Что такое историческая социология?

ГЛАВА 5. ГОСУДАРСТВА

За несколько минувших столетий государства реорганизовали глобальный ландшафт власти. Империи распались на национальные государства. Власть, некогда децентрализованная и находившаяся в руках родственных групп, племен, городов-государств, корпоративных образований, церквей и других взаимопересекающихся, конкурирующих структур, сконцентрировалась в государствах, заявляющих о своей монополии на насилие (и все более способных осуществлять ее), а также на законное отправление власти внутри международно признанных границ. Одновременно с изъятием государствами власти у соперничающих с ними структур стало увеличиваться число ресурсов, которые государства требовали от своих подданных (налоги, военная служба, обязательное школьное образование, подчинение растущему ряду законов и правил), причем стал удлиняться и перечень прав, на государственное предоставление которых смогли претендовать граждане (избирательные права, юридическое равенство, социальные пособия, образование, защита от природных и антропогенных катастроф и т. д.).

Главная трудность, с которой сталкиваются исторические социологи, состоит не в прослеживании или документировании изменений, со временем происходящих с государственным потенциалом и обязательствами государства, и не в указании конкретных различий между государствами. Сложность состоит, скорее, в выявлении причинно-следственных отношений. Образование и трансформация государств происходили в то же самое время, когда господствующим способом производства стал капитализм и когда семейные и общинные структуры, закономерные особенности демографии и расселения людей, технология и идеология — все эти реалии претерпели фундаментальные трансформации. Каким образом исторические социологи распутывают этот клубок взаимопересекающихся и взаимосвязанных изменений? Как они устанавливают причинную связь? Когда уместнее заниматься отдельно взятым случаем с привлечением теоретических средств, а когда необходимы межстрановые и/или межвременные сравнения?

Мы не пытаемся предложить в этой главе обзор обширной литературы, которая рассматривает различные стороны процесса образования и развития государств. (Обзор этих дебатов, а также мои оценки того, какие ответы наиболее убедительны и какие направления исследовательской деятельности наиболее плодотворны, представлены в моей книге «Государства и власть» [Lachmann, 2010]). Напротив, в этой главе внимание будет сосредоточено на нескольких самых впечатляющих трактовках двух проблем: 1) образование государства и 2) возникновение и консолидация тех или иных систем социальных пособий и льгот — для того, чтобы выявить наиболее продуктивные способы решения вопросов исторической причинности.

Как мы заметили выше, образование государства пришлось на тот же период, что и развитие капитализма. Как соотносятся две эти трансформации с точки зрения причинно-следственной связи? Во второй главе мы видели, что Перри Андерсон (Anderson, 1974; Андерсон, 2010) пользовался межстрановыми сравнениями, чтобы обосновать тезис о том, что связью между ними был правящий класс каждой эпохи. Во-первых, феодальный правящий класс образовал абсолютистские государства, чтобы решить свои трудности, связанные с контролем над крестьянами после эпидемии черной смерти. Потом абсолютистские государства Западной — но не Восточной — Европы содействовали формированию нового буржуазного класса. Потом буржуазией были устроены революции, свергнувшие абсолютизм в пользу новых, буржуазных государств, которые продвигали капиталистическое развитие и способствовали росту буржуазии[12]. Таким образом, с точки зрения Андерсона, причинным звеном, связывающим образование государства и переход к капитализму, являются классовые акторы, причем каждый причинный шаг приходится либо на момент, когда образуется некий новый класс, либо на момент, когда существующий класс усваивает новый способ классовой борьбы.

Анализ Андерсона изящен, ведь, чтобы объяснить все имеющиеся итоги, Андерсон выявляет некий последовательно воспроизводящийся механизм (классовый конфликт) и некий устойчивый набор акторов (классы), тем самым воедино связывая образование государства и капиталистическое развитие. К сожалению, как мы видели во второй главе, модель Андерсона страдает от того, что он не способен объяснить, как результатом схожих абсолютистских государств и классового конфликта стало то, что буржуазная революция в Англии на полтора столетия опередила революцию во Франции. Не может он осветить и вопрос появления у постреволюционных государств различий, различий масштаба и темпа капиталистического развития в этих двух странах — слабости, вскрытые посредством его межстрановых сравнений.

Чарльз Тилли также выявляет некий устойчивый набор акторов, являющихся действующими силами изменения как в экономической, так и в политической сфере. В противоположность Андерсону, ключевые акторы у Тилли — это не классы, а элиты, контролирующие государство. На взгляд Тилли, в догосударственной Европе (и более того — везде в мире) власть была рассредоточена, находясь в руках дворян, представителей духовенства и других лиц, под чьим началом состояли мелкие и взаимопересекающиеся политические формирования. Начав данный процесс пятьсот лет назад в Европе, некоторые из этих носителей власти ухитрились мобилизовать ресурсы, необходимые для нападения, разгрома и инкорпорирования соперничающих с ними элит, тем самым объединив к 1990 году «около 500 государств, потенциальных государств, небольших государств и государственно-подобных образований» в «25–28 государств» (Tilly, 1990, р. 42–3 and passim; Тилли, 2009, с. 77–78 и далее).

Государственным элитам для контроля над их расширяющимися территориями нужны были вооруженные люди и бюрократы. Тилли приводит довод, что места, где капитализм (или по крайней мере рынки) уже начали развиваться, были «богаты капиталом», имея в виду, что в них проживали люди с деньгами, с которых было легче собирать налоги (потому что их деньги были более ликвидны, нежели деньги крестьян). Удачливые правители, контролировавшие подобные территории, имели больше поступлений, чем правители экономически отсталых территорий, и поэтому могли позволить себе больше наемных солдат, а затем — чаще так, чем наоборот, — наносить поражение менее многочисленным армиям соперников с пустой казной и поглощать их территории. Этот аргумент позволяет Тилли связать воедино причинные истоки образования государства и капитализма. Капитализм помогает процессу образования государства. Слабость модели Тилли состоит в том, что она не предлагает объяснения, почему в некоторых частях Европы капитализм и рыночные экономики развились раньше, нежели где бы то ни было еще. Не так уж много Тилли может сказать и о том, как государства способствовали капиталистическому развитию, за исключением его замечаний о том, что 1) государства закупают оружие, а это способствует росту промышленного производства и 2) когда крестьяне облагаются налогами, им нужно изыскивать наличные средства, что заставляет их сбывать свою сельскохозяйственную продукцию на рынке и/или уходить на заработки. Это коммерциализировало сельское хозяйство, а также оттягивало крестьян с земли, превращая их в пролетариев.

Тилли отмечает, что воинская повинность снизила преимущество богатых капиталом государств. Государства, имеющие многочисленных подданных и бюрократический потенциал для их набора на военную службу, могли одолеть богатых соперников, некогда господствовавших в Европе. Так, в XVIII веке итальянские города-государства и Нидерланды утратили свое военное превосходство, уступив таким странам с большим населением, как Россия или Франция. Более того, стоило только революционной Франции стать первой страной, в которой на военную службу призывались сотни тысяч, а потом и миллионы граждан, как роль небольших политой с богатой казной свелась к роли статистов в европейской геополитике. Самые успешные среди уцелевших больших государств соединяли в себе рыночные экономики, обогатившие их капиталом, и многочисленное население, которое режимы, имевшие также и мощный аппарат принуждения, могли призывать на военную службу. Франция представляет собой яркий пример этого счастливого (счастливого для правителей, а не для граждан) соединения. Британия, которая ввела призывную систему только в середине Первой мировой войны, использовала свои деньги для субсидирования более бедных союзников с мощным аппаратом принуждения, чтобы построить ту самую коалицию, которая в конце концов разбила Наполеона.

Вторая часть изложенного Тилли в какой-то мере переворачивает причинно-следственные отношения первой. Если вначале рыночные экономики содействовали образованию государств, то в более поздние времена уже сильные государства стимулировали капиталистическое развитие. Государства и капитализм были взаимосвязаны, и, согласно модели Тилли, их обоюдный уровень развития предопределял направление, силу и специфическое воздействие соответствующего причинного эффекта. Вспомним, в первой главе мы видели, что Тилли отстаивает идею о том, что социальные процессы подвержены эффекту колеи (path dependent). Здесь мы видим, как эффект колеи от образования государства сказывается на капитализме, и наоборот. По мере того как развивается капитализм, он направляет ход образования государства по конкретным, богатым капиталом колеям, и, когда государства становятся сильнее, они толкают капиталистическое развитие в определенных направлениях.

К этому взаимоотношению государств и капитализма Тилли добавляет еще один элемент. Хотя немалую часть своей карьеры он признавал капитал и принуждение первостепенными активами и сдерживающими факторами для государственных элит, в книге «Доверие и правление» (Tilly, 2005) он показал, что еще одним ресурсом, который стремятся контролировать государственные элиты, являются «сети доверия», которые могут основываться на родственных, религиозных, торговых отношениях или других идеологических или структурных базисах. На протяжении большей части человеческой истории сети доверия находились в стороне от государств и других крупномасштабных политических формирований. И все же капитализм ослабил сети доверия. Пролетарии потянулись в крупные города, прочь от тех тесных общин, где сети доверия были под защитой. Вдобавок к этому капиталистические рынки породили неустойчивость и риски, обеспечить полную защиту от которых сети доверия были не в состоянии из-за нехватки материальных и организационных ресурсов. Это позволило государствам предложить пролетариям социальные пособия и льготы в обмен на лояльность (прежде всего готовность служить в вооруженных силах). По мере поглощения государствами сетей доверия, у аристократов и других привилегированных элит становилось меньше рычагов влияния на государство, что создавало для пролетариев (во главе которых зачастую стояли рекруты и их семьи) открытую возможность требовать демократических прав, а также социальных пособий и льгот. Таким образом, Тилли выявляет еще одну колею — в виде сетей доверия, посредством которой капитализм усиливает государство, а возросшая мощь государства и дальше формирует облик капитализма (посредством разросшегося пролетариата, социальных пособий и демократии).

С точки зрения Тилли, государство — это организационный стержень, та зона, куда стягивается и перебрасывается все многообразие ресурсов, причем то, как это делается, преобразует облик капиталистической экономики и гражданского общества, некогда основывавшегося на доверии. Преимуществом подхода Тилли является его всеохватность: Тилли интегрирует данные о трансформации всех основных социальных сил в рамках одной единственной, государство-центричной модели. Недостатки же его подхода схожи с недостатками марксистской модели Андерсона: никто из них не может осветить возникновение вариативности в рамках национальных государств, потому что они упускают из вида конфликт внутри того, что каждый из них преподносит в качестве целостного актора, — аристократических и буржуазных классов Андерсона и государственной элиты Тилли.

Теоретическое изящество и темпоральная связность завоевываются посредством упрощения истории, что неудивительно. Вопрос здесь в том, что именно теряется при этом упрощении, в котором вынужден участвовать каждый исторический социолог, чтобы из насыщенных исторических свидетельств создать связный нарратив, который даст ясное представление о взаимопересекающихся и переплетенных причинно-следственных линиях. Если ценой упрощения является неспособность объяснить объект анализа (как, например, неспособность Андерсона назвать причины раннебуржуазной революции в Англии), значит, упрощение зашло слишком далеко. В случае Тилли теряется нечто в общем-то периферийное для его изысканий, а именно — различия в тех разновидностях прав гражданства, которые государства предлагают (или вынуждены уступить) своим подданным.

Тилли пишет о «договоренностях», заключенных между правителями и сообществами доверия, но не объясняет, как эти договоренности достигались или как различались условия этих договоренностей во времени и пространстве. Не соотносит он условия этих договоренностей и с позднейшими событиями, связанными с формированием государств всеобщего благосостояния. Несправедливо просить ученого обращаться к рассмотрению тем вне круга его собственных занятий: поэтому мы не можем ожидать, что Тилли объяснит нам государство всеобщего благосостояния, если его самого интересует образование государства. Впрочем, оценивать какую-либо теорию или подход мы можем на основании того, может ли она быть приспособлена для объяснения вещей, не входящих в круг предметов, для которых она и была разработана. С учетом этих условий модель образования государства у Тилли можно критиковать за то, что она неспособна связать как процесс образования государства, так и отношение между государствами в стадии образования и народными протестами и сопротивлением, которые они провоцируют[13], с развитием прав гражданства или социальных пособий и льгот.

Происхождение прав гражданства и вопрос причинного отношения, в каком они стоят к развитию капитализма и образованию государства, составляют собственный предмет исследовательской деятельности Маргарет Сомерс (Somers, 1993, 2008). Разобрав ее анализ, мы увидим, что она дает свое объяснение причин различий между странами и различий внутри стран, оставшихся в тени в работе Тилли, тем самым предлагая некий шаблон для объяснения межстрановой вариативности среди систем социального государства, пусть даже ее исследование касается только одной страны.

Сомерс (Somers, 1993) приходит к выводу, что в Британии права гражданства различались в зависимости от местности и что те требования гражданских (надлежащее судопроизводство, право продавать свой труд), политических (право голоса) и социальных прав (система народного образования, социальные пособия), которые выдвигались классами или более мелкими группами (сообщества доверия Тилли), также имели локальные различия. Она отмечает, что не вся буржуазия требовала прав собственности, не все рабочие искали социальных пособий и льгот, а также что гражданские и избирательные права нигде не становились предметом требований или гарантий до тех пор, пока предметом борьбы не становились меры социальной защиты.

Требования варьировались в зависимости от местных сообществ, а не в соответствии с классовыми совокупностями внутри наций. Поскольку требования выдвигались и борьба за них велась в рамках сообществ, вариативность имела преимущественно географический характер. Потенциальные способности сообществ артикулировать требования и бороться за права опирались на принятые в этих сообществах системы наследования (одни из которых способствовали формированию межпоколенческого единения, другие же подталкивали лишенных наследства младших сыновей мигрировать, разрушая узы сообщества) и покоились в устройстве их систем ремесленного ученичества, а потому и разнились с точки зрения этих систем. Системы наследования и ремесленного ученичества, в свою очередь, формировали характер локальных правительственных структур, которые определяли власть локальных элит и их отношения с общенациональным правительством, а также задавали условия для создания рядовыми гражданами гражданского общества.

Сомерс исходит из пластичности британской правовой системы; это нечто, созданное и непрерывно видоизменявшееся в результате длительной и упорной борьбы вокруг земельных прав и трудовых отношений. Таким образом, даже в рамках единой политии, такой как британская, могут существовать разнящиеся определения гражданства и разный состав прав, на которые претендуют отдельные лица и сообщества. То, на какие именно права гражданства (а позднее и социальные пособия и льготы) способно претендовать и каких прав способно добиться каждое сообщество, зависит от институциональных активов данного сообщества и социальных отношений тех, кто в нем живет. Таким образом, Сомерс показывает, что британское «государство» фактически представляет собой зыбкое смешение локализованных институтов, практик и социальных отношений.

По мере того как изменяются комплексные отношения между локальными сообществами, индивидами и государством, права гражданства могут не только обретаться, но и утрачиваться. В определенные эпохи вслед за волнами демократии приходят волны диктатуры (Markoff, 1996а), а в некоторых странах сегодняшний неолиберализм ослабляет или упраздняет системы социальных пособий и льгот. Этих пособий и льгот становится то больше, то меньше в государствах, которые, говоря языком Тилли, все обладают высоким потенциалом по извлечению доходов, ведению войн и осуществлению контроля над своими гражданами. Соответственно, анализ социальных пособий и льгот, к которому мы сейчас переходим, не может быть понят как простое приложение способов анализа, используемых для объяснения образования государства. Напротив, нам необходимо обратить внимание на те способы, с помощью которых социальные группы могут мобилизовать ресурсы и заявить идеологические притязания на гражданство (и сопряженные с ним блага), адресованные как капиталистическим рынкам, так и государству. Сомерс утверждает, что там, где сильны права гражданства, государство встает (или активные граждане вынуждают его встать) на сторону граждан в противостоянии рыночным силам: «хрупкий проект поддержания социально равнодоступных демократических прав требует наличия уравновешивающей силы социального государства, надежно функционирующей общественной сферы, которой обеспечивалась бы подотчетность, и соответственно крепкого гражданского общества» (Somers, 2008, р. 5). Мобилизованные граждане могут видоизменить отношения, сложившиеся между образованием государства и капиталистическим развитием, а также между государственными элитами и капиталистами, с серьезными последствиями для системы социальных пособий и льгот.

Государства занимаются социальным обеспечением. Если мы посмотрим, как обстоят дела в мире, мы увидим, что пенсии по возрасту, услуги здравоохранения, образование, уход за детьми и другие виды пособий и льгот в большинстве своем администрируются и оплачиваются через государственные каналы. Даже в Соединенных Штатах, где работодатели предоставляют большинству граждан медицинскую страховку, эти пособия косвенно субсидируются федеральным правительством посредством налогового кодекса, а также строгого регулирования страховых планов. То же самое верно и в случае частных пенсий.

И все же ошибкой будет говорить о государстве как о целостной организации, во главе которой стоит единая элита. Государства создаются, и их потенциал увеличивается, потому что множественные элиты (равно как и неэлиты) объединяются в рамках государственных институтов, ведомые самыми разнообразными мотивами (Lachmann, 2010, р. 62–66 and passim). В то время, когда государства «увеличивают свою инфраструктурную власть <…> [то есть] институциональный потенциал центрального государства <…> пронизывать собой свои территории и логистически реализовывать принятые решения», «партии гражданского общества» точно так же накапливают потенциал по «контролю над государством» (Mann, 1993, р. 59). Мы не можем остановиться лишь на прослеживании тех методов, какими государство способно контролировать гражданское общество; нам нужно проследить, каким именно образом политическая власть и конфликты перетекают из гражданского общества в множественные институты государства, начиная разворачиваться вокруг них.

Как же выделенные Манном типы государства и четыре формы власти способствуют пониманию того, как развивались системы социального обеспечения и почему они различаются в зависимости от конкретных государств? Манн говорит о необходимости поиска тех институциональных зон, в которых каждая группа акторов мобилизует свою власть. Поскольку государства — это репозитории всех четырех типов власти, всякое увеличение потенциальной способности класса или иной социальной группы осуществлять одну или несколько форм власти сказывается на общей структуре власти и реальной возможности этих групп заставить государство предоставлять социальные пособия и льготы. Также оно сказывается и на инфраструктурном потенциале государства действительно выполнять запросы социальных групп в отношении социального обеспечения.

Анализ Манна характеризуется высоким уровнем обобщения, и его глава о расширении «сферы гражданского» в государстве XIX века по сути лишь бегло касается различий между США, Британией, Францией и Германией (Mann, 1993, р. 479–509). Тем не менее его работа предлагает ясный план того, как проводить сравнительно-исторические исследования социального обеспечения.

• Во-первых, надо выделить группы, у которых существует запрос на социальные пособия и льготы. В этом пункте Манн расходится с Сомерс, на взгляд которой формирование подобных запросов и требований происходит на локальном уровне и отвечает локальному потенциалу, благодаря чему группы могут себя определить и мобилизоваться. Манна вместо этого занимает национальная политика; в рабочем классе он видит доминирующего актора расширения социальных программ государства в XIX столетии.

• Во-вторых, следует конкретизировать, как на подобные требования реагировали их адресаты (капиталисты или государственные элиты). Манновская концепция государства как чего-то дезорганизованного и разобщенного делает нас восприимчивыми к той возможной ситуации, когда подобные требования не вызывают единого ответа, а при давлении со стороны рабочего класса среди государственных элит может возникать раскол или они могут вступать в конфликт с капиталистами.

• В-третьих, надо выяснить, как учреждение социальных программ сказывается на способности государства мобилизовывать различные типы власти для достижения целей в других областях (например, повышается ли или ухудшается военный потенциал государства от введения пенсий по возрасту).

• В-четвертых, надо выяснить, как новые социальные программы впоследствии сказываются на мобилизации социальных групп и на потенциале государственных элит и капиталистов к сопротивлению будущим требованиям.

В совокупности эти четыре аналитических шага образуют динамическую модель взаимодействий, прослеживаемых между внутригосударственной политикой, взаимоотношениями акторов в государстве и акторов в гражданском обществе и ростом, стагнацией или свертыванием социальных пособий и льгот. Данная стратегия исторична в том плане, что эффекты, вытекающие из интересов и потенциала как различных носителей власти, так и тех, кто предъявляет им свои требования, отличаются в зависимости от того, как со временем изменяются действия, потенциал и структурные отношения всех остальных акторов.

Подход Манна весьма отличается от подхода Пивен и Кловарда (Piven and Cloward, 1971), с которыми мы познакомились в третьей главе. На их взгляд, интересы и требования бедняков по большей части неизменны, а ответы государства на нарушение порядка демонстрируют устойчивость во времени. Их цель — осветить тему социального обеспечения, и они не занимаются хоть сколь-нибудь глубоким изучением вопроса о том, как создание системы социального обеспечения изменяет государство. Они не рассматривают другие факторы, которые во взаимодействии с протестами и изменениями, затрагивающими выделяемые правительством социальные пособия, могут сказаться на более обширном ландшафте власти и социальных отношений. В результате Пивен и Кловард неспособны осветить различия между программами, учрежденными американским государством в 1930-х и 1960-х годах, а другие ученые не в состоянии установить корреляцию между уровнем протестов рабочих или бедняков и социальными льготами и пособиями в других странах (Skocpol and Amenta, 1986).

Социальные пособия и льготы — это не просто ответ элит на всплески народных требований. Точнее говоря, социальные программы создаются в результате сложных взаимодействий, отражающих сложившиеся в историческом процессе интересы и потенциалы различных носителей власти. Нам нужно разобраться, каково совокупное действие этих потенциалов и интересов в каждом конкретном месте и в каждый конкретный момент времени.

И все же не следует терять надежды и считать, что индивидуальные особенности каждого случая лишают нас возможности отыскать закономерности исторического изменения. Геста Эспинг-Андерсен (Esping-Andersen, 1990) предлагает модель, с помощью которой историческая социология может конструировать причинные объяснения различий, наблюдаемых в социальной политике разных стран. В поле зрения Эспинг-Андерсена находятся носители власти и массовые группы, вовлеченные в политический процесс в восемнадцати богатых индустриализованных обществах в Европе, Северной Америке и Азии. Его заботит объяснение того, как в XX веке страны оказались заперты в одном из трех «режимов государств всеобщего благосостояния». Заметим, что он очень четко формулирует свои вопросы. Для каждой страны Эспинг-Андерсеном установлен какой-то ограниченный отрезок времени, когда принимались программы социального обеспечения, и он приходит к выводу, что после своего введения формально они практически не меняются, даже если объем социальных гарантий растет (или же сокращается, как в последние годы).

Следуя этому выводу, Эспинг-Андерсен сосредотачивает свой анализ на той политической констелляции, которая существовала в каждой стране, когда в них происходило формирование социальной политики. В каждом типе режима государства всеобщего благосостояния он выявляет его особые политические альянсы. В «консервативных» странах мощные и относительно автономные государственные элиты, зачастую созданные еще при абсолютизме, вступают в союз с религиозными организациями, чтобы создать финансируемые государством программы, которые нередко администрируются через церкви и другие существующие корпоративистские организации. Церкви играют ключевую роль, поскольку они расшатывают те альянсы рабочих и крестьян, которые победили капиталистическую оппозицию в странах, создавших социально-демократические режимы. В либеральных странах (таких как США, Британия и Япония) не было ни сильного государства, ни стойкого альянса рабочих и крестьян, и поэтому от правительства они получили фрагментированные программы с проверкой на нуждаемость в сочетании с частными пенсиями и планами медицинского страхования.

В поле зрения Эспинг-Андерсена находятся типы носителей власти, но он не проводит того формального разграничения типов власти, которое есть у Манна. При этом он подробно рассматривает институты, которые находятся под контролем каждого отдельного типа носителей власти и существующих в гражданском обществе групп (особенно крестьян, рабочих, членов церкви). В работе Эспинг-Андерсена наиболее ценны два момента: его способность установить исторические моменты, когда группы смогли предпринять эффективные действия, приведшие к появлению социальной политики, и его способность обнаружить причинную связь между формой и содержанием этой политики и (1) характеристиками акторов, требовавших предоставления социальных гарантий или предоставлявших их, (2) структурами альянсов у политических антагонистов и (3) институтами, с помощью которых происходила мобилизация антагонистов и посредством которых в конечном счете и администрировались пособия и льготы. Его метод позволяет нам также увидеть, почему соответствующая политика оказалась столь устойчивой и после завершения формирования различных режимов государства всеобщего благосостояния. Подход Эспинг-Андерсена аналогичен тому, что делает Пейдж (Paige, 1997), когда объясняет, почему случай Коста-Рики, создавшей развитую систему социального обеспечения (которая обсуждалась в третьей главе), был уникален для Центральной Америки. Пейдж выделяет тех акторов, которые трансформировали костариканское государство, а затем показывает, как новая структура государства стабилизировала политическую жизнь, ограничив возможности каждого класса и государственной элиты придерживаться курса на дальнейшую трансформацию. Подобным же образом Хаггард и Кауфман (Haggard and Kaufman, 2008) устанавливают коалиции элит и классов, создавшие в Латинской Америке, Восточной Европе и Восточной Азии режимы социального обеспечения, схожие с режимами в трех типах Эспинг-Андерсена.

Аналитическую силу работе Эспинг-Андерсена придает то обстоятельство, что он рассматривает государство всеобщего благосостояния в целом и приводит доводы в пользу того, что весь комплекс политической действительности какого-либо государства производит некий режим социального обеспечения, которым и вырабатываются программы по всем основным направлениям, включая пенсии по возрасту, потери трудоспособности, здравоохранение и уход за детьми. Скочпол и ее соратники, равно как и втянувшие ее в дебаты критики, берут на вооружение иную стратегию, изучая какое-то одно направление социального обеспечения (пенсии по возрасту или гарантированное государством медицинское обслуживание) и пытаясь осветить хронологические различия становления социальной политики в разных странах.

Дебаты в отношении пенсий по возрасту показывают, что можно сделать, если сосредоточиться на хронологии. (Вот ключевые статьи по этим дебатам, в порядке публикации: Orloff and Skocpol, 1984; Quadagno, 1984; Skocpol and Amenta, 1985; Quadagno, 1985; Domhoff, 1986; Quadagno, 1986; Jenkins and Brents, 1989.) Орлофф и Скочпол задаются вопросом, почему в Британии пенсии по возрасту были введены на тридцать лет раньше, чем в США. Они полагают, что все дело в потенциале этих двух государств администрировать — или представать подобными администраторами в глазах общественности — национальную пенсионную программу без какой-либо политической предвзятости или коррупции. Они приходят к заключению, что более ранняя хронология отражает больший государственный потенциал. Куаданьо же вместо этого утверждает, что Великая депрессия создала классовую мобилизацию, а также вызвала размежевания среди капиталистов, что сделало возможным принятие Закона о социальном страховании. Куаданьо мало что может сказать о Британии; она сосредоточена на США и оставляет открытым вопрос, какие макрособытия (если они были вообще) видоизменили британскую политику, сделав возможным принятие закона о пенсиях по возрасту. В центре последующего обмена аргументами между Скочпол и Куаданьо и другими участниками полемики стоит вопрос о том, в какой мере «Новый курс» вообще и социальное страхование в частности были поддержаны значительной группой американских капиталистов. Иначе говоря, сумели ли государственные элиты создать данную программу, опираясь на собственные силы, или же они привлекли на свою сторону некапиталистов, мобилизованных в протестные движения, или они сделали это при участии Демократической партии?

Эти дебаты вокруг социального страхования продвинулись вперед, стоило лишь их участникам показать, как усилились позиции акторов внутри государства благодаря налаживанию идеологических, политических и экономических связей с группами в гражданском обществе. Ограничивает же их общая неспособность показать, как государственная элита и соответствующая государственная политика сказались на социальных отношениях в гражданском обществе. Огромный вклад Сомерс состоял в том, что она представила ясную картину этого взаимодействия, двусторонней причинно-следственной связи между государством и гражданским обществом. Подобным же образом концептуальный каркас Манна изначально предназначен именно для того, чтобы показать, как со временем государство и гражданское общество влияют друг на друга и друг друга переупорядочивают.

Ограниченность подходов Скочпол и Куаданьо к теме социальной защиты по большей части обусловлена их усилиями объяснить какой-либо отдельно взятый эпизод социальной политики вместо того, чтобы представить долгосрочный нарратив политических изменений в США. Изъяны их работы, посвященной социальному страхованию, отходят на задний план, когда они обращаются к рассмотрению государственной политики в области здравоохранения. Поскольку целью Скочпол и Куаданьо является объяснение отсутствия инноваций в социальной политике (беспримерная неудача США с созданием национальной системы здравоохранения, даже несмотря на то, что такие системы существуют уже несколько десятилетий во всех остальных богатых странах), а не проведение законопроекта, они вынуждены держать в поле зрения долгосрочные политические процессы. Хотя их анализы и разнятся, Скочпол (Skocpol, 1996) и Куаданьо (Quadagno, 2004) едины в том, что недостаточный характер национальной системы здравоохранения в США, даже с принятыми федеральными программами (прежде всего, Medicare и Medicaid, введенными в 1965 году и с тех пор расширенными и пересмотренными), реконфигурировал экономику медицинской отрасли вместе с политическими кругами и альянсами групп, которые мобилизовались для создания или блокирования национального здравоохранения. Частные страховые фирмы смогли заблокировать клинтоновский план здравоохранения, а потом выработать и помочь провести законопроект Обамы (Jacobs and Skocpol, 2010) благодаря ряду контингентных событий, трансформировавших отношения между врачами, больницами и страховыми компаниями и тем самым сформировавших интересы каждой из этих групп и их способность действовать политически самостоятельно или в альянсе с другими.

Моника Прасад (Prasad, 2006) использует схожий макроскопический подход для объяснения неолиберальной политики, принятой в США, Британии, Франции и Германии. Она стремится объяснить, почему каждая страна приняла ту, а не другую политику. В отличие от Скочпол и Куаданьо, Прасад не пытается объяснить американскую уникальность. Нет у нее и упрощенного восприятия неолиберализма как приливной волны, накрывающей собой прогрессивные силы во всех странах. Вместо этого она занимается строгим сравнительно-историческим анализом, сосредотачиваясь на «эпизодах социальной политики» — моментах, когда в стране утверждается специфическая законотворческая или регулятивная политика. Прасад спрашивает, что предшествовало каждому конкретному эпизоду, сделавшему возможной неолиберальную инициативу в этой стране, и как обстояло дело с политическим балансом сил и правительственной структурой, благодаря которым подобные шаги были блокированы в других странах. Например, почему сокращение налогов законодательно вводилось в США и Британии, а не во Франции или Германии, тогда как приватизация государственных фирм происходила во Франции и Британии, а не в Германии или США?

Прасад смотрит, как в каждой стране выстраивались связи между государственными чиновниками и государственными предприятиями, с одной стороны, и частными организациями и группами интересов в гражданском обществе — с другой. Этим обеспечивается базис для установления моментов, когда данные альянсы раскалывались, создавая для правительственных чиновников, партий и частных групп интересов (или, как в США, политических предпринимателей, имеющих лишь слабые связи с партиями) шансы протиснуться вперед с неолиберальными инициативами.

Итак, изменения (или противодействие изменениям) невозможно понять ни в терминах потенциала государства, ни в терминах власти и мобилизации групп интересов. Вместо этого Прасад держит в поле зрения весь комплекс политических сил и отношений, чтобы найти зоны изменения, происходящего в конкретные моменты. Благодаря этому она способна объяснить, почему в каждой стране было лишь несколько эпизодов неолиберального изменения социальной политики и почему от страны к стране эта политика так сильно различалась, несмотря на возрастающее идеологическое влияние неолиберальных идей во всех четырех странах.

Государства не являются унитарными организациями; не существует и одной единственной государственной элиты. Лучшие образцы исторической социологии государства позволяют нам увидеть, как со временем меняются границы между государством и гражданским обществом и как группы обретают единство и самотождественность и осмысляют и переосмысляют свои интересы и союзников. Все эти вещи контингентны, и контингентность можно увидеть в межстрановых сравнениях и в исследованиях, посвященных какой-то одной стране (как, например, у Сомерс). Цель исторических социологов состоит не только в том, чтобы проследить цепь событий, кульминацией которых становится новая социальная политика (или официальная отмена либо сокращение расходов на подобную политику), права гражданства или войны и декларации независимости, но и в том, чтобы увидеть весь социальный ландшафт, в котором акторы действуют одновременно в рамках и за рамками государства и в котором границы между этими двумя состояниями сложны и подвижны.