит уничтожение всех форм гнета человека над человеком, а демократия есть только более гармоническая форма всестороннего господства человека над человеком.

Но всмотритесь в самую идею самодержавия. Спросим себя, возможно ли вообще самодержавие какого бы то ни было коллектива: семьи, народа, общины, нации? Власть предполагает известную сумму человеческой энергии, которой может располагать властный орган. Но разве есть какой бы то ни было коллектив, который жил бы своей целостной органической жизнью, развивал бы свою особую энергию? Каждый должен согласиться, что эта энергия, эта творческая сила создается, хранится, развивается и потребляется только личностью, что коллектив есть только совокупность этих личностей, которые благодаря совместной работе, только увеличивают массу продуктов их личных энергий. Но в реальном смысле всякий коллектив, начиная с маленькой группы и кончая нацией, есть только метафизическая фикция. Нация есть такая же отвлеченность, как любая из абстракций нашего ума, и народ абсолютно невозможен вне его личностей. Кто же этот носитель народного самодержавия? Где тот конкретный факт, на котором покоится это пресловутое самодержавие? Нет другого носителя, нет другого фактора в общественной жизни кроме человека, того конкретного человека, который создан окружающей природою, историческим прошлый и влиянием человеческой среды. А если так, то к чему сводится самодержавие, которое вы навязываете созданию нашего ума, чистой абстракции, так называемому народу? Если вы захотите отказаться от буржуазной двусмысленности, найдете в себе мужество заявить, что возможно только одно реальное, а не фиктивное самодержавие, самодержавие личности, то что же станется со всей вашей сложной системой политических учреждений? Где найти оправдание вашей собственности, как оправдать подавление одной группы свободных и самодержавных личностей другой группой таких же самодержцев только потому, что на ее стороне случайный, чисто механический факт — большинство? Разве самодержавие есть какая то величина, которую можно складывать, вычитывать, умножать и делить?

Обратите внимание хотя бы на международное право. Оно признает всякое правительство самодержавным. Поэтому оно совершенно правильно и логично не делает никакого отличия в теории между какой нибудь крошечной Черногорией и колоссальной Россией. Каждое самодержавное правительство в международный делах пользуется не только таким же голосом, как всякое другое в отдельности, но и как все другие вместе взятые. Самодержавие есть идея абсолютного самоопределения, а никакой абсолют по самому существу своему не подлежит правилам арифметики. Точно такое же понимание идеи суверенитета должны мы перенести в область национальной политики. Если народ только фикция, то фиктивно его самодержавие. Если единственная общественная реальность — человек, то единственный самодержцем является личность, у которой право абсолютного самоопределения не может быть отнято никаким большинством. Мы пришли к отрицанию большинства, а это равносильно абсолютному отрицанию самой основы демократии. Выходит, что последовательное, логическое развитие демократии приводит... к отрицанию ее.

Далее. Может ли личность, уступить свое самодержавие добровольно другим? Может ли она добровольно отказаться от своего верховенства? От этого ответа зависит судьба теории представительного правления. И здравый смысл дает ответ отрицательный.

Человек никогда не может уступить другому своего верховенства, ибо оно абсолютно неотделимо от его личности. Можно отдать другому нечто приобретенное, нечто внешнее, нечто случайное для личности. Но никто не может отдать того, что врождено в нем, что срослось с его внутренним миром, что неразрывно связано с самим его существованием. Именно такова природа самодержавия. Человек, уступивший свое „самодержавие“ другому, перестал быть личностью, т. е. самостоятельный организмом, способный жить своей жизнью и располагать своими природными силами. Отнимите суверенитет у „нации“ (точнее, у правительства или государства), и она перестала быть политической единицей, перестала политически существовать. Отнять у личности на один момент ее верховенство также значит ее обесчеловечить, оставить ей только труп. Кто говорит „самодержавие“, тем самым говорит абсолютная независимость не только в пространстве, но и во времени. Идея самодержавия не только не совместима с каким нибудь внешним ограничением во времени, но отрицает обязательность для самодержца норм, даже исходящих от него самого. Воля самодержца не признает никаких рамок, никаких каналов. С того момента, как самодержец должен считаться хотя бы со своими нормами, его самодержавие умерло. Право может быть продуктом самодержавия, но не его источником. Самодержавие, в глубокой смысле слова, не норма, не явление вообще, а вполне метафизический атрибут, метафизическая субстанция. Ясно, что оно абсолютно неотъемлемо, как неотъемлема в глазах метафизика сущность от вещи.

Анархизм, на наш взгляд, ничего общего не должен иметь с метафизикой. Эта подозрительная особа из „высших“ сфер может только затуманить наше учение и развратить наши умы. Но это не уничтожает того факта, что теория демократии, теория, которая хочет казаться ультрареалистической, на деле основана на сущей метафизике. Остается также тот бесспорный факт, что ее основные принципы не только туманны, метафизичны, но и взаимно противоречивы: самодержавие народа и представительное правление только одно из таких крупных противоречий. Другим таким противоречием является закон.

Нужно, с самого начала, напомнить себе о том глубоком различии, которое отличает юридический закон от научного, с которым его так часто смешивают. Научный закон не имеет в себе ничего авторитарного. Он не говорит человеку: ты должен поступать так то. Он представляет в сущности общее описание последовательности явлений. Юридический закон, наоборот, представляет собой прямое приказание человеку. Он не говорит: люди обычно действуют так то, а сурово командует: „Я хочу, чтоб ты сделал то то и не сделал того то; я не хочу знать, одобряешь ли и понимаешь ли меня. Sic voleo, sic iubeo. За нарушение моей воли тебя ждут мои скорпионы“. Научный закон убеждает, юридический повелевает. В этом не только — отличие, но прямое противоречие. В самом деле, когда имеет смысл карать личность за ее „дурную волю“, т. е. за нарушение закона? Очевидно, только тогда, когда мы предполагаем, что эта воля могла бы быть и недурной; когда мы верим, что наши поступки всецело диктуются ее произволом, ее „свободной волей“. При теперешнем положении наших знаний верить в „свободу воли“ могут только неисправимые метафизики. идеалисты. Теперь почти вне спора, что наши поступки так же „свободны“, как падение камня или другое физическое явление. Что мы подумали бы о том, кто верил бы, что можно остановить падение камня или течение реки словесным заклинанием или угрозой наказания? Мы без сомненья, решили бы, что имеем дело с ненормальный умом, с опасным психопатом. Однако, таким психопатом является все современное общество, которое думает посредством заклинаний закона и его угроз остановить или предупредить „преступную“ деятельность. Оно не хочет понять, что „преступность“ не причина, а следствие, и наказывать преступника столь же разумно, как сечь море, подобно персидскому царю Ксерксу. Чтобы выйти из нелепости, закон должен отказаться от элемента наказания, потому что последнее противоречит элементарным приемам нашего мышления, нашей логики: наказывать человека за его поступки бессмысленно в такой же мере, как карать его за его красоту или уродство. Вместе с тем закон должен отказаться от элемента принуждения, потому что без наказания закон превращается в простой совет. Стало быть, юридический закон должен потерять все свои юридические элементы и стать законом в научном смысле этого слова т. е. обобщенным описанием.

Нужно ли прибавить, что это равносильно уничтожению всяких законов?

Закон не только противоречит научному мышлению, но заключает в себе внутреннее противоречие. Чтоб не выродиться в произвол, чтоб быть возможно объективней, он должен охватить возможно более обширную область явлений, быть возможно общее, возможно абстрактней. С другой стороны, чтоб не стать пустой отвлеченностью, совершенно непригодной в практической жизни, он должен быть, наоборот, уже возможно конкретней. Так как абсолютно немыслимо найти золотую середину, закон заранее вынужден целые группы „преступных“ явлений оставить вне своей среды, так как его формула слишком абстрактна и наоборот, включить в себя и карать своим мечем массу совершенно „неприступных“ фактов только потому, что его формула слишком конкретна. Другими словами, у колыбели закона лежит беззаконие: сам закон основан на противозаконии. Факт, способный осчастливить диалектика, не правда ли?

Но допустим на время, что эта искомая золотая середина действительно найдена, что закону удалось самым счастливый образом очертить сферу своей компетенции. Достигнута его цель? Задача закона, по крайней мере, с формальной стороны, карать всякое нарушение права и этим защитить личную свободу от произвольных вторжений извне. Формально, стало быть, закон — защита личной свободы. Указывая личности, что дозволено и что запрещено, он тем самым обеспечивает хотя бы известную область свободной деятельности. Так ли это? Было бы так, только при одной условии: если бы человек представлял нечто данное, застывшее, если бы так называемая „человеческая природа“ представляла нечто неизменное. Когда то в это верили все. На этом основании ученые пресерьезно разлагали на мельчайшие части механизм „человеческой природы“ и старались придумать такое „совершенное“ законодательство, которое вполне обеспечивало бы эту „природу“ всяким „благополучием“ и свободой. В настоящее время „человеческая природа“ так же дурно пахнет, как „свободная воля“, „бессмертие души“ и другие метафизические бредни. Человек нам кажется теперь существом крайне изменчивым под влиянием всех внешних явлений. Каким же образом можно обеспечить личности свободу путей законов? Закон, самый лучший, самый снисходительный закон может только закрепить за мною то, что теперь есть, может кристаллизовать то, что теперь пребывает в состоянии аморфном. Но разве я завтра буду тем, что я есмь сегодня? Разве завтра будет моим благом то, что является таковым сегодня? А ведь то, что мне дорого теперь, после может стать мне ненавистным, и наоборот. Зачем же закон хочет узаконить настоящее, когда оно неизбежно осуждено на исчезновение, когда беспрерывное движение и вне человека и внутри его неумолимо ломает и разрушает всякие установившиеся рамки, которые хотят остановить поток жизни? Понятно, что в лучшей случае он должен из ограды личности превратиться в ее тюрьму, если он вначале и давал ей сомнительные гарантии. Итак, закон не только противоречит научному мышлению, не только основан на беззаконии, но и всегда приводит к цели, противоположной тому, что было его задачей.

Хотите иллюстрацию той роли, которую играет закон в нашей жизни? Представьте себе большое количество точек, соедините их прямыми линиями, эта сеть и будет нашим современный обществом: точки — это наши „свободные“ граждане, линии изображают узенькие тропинки законов. Как только рождается человек на свет божий, ему назначено уже определенное положение, по крайней мере, он обеспечен исходной „точкой“. От той точки, на которой он стоит, заботливый закон предначертал ему ряд линий, соединяющих его с другими подобными же гражданами — точками. По этим линиям, узеньким и тесным каналикам и будет гнать свою утлую житейскую ладью бедный „гражданин“. Он может томиться среди скалистых, угрюмых берегов, он может утонуть: ему никто не станет мешать, ведь, он „свободен“... Но горе ему, если он захочет оставить „блаженную стезю“ закона и причалить к берегу. Грубая лапа пригнет его до земли и напомнит, что закон дает каждому свободу томиться, гибнуть или умирать, но он никогда не дает и не может дать свободы жить... Эту гордую свободу человек получит, только тогда, когда он совершенно разорвет всю грубую сеть закона, сломает все законные рамки, откажется влачиться по узеньким тропинкам права и смело выйдет на широкую, столбовую дорогу свободной творческой жизни.