Что такое историческая социология?

ГЛАВА 6. НЕРАВЕНСТВО

Господствующий в социологии подход к неравенству сосредоточен на индивидах и пытается выявить некие персональные характеристики (социальное происхождение, раса, баллы в тестах IQ, уровень образования), которыми могут объясняться различия в доходах или «социально-экономическом статусе». Некоторые исторические социологи и историки берут на вооружение ту же методологию, проводя исследования механизма «достижения статуса» в обществах прошлого (наиболее проработанными примерами служат: Thernstrom, 1964; Wrightson and Levine, 1979; Levine and Wrightson, 1991). И все же при этом подходе — независимо от того, обращен ли он к современности или прошлому, — не ставится вопрос о возникновении множества иерархических позиций, в которых индивиду отведено определенное место. Кроме того, — и это критический недочет — фиксация на индивидах не позволяет объяснить или даже просто отследить изменения, связанные с общей структурой стратификации. У кого-то из людей дела в конце концов пойдут лучше, чем у большинства, у кого-то наоборот. Методы и данные, относящиеся к достижению статуса, уместны и полезны в том случае, если мы хотим понять, почему конкретный индивид в конечном итоге занимает какую-то конкретную ступень социальной лестницы. Если же, однако, мы хотим понять, почему в определенные моменты истории эти ступеньки социальной лестницы отстоят друг от друга дальше или почему в каком-то обществе увеличивается или уменьшается доля населения на какой-либо конкретной ступеньке, или установить эти моменты и причины изменения, то фиксация на индивидуальных характеристиках по большей части ничего не дает. Чтобы вскрыть динамику исторического изменения, нам нужно вместо этого заняться межстрановыми и межвременными сравнениями или разбором отдельных случаев с привлечением теоретических средств.

Еще один критический взгляд на социологию «достижения статуса» предлагается в книге Чарльза Тилли «Продолжительное неравенство» (Tilly, 1998). Он отмечает, что «крупное, значительное неравенство в преимуществах между людьми соответствует главным образом таким категориальным различиям, как "черный/белый”, “мужчина/женщина”, "гражданин страны/иностранец” или “мусульманин/иудей”, а не индивидуальным различиям личностных свойств, склонностей или совершенств» (р. 7). Тилли хвалит «индивидуалистический анализ» за конкретизацию «конечного результата», то есть степени неравенства, но при этом отмечает, что исследователи, работающие в рамках этого подхода «все же полагаются на неясные, неправдоподобные или недостаточные причинные механизмы, основание которых лежит в индивидуальном опыте или действии» (р. 21). Вместо этого он ратует за отыскание сходств в тех процессах, которыми создается и поддерживается основывающееся на различных признаках (раса, гендер, класс, этническая принадлежность, родство) неравенство. Тилли выявляет, соответственно, четыре механизма: «эксплуатация, осуществляемая элитой, аккумулирование возможностей (opportunity hoarding) неэлитой, копирование (emulation) и адаптация» (р. 26). Он утверждает: «Люди, создающие или поддерживающие категориальное неравенство средствами этих четырех базовых механизмов, редко стремятся создать неравенство как таковое. Вместо этого, устанавливая категориально неравный доступ к неким ценным результатам, они решают другие организационные проблемы» (р. 11).

Модель Тилли показывает, как эти четыре механизма усиливают, модифицируют или временами подрывают друг друга, и именно в этом и состоит ее историчность. Соответственно, степень и продолжительность неравенства определяется не мерой предубеждения какой-либо одной группы, но мерой взаимодействия этих четырех механизмов, усугубляющего их эффект. В качестве одного из главных примеров Тилли использует Южную Африку. Он показывает, как апартеид стал результатом сочетания существующей системы эксплуатации, сконценрированной прежде всего в горнодобывающей промышленности, с аккумулированием возможностей белой неэлитой, а затем был скопирован в других секторах экономики и государственных структурах. Тилли выдвигает антикультуралистский аргумент: контингентные события создали крайнее неравенство, которое затем привело к тому, что белые южноафриканцы усвоили расистские убеждения и модели поведения. Не культура расизма была причиной апартеида. Вместо этого расизм укреплялся и поддерживался структурой неравенства, обеспечившей политическую поддержку институционализации официального апартеида.

Аналитическая методология Тилли может быть сопоставлена с методологией Энтони Маркса (Marx, 1998), политолога, который сравнивает различные расовые категории, созданные в XIX–XX веках в США, Южной Африке и Бразилии. На взгляд Маркса, возникающие во всех трех случаях национальные государства являются ключевой причинной силой, действовавшей при создании системы расового неравенства в каждой из стран: американские и южноафриканские государственные элиты использовали расизм, чтобы солидаризировать белую неэлиту, представители которой конфликтовали друг с другом, тогда как бразильское государство не создало расовую категоризацию, потому что у него не было необходимости взращивать солидарность белых, так как у белых уже была гармония (или по крайней мере отсутствовал явный конфликт). Поскольку, объясняя расовое неравенство, Маркс выявляет всего лишь один механизм, он не способен осветить появление более поздних изменений в неравенстве между белыми и черными. Вместо этого он утверждает, что, будучи однажды введенной, эта модель расовых отношений предопределила степень мобилизации чернокожих в этих трех странах в последующие десятилетия[14].

То, что утрачено в анализе Маркса, как раз и стало возможным в анализе Тилли: способность проследить силу, приводящую в движение двусторонние конфликты элит и неэлит в рамках господствующей — белой — расы, а потом использовать эту движущую силу для освещения изменений, со временем происходящих в межрасовом неравенстве. Модель Тилли также лучше способна осветить обстоятельства времени и места мобилизации эксплуатируемых (как, например, черных в США и Южной Африке) против тех, кто их эксплуатирует или аккумулирует за их счет благоприятные возможности. Она же обеспечивает лучший базис для уточнения того, как сопротивление угнетенных сказывается на механизмах порождения неравенства. Те эксплуататоры, которым бросают вызов угнетенные, в реальности не являются некой сплоченной группой. Сопротивление эксплуатируемых и исключенных влияет на отношения среди тех, кто занимает более высокое положение, порождая динамику и последствия, которых никто из антагонистов зачастую не желал или не предвидел.

Концептуальный каркас, на основе которого Тилли анализирует феномен сопротивления неравенству, также сложнее, чем у Маркса. Согласно анализу Тилли, сопротивление взращено на самих тех категоризациях (раса, религия, гендер и т. д.), которые используются господствующей группой для идентификации тех, кого они эксплуатируют и исключают. Например, в Южной Африке черные начали мыслить себя и самоорганизовываться в терминах расы по мере того, как государство и белые в гражданском обществе все больше эксплуатировали их, используя именно эти термины. Изменение степени и формы сопротивления выводится в модели Тилли из организации эксплуатации и исключения, а не из тяжести неравенства, как у Маркса. В этом отношении подход Тилли сравним с сомерсовским анализом мобилизации ради гражданских прав, тогда как анализ Маркса ближе к картине социальных движений в изложении Пивен и Кловарда (мы разбирали ее в предыдущей главе). Модель Тилли также обеспечивает базис для анализа того, как на будущем сопротивлении сказываются уступки эксплуатируемым группам (например, пожалование в Британии прав гражданства католикам), почему в одних случаях они могут обострить политическое действие эксплуатируемых групп (например, американских черных в эпоху Гражданской войны) или подтолкнуть его в новых направлениях (например, в сторону ирландского национализма после получения прав британского гражданства), а в других уступки действительно ведут к успокоению оппозиции. Ни один из этих исходов не может быть предсказан или объяснен измерением неравенства параметрами дохода, богатства, законных прав или социального статуса.

Сам Тилли так никогда и не написал основательный разбор какого-то отдельного случая или сравнительную работу, где использовались бы категории и способ анализа, изложенные им в книге «Продолжительное неравенство». Также, вопреки тому что в 2000 году «Продолжительное неравенство» завоевало награду Американской социологической ассоциации за выдающуюся научную публикацию (то есть была признана лучшей книгой), эта работа не вдохновила ученых воспользоваться ее концептуальным каркасом в исследованиях какой-либо темы или при попытке решить какую-либо проблему. Зайдите на сайт Google Scholar и окиньте взглядом тех авторов, которые цитируют эту книгу. Большинство из них упоминают Тилли походя или отмечают, как его понятия схожи с теми, которые были разработаны ими самостоятельно или выведены из других теоретических работ. Работы же Тилли, посвященные социальным движениям и образованию государства, напротив, послужили импульсом для обширной и насыщенной научной деятельности многочисленных учеников и почитателей. Этот разрыв в исследованиях разочаровывает, но также и открывает для будущих ученых плодотворную повестку.

К сожалению, в исследованиях неравенства по-прежнему преобладает индивидуалистический акцент. Посмотрим теперь, как этот акцент исказил и ограничил усилия социологов, нацеленные на объяснение резкого роста неравенства доходов и богатства в США в последние десятилетия. Затем мы обратимся к ряду исторических социологов, добившихся успеха в отслеживании и объяснении происходивших с течением времени сдвигов в картине неравенства в различные эпохи и в различных частях света.

Очевидно, что индивиды всерьез обеспокоены своими шансами на мобильность и тем, займут ли они более высокое или низкое положение по сравнению с положением их родителей или уровнем, на котором они находятся сегодня. Большинство из нас хочет знать, в какой мере наши собственные усилия, в особенности лучшее образование, помогут нам поднять наши пожизненные доходы или социальный престиж, а в какой мере прав писатель Джимми Бреслин (Breslin, 1990, р. 103), написавший, что «по большей части американский успех начинается в руках акушера: если он извлекает вас из женщины, которая удачно вышла замуж, о вашем будущем можно не беспокоиться».

Необязательно, что наши индивидуальные шансы поведают нам многое о природе нашего общества, и уж совсем мало они расскажут о том, изменяется ли каким-либо значительным образом наше общество как целое. Одна крайность состоит в том, что мы могли бы жить в обществе с «многочисленными изменениями на индивидуальном уровне, не затрагивающими, однако, ни сам макропаттерн социальных отношений, ни соответствующие совокупные образования (изменение внутри неизменяющихся структур)» (Breiger, 1990, р. 9). В таком обществе для индивидов большое значение имеет, движутся ли они вверх или вниз, однако общий уровень неравенства и даже дистанция между стратами могут оставаться неизменными в течение длительных периодов времени. Как мы увидим ниже, эту закономерность зачастую демонстрировали крестьянские общины.

Другая крайность состоит в том, что в относительном положении индивидов в обществе могут происходить небольшие изменения (или же совсем никаких), тогда как разрыв между стратами будет значительно сужаться или расширяться. Данная закономерность верна для Соединенных Штатов начала XXI века. Начиная с 1980 года в США резко спала межпоколенческая мобильность (Aaronson and Mazumder, 2007), в то же время начиная с 1970-х годов заметно повысился уровень неравенства (Piketty and Saez, 2007–2012). Иными словами, сегодняшние американцы с большей вероятностью, нежели американцы сорокалетней давности или сегодняшние европейцы, из десятилетия в десятилетие и из поколения в поколение остаются в той же самой страте. Экономические последствия пребывания в каждой страте за эти годы, однако же, заметно изменились. Доля национального дохода, приходящаяся на один процент американцев с наибольшими доходами, выросла с отметки менее 9% в 1976 году до 23,5% в 2007 году, сравнявшись с предыдущим пиковым показателем в 1928 году, и этот прирост наступил всецело за счет нижних 90% (Ibid., table АЗ).

Изучение индивидуальных жизненных шансов и мобильности не вскрывает этих изменений; сделать это может только исследование распределения доходов и богатства в масштабе десятилетий. Показательно, что Пикетти и Саес, два экономиста, выполнившие эту исследовательскую работу, являются французами (хотя в настоящее время Саес преподает в США). Не так уж много американских экономистов или социологов, включая тех ученых, за плечами которых десятилетия исследований в области «достижения статуса», считают эту тему достойной своего внимания, и никто не изучил ее с тщательностью Пикетти и Caeca[15].

Историко-социологический анализ необходим, если мы хотим объяснить те изменения в распределении богатства, задокументированные Пикетти и Саесом. Должны быть заданы следующие вопросы. Как получается, что богатые все богатеют и богатеют? Что изменилось по сравнению с 1945–1973 годами, когда доходы нижних 99% повышались быстрее, чем у 1% наиболее богатых? Как с тех пор одному проценту наиболее богатых удалось обогатиться за счет всех остальных, доходы и акти вы которых почти не выросли за минувшие сорок лет? Чтобы ответить на эти вопросы, данные о неравенстве необходимо поместить в контекст политических и экономических изменений, сделав изучение неравенства частью более широкой социологии изменений. Такова повестка исследовательской деятельности, ждущая социологов, настроенных на серьезную теоретическую и историческую работу. Эта повестка может стать основой для проведения сравнительных исследований, для выяснения того, почему мало какая другая страна может сравниться с США по степени концентрации богатства, во многих же других странах эта концентрация не так велика, а некоторым и вовсе удалось избежать этого сдвига.

Историческая социология может показать, как за очень долгий срок по всему миру и в отдельных странах изменилась общая структура неравенства. Также она способна установить моменты серьезных изменений в неравенстве и тем самым сосредоточить внимание на тех причинных последовательностях, кульминацией которых становится заметное увеличение или уменьшение неравенства. Таким образом, исторические социологи, занимающиеся неравенством, могут придерживаться той же стратегии, которая, как мы видели в предыдущих главах, использовалась для объяснения причин революций и социальных движений, образования государства, истоков капитализма и других фундаментальных социальных изменений, когда сначала устанавливался сам момент значимого изменения, а затем начинался поиск причин в периоде, предшествовавшем данному изменению.

Нам также нужно иметь в виду, что деньги и престиж — это не единственные параметры неравенства.

Как указывает Йоран Терборн (Therborn, 2006), продолжительность жизни, права человека на свободу и уважение столь же фундаментальны с точки зрения насыщенности и смысла человеческой жизни, как и обладание материальными благами. Он утверждает, что у каждого из этих трех параметров есть своя собственная динамика. Например, очевидно, что между доходом и продолжительностью жизни существует какая-то связь; впрочем, Терборн замечает, что нам нужно быть особенно внимательными к временам и местам, когда и где один из этих параметров расходится с остальными или соотносится с особыми причинными силами. По мнению Терборна, такие расхождения наиболее вероятны не столько внутри стран, сколько между ними. Огромный разрыв в продолжительности жизни, открывшийся с введением государственного здравоохранения и с получением доступа к продовольственному изобилию в богатых (но только не в бедных) странах в XIX веке, значительно сузился после того, как государственное здравоохранение пришло и в другие страны мира, но в последние десятилетия в Британии и еще некоторых богатых странах разрыв в уровне смертности между офисными работниками и работниками физического труда заметно вырос (Therborn, 2006, р. 20–22, 35–36; также см.: Sen, 1992). Анализ Терборна выполнен на макроскопическом уровне, и он не занимается подробным исследованием того, как производится неравенство в какой-либо локальной точке. Выявляемые им причинные силы действуют в национальном или глобальном масштабе. Польза его эссе не столько в том, что в нем действительно предлагаются решения, сколько в том, что оно обостряет нашу восприимчивость к проблемам, которые могут быть решены посредством исторического анализа.

Историческим социологам, занимающимся изучением неравенства, необходимо преодолеть фундаментальные проблемы, относящиеся к концепциям и данным, и найти способ адаптировать причинные модели к самым разным системам стратификации, существовавшим в обществах прошлого, а в некоторых странах мира существующим и до сих пор. У нас мало данных о доходах и богатстве до XX столетия, а те, что имеются, содержат большие пробелы. Как мы увидим, историческому изучению стратификации часто приходится прибегать к экстраполяции на основе локальных и фрагментарных данных[16]. В любом случае трудно сравнивать данные о современности и данные об историческом прошлом, поскольку между тем, как доходы и богатство накапливались в большинстве исторических обществ, и тем, как доходы и богатство понимаются в современных обществах, существует два фундаментальных различия. Во-первых, до наступления капитализма собственность не была частной в том смысле, в каком мы понимаем ее сегодня. Феодальное поместье не принадлежало кому-то одному, и считать его частной собственностью феодала (или считать крестьянское хозяйство собственностью той семьи, которая на ней работала) — значит противоречить действительности того, что у различных семей или корпоративных образований имелись взаимопересекающиеся права на использование земли и земельный доход. Где-то в других местах земля контролировалась племенами, чьи вожди владели ею не больше, чем президент США владеет Пентагоном или Папа Римский Собором св. Петра. Во-вторых, еще несколько сот лет назад именно семьи, а не индивиды получали доход и держали собственность (Adams, 2005; более подробно ее аргумент мы разберем в следующей главе о гендере). Семья ограничивала реальную способность индивида расходовать или отчуждать семейную собственность и направляла усилия каждого ее члена на зарабатывание доходов или накопление богатства.

Что же делать историческим социологам, желающим заниматься изучением неравенства до XX века, чтобы преодолеть ограниченность данных и трудности сравнения разных систем собственности?

Во-первых, они могут представить динамику неравенства в разных социальных системах. Модель того, как это можно сделать, предлагает Теодор Шанин (Shanin, 1972). Он проанализировал изменения размеров крестьянских землевладений в России за несколько десятилетий до революции 1917 года. Россия довольно долго оставалась преимущественно крестьянским обществом, и к началу XX века в ней уже существовал достаточно полный реестр землевладений, и именно это позволило Шанину предложить лучшее на сегодняшний день понимание крестьянской мобильности; кстати, в конце концов именно крестьянская мобильность помогает понять, как подавляющее большинство семей обретали и теряли свое положение в большинстве человеческих обществ на протяжении большей части человеческой истории.

Шанин приходит к выводу, что браки, количество детей и экономические неурядицы порождали циклическую мобильность. Дети из относительно благополучных в материальном отношении крестьянских хозяйств отделялись и создавали новые семьи с меньшими наделами, тогда как другим семьям удавалось получить наделы покрупнее. Как бы то ни было, Шанин приходит к выводу, что крестьянские семьи не были всего лишь пассивными жертвами демографических и экономических сил. Семьи объединялись в общины, чья активность проявлялась в таком распределении земли, при котором землепользование становилось более эгалитарным, а запрос дворян на более высокую ренту и запрос государства на налоги встречал отпор (причем в то же самое время капиталистические рынки создавали новые источники неравенства среди крестьян). К революции 1917 года эти движущие силы были трансформированы. Общины взяли под свою ответственность перераспределение земель дворян и богатых крестьян, усиливая середняков и изолируя кулаков. Это разделение среди крестьян подорвало сопротивление требованиям сталинской коллективизации.

Распределение богатства сказывается на распределении власти и наоборот. В столь общей формулировке этот тезис мог бы быть выдвинут, и действительно выдвигался, Марксом, Вебером и другими многочисленными социологами. Как бы то ни было, цель состоит в том, чтобы развивать теории, которые могут объяснить динамику взаимодействия между богатством и властью. Шанин выполняет эту задачу на материале России до и после революции 1917 года, показывая взаимодействие между богатством и властью на уровне крестьянских деревень сначала при царском, а затем и при советском режиме. Подобным же образом Ребекка Жан Эмай (Emigh, 2009) показывает, как экономические и политические вмешательства флорентийских дворян и купцов сказались на распределении крестьянских землевладений и на локальных властных отношениях в сельских окрестностях ренессансной Флоренции.

Целью Эмай не является объяснение флорентийской политической жизни. Вместо этого она хочет объяснить, почему даже несмотря на то, что условия для капиталистического развития казались зрелыми, экономическое развитие в тосканской сельской местности было преждевременно прервано. Проникновение флорентийцев в сельские регионы, частично сформировавшее их капиталистические стратегии, парадоксальным образом подорвало дальнейшее, распространяющееся на еще более широкие области капиталистическое развитие, потому что оно отстранило сельских жителей (а в то время они составляли большинство населения) от участия в капиталистических рынках. Они были гораздо беднее флорентийцев и, соответственно, не смогли эффективно конкурировать с ними на рынках. Тосканские мелкие землепользователи, подобно крестьянам Шанина, были стратифицированы демографическими силами. Особенности демографии привязывали их к локальным рынкам в сельских областях, поскольку, чтобы распорядиться сельскохозяйственной продукцией своих хозяйств в свете своих собственных демографических обстоятельств (таких как размер семьи и возраст ее членов), они пользовались локальными рынками и практиками передачи собственности. Но когда потом на эти локальные рынки пришли флорентийские капиталисты и стали скупать земли, они разрушили локальные институты, выдавливая мелких землепользователей с рынков вместо того, чтобы интенсифицировать их участие в них. Мелкие землепользователи попросту не могли конкурировать с флорентийскими богачами на земельном рынке, поэтому последние покупкой земли у крестьян сумели консолидировать землевладения, чем на зачаточной стадии был блокирован переход к капитализму в сельской Тоскане. В свою очередь это изменило систему стратификации. Стратификация тосканских издольщиков стала больше зависеть от их сетевых связей с землевладельцами, нежели от демографических сил.

Подобно Шанину, Эмай разбирает один отдельно взятый случай. Впрочем, по концептуальному замыслу ее работа является сравнительной. Среди исторических социологов Эмай хорошо известна благодаря разработке «методологии отдельных случаев (кейсов)» (case methodology) (Emigh, 1997а), в которой, чтобы оспорить существующие модели и предложить пересмотренные варианты или новые теории, используются отдельно взятые случаи, противоречащие предсказанным исходам. Шанин, хотя он и не излагает это подобным образом, также пытается объяснить нечто негативное, а именно отсутствие решительного сопротивления советской коллективизации. И для Шанина, и для Эмай первым шагом в их анализе является построение модели, описывающей динамику неравенства и мобильности, — в русских крестьянских общинах и у тосканских мелких землепользователей и издольщиков соответственно. Затем с помощью этих моделей можно объяснить негативные исходы: отсутствие капиталистического развития в Тоскане и отсутствие решительного кулацкого сопротивления экспроприации их земель советской властью.

Урок, который мы можем извлечь из этих немаловажных книг Шанина и Эмай, состоит в том, что, если мы действительно хотим увидеть, как производится неравенство и как оно со временем изменяется, нам нужно полностью погрузиться в историческую специфику отдельного случая (или нескольких множественных случаев). Между властью и богатством никогда не существует простого отношения. Напротив, структура каждого общества формирует это отношение, которое в свою очередь опосредуется демографией, экономическими циклами, а часто и другими движущими силами. Общие теории власти, возможно, и могли бы сделать нас восприимчивыми к факторам, которые нам надо разобрать, но они не могут быть автоматически использованы для проникновения в существо взаимодействия власти и богатства в конкретное время и в конкретном месте.

Для создания полной картины неравенства в аграрных обществах недостаточно также и одного изучения крестьян. Неравенство варьируется не только между обществами и историческими эпохами, но и между стратами. Вот почему Эмай анализирует закономерности накопления богатства не только у крестьян, но также и у флорентийских элит, поскольку вместе эти две системы стратификации помогают объяснить сворачивание тосканского капитализма. Таким образом, чтобы понять динамику любого крестьянского общества, нам, помимо 90% населения, состоявшего из крестьян, необходимо исследовать и небольшой процент аристократов и высших церковных иерархов. Конечно, процент крестьян и аристократов в разных обществах был различным. Тем не менее до тех пор пока не развились крупномасштабные рынки, почти во всех обществах численность земледельцев (которые могли быть рабами, крестьянами или независимыми хозяевами) приближалась к 90%, тогда как элита насчитывала от 1 до 3%, а остальное население, состоявшее из менее знатных аристократов, чиновников, купцов, кустарей и разного рода протопрофессионалов (таких как переписчики, доктора и учителя), составляло около 10% или даже меньше. Эти средние страты стали играть значимую роль только в последние несколько столетий. В заключительной части этой главы мы разберем, как социологи изучают подъем и динамику этого среднего класса.

Практически не существует исторической социологии, в поле зрения которой попадает динамика неравенства среди знати. Об этом можно только пожалеть, потому что по уровню богатства и власти между аристократами существовал огромный разброс. Беднейшие дворяне имели доходы, размер которых в четыре-десять раз превышал доходы состоятельных крестьян, тогда как знатнейшие дворяне и монархи (и высшие религиозные чины) имели доходы, в сотни и десятки тысяч раз превышавшие доходы крестьян. Почти не существует исторических работ, изучающих динамику мобильности среди аристократических семей. Историками написано много исследовательских работ по отдельным дворянским семьям, в которых задокументировано, как эти семьи сколотили или утратили свое богатство, но эти разборы отдельных случаев не использовались для выведения из них широких заключений.

Образцовым — и непривычным — примером служит британский историк Лоуренс Стоун (Stone, 1965; Stone and Stone, 1984), который установил, что политические изменения на национальном уровне (способность английских королей разоружать знатнейших дворян) привели к снижению способности дворян собирать доходы от своих поместий и политических должностей, при одновременном увеличении их обязательств по оказанию гостеприимства представителям их сословия и менее знатным джентльменам, что привело эту элиту к финансовому кризису. Финансовые тяготы аристократов Стоун связывает с их ролью в английской гражданской войне, подобно тому, как Бирман и Дин (Bearman and Deane, 1992) приходят к выводу, что сокращение в Англии начала XVII века благоприятных возможностей для купцов, торговцев и квалифицированных ремесленников радикализовало эти средние страты. Использовав тщательную реконструкцию профессиональных занятий отцов и сыновей в Норфолке, Бирман и Дин прослеживают межпоколенческую мобильность, а затем устанавливают связь между изменившимися возможностями и политической преданностью и политическими действиями.

Вместе взятые, стоуновский разбор изменений в аристократической стратификации и исследование Бирманом и Дином мобильности в среднем классе выявляют механизм, позволяющий объяснить политические мотивации и действия. Они показывают, что блокированная мобильность или спад имели последствия не только для индивидов и семей, находящихся в центре внимания большинства трудов по неравенству, но и для самой национальной политии. В выявлении и прослеживании политических причин неравенства Стоун идет еще дальше.

Норберт Элиас предлагает модель иного рода (Elias, [1969] 1983; Элиас, 2002). Он не приводит никаких количественных данных о богатстве знати или о том, увеличилось ли оно со временем или уменьшилось. Подобно Стоуну, вначале он рассматривает разоружение аристократов королями и превращение их в пассивных нахлебников при королевских дворах. Элиас разбирает те кодексы поведения, которые дворяне вырабатывали при дворах, и обсуждает, как придворные манеры сказывались на поведении в остальном обществе, а также как этими кодексами ограничивалась способность дворян образовывать политические альянсы против монархов. Он подбирает качественные данные таким образом, чтобы они свидетельствовали об обеднении дворян вследствие потери ими политической власти. (Хотя аргументация Стоуна также в основном строится на качественных данных, он попытался собрать и проанализировать количественные данные, которые он мог найти по Англии.) Элиас не стремился отследить изменения, происходившие с неравенством, и прямо переходил от своего тезис о материальном упадке аристократов к культурным и политическим последствиям данного упадка. Его труд открывает нам глаза на ценность неколичественных данных и культурных свидетельств (об Элиасе мы еще скажем в восьмой главе). Элиас напоминает нам, что мы должны стараться проследить изменения неравенства не только ради них самих, но и потому, что эти изменения могут рассказать нам о том, как они сказываются на потенциальной способности находящихся в упадке страт контролировать свои социальные отношения и оказывать влияние на общество в целом.

Наиболее значимым изменением в стратификации за прошедшие несколько столетий стало громадное увеличение средних страт. Сегодня в большинстве обществ крестьяне/земледельцы являются меньшинством, а в развитых индустриальных обществах — ничтожным меньшинством. Сначала их потеснили наемные работники, а со временем и средние классы, отличительным признаком которых является умеренная степень профессиональной или ремесленной квалификации и/или контроль над своей собственной работой и/или прямой продажей своей собственной продукции или услуг потребителям. Индивидуальная мобильность, рассматриваемая социологами и экономистами, во многих случаях слабо связана с изменениями личных качеств рабочих и является главным образом результатом массового перемещения рабочих мест из сельской местности в города и пригороды и с ферм на фабрики, а затем и в офисы.

Экономист Саймон Кузнец (Kuznets, 1955) утверждал, что в первое время индустриализация и переселение в города увеличивали относительное неравенство: владельцы фабрик получали выгоду от тех низких заработных плат, которые они могли платить прибывающим в города крестьянам, притом что цены на продовольствие и доходы от ведения сельского хозяйства оставались низкими, так как механизация увеличила предложение продовольствия. В дальнейшем неравенство уменьшалось по мере сокращения числа крестьян, готовых мигрировать в города и сбивать существующие зарплаты рабочих. Проблема теории Кузнеца схожа с тем, за что критиковалась теория модернизации (с этой критикой мы встречались во второй главе): обе теории предлагают один-единственный путь развития и неспособны описать и объяснить — в силу того, что они ее и не признают, — возможность иных исходов. Эти модели отличаются лишь скоростью перехода. По мнению Кузнеца, странам с высоким уровнем неравенства еще только предстоит миновать пик миграции из сельской местности. Его модель не способна объяснить причины увеличения неравенства в промышленно развитых странах, наподобие того, что имеет место в США с 1980-х годов.

Один из способов проникнуть в тот действительный механизм, который генерирует и изменяет неравенство внутри средних классов и относительно элит, состоит в исследовании моментов фундаментальной трансформации. Именно этим занималась Эмай, изучая (неудавшийся) переход к капитализму, и Шанин, изучая переход к социализму. Другим таким же моментом является конец государственного социализма и переход к различным формам рыночного капитализма в Восточной Европе после 1989 года. Плодотворный подход к объяснению изменений в социальных системах и их воздействия на неравенство демонстрируют Иван Селеньи и его соавторы (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998; King and Szelenyi, 2004).

Селеньи и его коллег интересует объяснение мобильности: они хотят проследить, как в 1980-х и 1990-х годах разные восточноевропейские элиты обретали или теряли доход и социальное положение — как до, так и после смены режима. Также они хотят объяснить, почему внутри каждой страны у одних элит дела шли лучше, чем у других, и соответствующие различия между странами. Как они собирали необходимые данные и строили объяснения?

Во-первых, они составили три списка элит в каждой восточноевропейской стране за годы до и после 1989 года. Один список — это номенклатура периода до 1989 года, люди, занимавшие посты в правительственных структурах или на государственных предприятиях, которые находились на таком высоком уровне, что для занятия этих постов они нуждались в одобрении «одного из органов Центрального комитета Коммунистической партии» (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998, p. 201). Второй список — это «культурные и политические элиты» в 1993 году. Это люди, занимавшие высокие посты в посткоммунистических правительствах. Третий список — это экономические элиты, в 1993 году генеральные директора 3000 крупнейших предприятий каждой страны.

Эти списки позволяют Селеньи и соавторам проследить, что произошло с элитами коммунистической эпохи. Сохранили ли они свои посты в новых правительствах и на приватизированных предприятиях или стали членами среднего класса? Второй и третий списки используются для установления характеристик тех, кто поднялся до позиций элиты после 1989 года. Затем Селеньи и соавторы провели опросы по выборкам из всех трех списков.

Эти списки и опросы придают эмпирическую строгость анализу перехода в каждой стране, проведенному Селеньи с соавторами. Они позволяют специфицировать характеристики тех людей, которые возвышались и падали, перемещаясь между средним классом и элитой в каждой стране. Они могли бы воспользоваться этими данными для построения модели достижения статуса, показывающей роль, которую играют образование, социальное происхождение, предыдущая работа, возраст, гендер, этническая принадлежность и другие факторы в детерминировании мобильности. Они и на самом деле приходят к выводу, что эти факторы имели значение для индивидов. Тем не менее характеристики, которые в одних странах способствовали вертикальной мобильности, в других выступали в качестве препятствий, и наоборот.

Как же Селеньи и его коллеги объясняют межстрановые различия в мобильности? Неотъемлемой составляющей своей модели они делают политические факторы, но делают это даже более тонким и изощренным образом, чем Стоун или Бирман и Дин, которых мы разобрали ранее в этой главе. Селеньи и соавторам необходима более комплексная модель, поскольку они пытаются объяснить различия в нескольких рассматриваемых случаях, тогда как Стоун и Бирман и Дин исследовали только одну Англию. Как бы то ни было, изощренность Селеньи — это больше, чем просто освещение различий среди нескольких случаев; он выявляет причинное взаимодействие между амбициями и идеологиями отдельных членов элиты, с одной стороны, и политическими событиями, подорвавшими государственный социализм и сформировавшими облик новых режимов, — с другой.

Внутри номенклатуры коммунистической эпохи Кинг и Селеньи (King and Szelenyi, 2004) обнаруживают расколы: те, кто старался подняться из средних страт, но был блокирован партийными функционерами более высокого уровня, искали другие каналы мобильности в частично приватизированном экономическом секторе, возникшем при коммунизме. В той степени, в какой частное предпринимательство предлагало более высокие доходы, нежели партийные посты, партийные функционеры более низкого уровня приходили в бизнес, создавая раскол между собой и партийными элитами, а также со средними стратами, по-прежнему отдававшими свои усилия сохранению или продвижению своей карьеры внутри партии. Вот так технократы в восточноевропейских партиях, понявшие, что их карьера и надежды на реформирование блокированы, нашли в возникающем частном секторе новый способ подняться наверх и бросить вызов государственному социализму; именно поэтому они и распрощались с государственным социализмом и стали передним краем капиталистического предпринимательства.

В анализах Селеньи и соавторов мобильность и порождение неравенства представляют собой комплексный и контингентный процесс. Со сменой политической среды изменяется и цель, к достижению которой стремится любой индивид. Там, где партийный пост некогда являлся определяющим фактором материальных вознаграждений, власти и престижа, открывшийся частный сектор создал новый путь наверх и новый набор вознаграждений: деньги без власти и меньший престиж, чем давал партийный пост. Как только партийное правление рухнуло и пост в номенклатуре перестал считаться чем-то особенно престижным, то же самое произошло и с защищенностью подобных постов, и с благоприятными возможностями для дальнейшего подъема.

Как только известные пути к мобильности изменились, произошло сращивание изменчивых частных расчетов членов партии и средних страт, которое привело к появлению новых оснований для противостояния государственному социализму. «Это была действительно новая технократическая элита, а не те диссидентствующие интеллектуалы, с которых начались требования второй экономической реформы» в 1980-х годах (King and Szelenyi, 2004, р. 120). Технократы с их расчетом и чутьем, устроившиеся в полуприватизированных государственных фирмах и рассчитывавшие воспользоваться благоприятными возможностями в случае дальнейшей приватизации этих фирм, стали политической силой. Технократы бросили вызов легитимности партийного правления. Как показывают Эял, Селеньи и Таунсли, в странах Восточной Европы этот процесс не был единообразным. В тех странах, где экономическая либерализация ушла дальше уже в 1960-1970-х годах, технократическая элита была многочисленнее и у нее был более реалистичный шанс получить выгоду от рывка к дальнейшей либерализации. Вот почему в Венгрии и Польше этот политический сдвиг произошел главным образом за счет внутренних сил, тогда как в других странах Восточной Европы партийное правление и государственный социализм внезапно обрушились в 1989 году, когда горбачевский Советский Союз отозвал свою поддержку устаревших партийных режимов и подтолкнул их к скорейшему реформированию.

Крах государственного социализма открыл новые возможности для мобильности и развития структур неравенства после 1989 года. Вероятность получения членами средних страт выгоды от расширения уже либерализованных экономик в Венгрии и Польше была больше, чем где-либо еще в Восточной Европе. При отсутствии в остальных странах Восточной Европы и в России уже существующего прочного и жизнеспособного частного сектора пути наверх были гораздо более фрагментированными. «В России технократии не только не удалось сместить бюрократическую элиту. Применительно к этому случаю едва ли вообще можно говорить о различии между технократией и бюрократией» (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998, p. 167). Эял и соавторы приходят к выводу, что восточноевропейские государства были ближе к этой российской действительности, нежели к образцу Венгрии и Польши, и поэтому партийные функционеры на Востоке имели больше возможностей для участия в «политическом капитализме», обогащаясь за счет присвоения государственных активов, а не за счет создания новых предприятий, самостоятельно или совместно с инвесторами из Западной Европы. Поэтому элиты в Восточной Европе тоже практиковали иную политику — они стремились усилить те государства, в которых занимали посты и из которых могли извлекать выгоду.

Селеньи и его коллегам удалось объяснить межстрановую вариативность неравенства за десятилетие ускоренных структурных изменений. Пользуясь языком Тилли, можно сказать, что они показывают, как изменение государственного курса создало благоприятные возможности для включения номенклатуры среднего и более высокого уровней в новые формы эксплуатации и аккумулирования, подобно тому, как для флорентийской элиты, описанной Эмай, такие возможности создал захват тосканской деревни, а для крестьян-середняков на краткий срок до наступления сталинской коллективизации — революция 1917 года. Хотя Селеньи и соавторы смогли установить характеристики тех, кто извлек выгоду из данных возможностей (и тех, кто не смог и оттого ниспал в более низкие страты), их главным достижением является то, что они показали, как сопряжение отдельных усилий вылилось в давление на государство и на предприятия и произвело дальнейшее изменение в структуре возможностей. Несмотря на то что их труд заимствует некоторые аспекты методологии «достижения статуса» и успешно отвечает на вопросы исследователей, занимающихся изучением «достижения статуса», он является полностью историческим, поскольку показывает, как взаимодействовали между собой критерии стратификации, индивидуальные качества, признаваемые системой стратификации, и структуры, которые устанавливали размер и распределение вознаграждений, определяя тем самым величину, направление и хронологию исторического изменения. Селеньи и соавторы показывают, сколь значительную роль сыграла политика в увеличении неравенства в странах бывшего советского блока. Подход Селеньи и его соавторов и подходы Шанина и Эмай, так же как и теоретический каркас Тилли, предлагает модели того, как можно конструировать историческое объяснение в отношении увеличения неравенства в США и других странах за последние десятилетия. Эти исторические социологи признают то, что игнорируют исследователи «достижения статуса» — что неравенство создается в основном масштабными политическими процессами и изменениями, как правило, в моменты перехода. Историческая социология уделяет большое внимание темпоральным и географическим различиям, а не просто принимает некую универсальную теорию, основывающуюся на опыте США. Неравенство сказывается на индивидах, но создают его крупные социальные силы, по-разному проявляющиеся в каждую историческую эпоху.