Что такое историческая социология?

ГЛАВА 9. ПРЕДСКАЗЫВАЯ БУДУЩЕЕ

Приемы построения контингентного исторического анализа, применявшиеся в тех лучших работах, которые были разобраны нами в предыдущих главах, также могут быть использованы для конструирования контрфактических историй, позволяющих нам более точно оценить причинную силу разных социальных факторов. В свою очередь, такой контрфактический анализ может быть использован для взвешенных предсказаний о будущем изменении и для конкретизации того, как возможные в будущем события (такие как увеличение численности населения, глобальное потепление, технологические инновации или перемены глобальной власти) скажутся на государствах, социальных движениях, культуре, семье и гендере. Другими словами, историко-социологический анализ может быть обращен к изучению будущего.

Контрфактическая история становится все более популярной интеллектуальной забавой — игрой, в которую, к сожалению, часто играют, уделяя мало внимания тем социальным силам и сдерживающим факторам, которые действительно предопределяют исходы войн, политических конфликтов или другие поворотные точки в истории. Как бы то ни было, «неустранимой частью ремесла историка [и исторического социолога] является мышление о нереализованных возможностях — судить о возобладавших силах мы можем, только сравнивая их с теми силами, которые потерпели поражение. Все историки, сколько бы причинных суждений они ни выносили, занимаются спекуляцией (созерцанием), рисуют в уме альтернативное развитие событий, даже когда эти альтернативы не высказываются явным образом» (Logevall, 1999, р. 395).

В первой главе мы видели, что Валлерстайн (Wallerstein, [1986] 2000; Валлерстайн, 2006) занимается именно этой разновидностью анализа, задаваясь вопросом, что было бы, если бы Франция преуспела в колонизации южной Индии. Он предположил, что Индия — вместо того чтобы быть целостной политической единицей, национальной идентичностью и исторической темой, — оказалась бы двумя странами, которые, как считали бы историки, еще до колонизации имели свои особые культуры и траектории. Валлерстайн использовал это контрфактическое предположение, чтобы показать, что национальная идентичность не предшествует образованию (зачастую посредством колонизации и последующего сопротивления иностранному правлению) государства, а следует за ним.

Пример того, как использовать контрфактический анализ для установления причинной силы, связанной с разными переменными, показывает Цейтлин (Zeitlin, 1984), которого мы обсуждали во второй главе. Относительную отсталость экономического развития Чили и скатывание страны к статусу полупериферии мировой экономики он объясняет результатом поражения промышленных капиталистов в двух гражданских войнах. В подтверждение своего вывода Цейтлин выдвигает контрфактический аргумент, показывая, какую политику избрали бы проигравшие в тех гражданских войнах, если бы у них была власть, а также последствия этой политики для развития Чили. Он использует контрфактический анализ, с целью показать, что, окажись итог этих гражданских войн иным, у Чили имелся бы потенциал для того, чтобы стать капиталистической экономикой ядра. Это позволяет ему сделать вывод, что решающий фактор формирования социально-экономического развития Чили был образован благодаря не какому-то заранее заданному положению Чили в мировой системе, а благодаря внутригосударственным классовым силам и итогу гражданской войны.

Нам нужно помнить, что анализ Цейтлина, подобно любой выверенной контрфактической истории, учитывает темпоральную специфику. Цейтлин доказывает, что Чили могла пойти по иному пути экономического развития существовала только в определенные исторические моменты. Как только буржуазные силы потерпели поражение в обеих гражданских войнах, возможность для страны вырваться за пределы своего полупериферийного положения в мировой экономике была утрачена по крайней мере на целое столетие. (Сможет ли Чили в настоящее время или в ближайшем будущем стать развитой экономикой — вопрос, на который нельзя ответить с помощью цейтлиновских контрфактических утверждений о XIX веке.) Цейтлин полагает, что его контрфактический анализ Чили — это вызов миросистемной теории, шире говоря — что он опровергает детерминизм миросистемной теории, предъявив этот единичный пример альтернативных возможностей. Такую теоретическую заявку Цейтлин может сделать именно потому, что его исторический анализ выполнен достаточно тщательно, чтобы выявить специфические ключевые поворотные точки, а тем самым и те причинные силы, которые в данном случае имеют значение.

Чаще всего контрфактическая история используется для подтверждения или опровержения исторической теории «великих личностей», когда исследователи предаются спекуляциям на тему того, что было бы, если бы Александр Великий дожил до шестидесяти девяти лет, а не умер в тридцать три (Toynbee. 1969; Тойнби, 1979), или если бы Улисс Грант умер в мае 1863 году, то есть до того, как он привел Союз северных штатов к его решающим победам (Kantor, 1961), или если бы Джон Кеннеди не был убит и пробыл президентом два срока (Kunz, 1997; Logevall, 1999). Проблема большинства гипотетических утверждений в духе теории «великих личностей» состоит в том, что они просто утверждают (вместо того, чтобы анализировать), что структурные препятствия к осуществлению социальных изменений могли бы быть преодолены неким отдельно взятым лидером, или доказывают, не прибегая при этом к оценке причинной значимости других факторов, что личные недостатки лидера помешали некоему исходу, который в противном случае был бы вероятным. Например, Тойнби гипотетически утверждает, что Александр, благодаря силе своей личности и стратегическому гению, мог бы построить и сплотить империю, охватывающую всю Азию и Ближний Восток, преодолев тем самым этнические и национальные идентичности, а следовательно, подорвав основания для будущих войн. Гипотетические утверждения Тойнби несоциологичны в том смысле, что он игнорирует ту инфраструктурную ограниченность древних политий, которая фактически привела к невозможности для империй, подобных империи Александра, поддерживать военную силу или структуры гражданской администрации, необходимые для построения сплоченной политии.

Подобным же образом Кантор, сосредотачивая внимание на одном единственном генерале, игнорирует тот факт, что Конфедерация к 1863 году страдала от упадка боевого духа, массового дезертирства и недостатка провианта. Даже победа южан в битве при Геттисберге не смогла бы в достаточной мере оживить боевой дух и пересилить нехватку материальных средств в войсках конфедератов. Когда полководческое умение одного человека ставится выше организационной и материальной обеспеченности армий, то этим игнорируются те факторы, которые действительно определяют исходы войн. Контрфактические утверждения Тойнби и Кантора — это просто-напросто пространные фантазии, и, в отличие от работы Цейтлина, они не способствуют лучшему пониманию тех причинных сил, которыми определяется исход дела в особые исторические моменты, а потому они и не годятся для выведения обобщений относительно социальных изменений.

Кунц и Логеволл пытаются ответить на один и тот же контрфактический вопрос: если бы президент Джон Кеннеди не был убит, послал ли бы он войска во Вьетнам и «американизировал» бы ту войну? Эти ученые дают очень разные ответы; впрочем, в процессе конструирования своих расходящихся контрфактических предположений они способствуют лучшему пониманию тех факторов, которые обязательно надо исследовать, чтобы обрисовать пределы контроля отдельного президента над американской внешней политикой. Согласно анализу Кунц Вьетнам — это еще одна демонстрация пределов политической автономии всякого отдельного лидера. Джонсон, как мы теперь знаем по записям из Овального кабинета, воспоминаниям помощников и документам, разрывался между своими опасениями, что эскалация в конечном итоге приведет к катастрофе, и убежденностью в том, что результатом «потери» Вьетнама станет его проигрыш в 1964 году или последующий импичмент. По мнению Кунц, Кеннеди, избранный президентом в 1960 году на платформе милитаризма и обвинений в фиктивном «ракетном отставании» эпохи холодной войны, точно так же столкнулся бы с жесткими политическими последствиями, если бы попытался вывести войска из Вьетнама после своего переизбрания в 1964 году. Согласно анализу Кунц американские президенты лишь в ограниченной степени способны были менять общественное мнение, которое тогда придерживалось агрессивного антикоммунистического внешнеполитического курса; это же верно и в отношении способности бросить вызов давним интересам и бюрократической власти ключевых групп, прежде всего военных, которые стремились блокировать любой откат от приверженности американскому курсу за границей.

Логеволл сосредотачивает свое внимание на реальном процессе принятия решений президентами и их советниками. В отличие от Кунц, гораздо больше несогласия с отправкой американских войск во Вьетнам он обнаруживает среди чиновников исполнительной ветви и в Конгрессе. Логеволл, основываясь на своем анализе заявлений и документов, излагающих позиции политиков и государственных официальных лиц в переломные 1963–1965 годы, утверждает, что решение по выводу войск из Вьетнама, не вызвав значительного сопротивления со стороны американских военных, Государственного департамента или Конгресса, мог бы принять либо Кеннеди, либо Джонсон — даже несмотря на то, что это вылилось бы в победу коммунистов. Логеволл считает, что конфиденциальные документы или публичные заявления были точным отражением действительных взглядов акторов, а следовательно, с их помощью можно предсказать те политические позиции, которые занимали бы акторы, реагируя на последующие события. Кунц избирает иной подход, прогнозируя будущие гипотетические публичные позиции как отражение давних политических и институциональных интересов, и поэтому приходит к противоположному заключению.

Очевидно, что вместе взятые противоположные контрфактические утверждения Логеволла и Кунц не позволяют ответить на вопросы, что в отношении Вьетнама предпринял бы Кеннеди во второй срок своего президентства и был ли Джонсон зачинщиком войны или, скорее, пассивной жертвой геополитических сил, запущенных задолго до того, как он стал президентом. Как бы то ни было, позиция двух этих авторов служит тому, что на первый план выдвигаются именно те факторы, которые и должны стоять в центре исследований об истоках войны США во Вьетнаме в частности и о формировании американской внешней политики в общем. Благодаря Кунц мы понимаем необходимость прояснения того, как и в какой мере общественное мнение сказывается на политических решениях. Ее утверждение, что ни Кеннеди, ни Джонсон не смогли бы отказаться от этой войны, показывает необходимость прояснения этапов и причинно-следственной направленности взаимодействия между президентской поддержкой (presidential advocacy), формированием политического курса, реализацией политического курса и общественным мнением. Контрфактическое утверждение Логеволла показывает важность точного определения того, как конфликтующие интересы элит и институциональные требования выливаются в политический курс и как и когда президенты оказываются способны воспользоваться размежеваниями подобных групп интересов, неуклонно проводя свою собственную излюбленную политику. Оба эти контрфактических утверждения представляют в ясном свете, но не решают фундаментальный вопрос о том, каким относительным весом в формировании политического курса обладали собственные предпочтения президента, общественное мнение, интересы элит и институциональные интересы. Впрочем, если в будущем мы сможем решить этот вопрос относительно войны во Вьетнаме, мы усилим свой аналитический арсенал при рассмотрении и решении похожих вопросов, касающихся политических решений в другие моменты истории США, а также создадим новую рубрику для постановки подобных вопросов, затрагивающих процесс принятия политических решений в других государствах.

Как мы увидели на страницах этой книги, большинство поворотных точек истории не является результатом решений отдельных лидеров. Напротив, историческое изменение создается, скорее, серией контингентных действий множественных акторов, зачастую в сочетании с событиями и явлениями, неподконтрольными человеку, такими, например, как экономические и демографические циклы. Контрфактические утверждения позволяют нам увидеть, на самом ли деле акторам в ключевых поворотных точках открывались другие варианты. Наблюдая следствия этих альтернативных решений, мы можем точнее оценить масштаб изначальной поворотной точки. В конце третьей главы мы разбирали работу Маркоффа (Markoff, 1996b) о Великой французской революции. Он показал, что решение Национального собрания об отмене феодализма не было очевидным ответом на явные требования бунтующих крестьян. Скорее, Национальное собрание отзывалось на неявные сигналы, и его законотворческая деятельность не слишком помогла в успокоении крестьянства. Маркофф не детализирует другие возможные законодательные ответы; не проясняет он также и следствия альтернативной политики подобного рода с точки зрения позднейшего политического или социально-экономического развития Франции. И все же его тщательный и подробный анализ крестьянских жалоб, динамики народных протестов и внутренней политики Национального собрания служит основой для конструирования контрфактического утверждения подобного рода. Конечно же, эти альтернативные пути остались не пройдены. Впрочем, наблюдая последствия такой политики, мы смогли бы точнее указать, как эти реальные решения послужили ограничению простора для позднейшей активности крестьян и других акторов, создавая при этом благоприятные возможности для тех, кто направил Францию по путям, ведущим совсем не в том направлении, какое могло бы открыться, если бы законодательные ответы на крестьянские восстания были иными.

Модель выявления практически осуществимых альтернативных политических путей и построения затем аргументации, касающейся последствий освоения этих неизведанных перспектив, дает Бэррингтон Мур (Moore, 1978, р. 376–397). Мур доказывает, что поражение Германии в Первой мировой войне и восстание рабочих в конце войны настолько ослабили старый режим, что Социал-демократической партии Германии не нужно было идти на те компромиссы с армейской и прочими элитами, на которые она пошла. Объективные условия для образования либерального социалистического государства, которое могло бы обладать силой, чтобы противостоять нацистскому вызову десятилетием спустя, уже существовали. «В 1918 году у социал-демократов был выбор и была возможность. Они же и не увидели этого, и не воспользовались этим, потому что оказались неспособны к этому в силу своего исторического опыта» (Ibid., р. 394). Искушенность Мура в контрфактической истории позволяет ему конкретизировать ту роль, какую партийные лидеры сыграли в формировании облика германского государства, и выявить те биографические и исторические факторы, в силу которых данные лидеры остались слепы к открытым для них реальным возможностям. Огромным вкладом Мура — и это должно быть одной из принципиальных целей контрфактической истории — является не только прояснение альтернатив, но и выявление тех факторов, из-за которых современники оставались слепы в отношении этих альтернативных (и потенциально более плодотворных) путей или же не были готовы их принять.

Контрфактические утверждения похожи на те анализы негативных случаев (Emigh, 1997а), с которыми мы встречались, в прошлых главах, или на «метод различия» Джона Стюарта Милля, где «сопоставляются случаи, в которых присутствуют подлежащие объяснению феномены и гипотетические причины, с другими (“негативными”) случаями, в которых эти феномены и причины отсутствуют, притом что в прочих отношениях они максимально схожи с “позитивными” случаями» (Skocpol and Somers, 1980, р. 183). Во всех этих методах спрашивается, почему факторы, которые могли бы привести к некоему конкретному исходу (капитализму в Тоскане эпохи Возрождения, стабильному социал-демократическому правительству в Германии после Первой мировой войны или социальным революциям в Англии или Японии), так и не стали реальностью. Подобным же образом межвременной анализ — это способ показать, как нечто (переход к капитализму, введение социальных программ, таких как всеобщее страхование здоровья в США) долгое время может не случаться, а потом внезапно оказывается случившимся. В этих случаях мы не занимаемся контрфактическим анализом, так как событие случается на самом деле; однако мы имеем возможность увидеть, что изменилось непосредственно перед этим событием, и таким образом выявить причины или последовательность контингентных событий, вызвавших данный исход.

Прогнозирование будущего изменения может быть понято как проспективная контрфактическая история. Сделанное с аналитической тщательностью, предсказание позволяет нам проследить воздействия специфических изменений на другие аспекты социальной структуры и уточнить, как этими изменениями открываются или закрываются благоприятные возможности для дальнейшей активности. Проиллюстрируем это, кратко рассмотрев три текущие фундаментальные трансформации, которые я особо упомянул в самом начале этой книги: 1) глобальное потепление, 2) спад труда и 3) одновременный рост неравенства в западных государствах и сокращение разрыва между этими государствами и некоторыми некогда бедными странами в остальных частях света. Цель этой книги не состоит в том, чтобы действительно предсказать последствия каждого из этих изменений; для этого мне потребовалось бы написать отдельную книгу. Скорее, мое намерение состоит в том, чтобы конкретизировать задачи, необходимые для такого рода анализа, и показать, что они схожи с задачами, за которые исследователи брались в лучших работах по исторической социологии, рассмотренных нами в предыдущих главах.

Глобальное потепление (в сочетании с прогнозируемым 50%-ным увеличением мирового населения в XXI веке) создаст повсеместный дефицит продовольствия, воды и других ресурсов, сделает некоторые части земного шара непригодными для обитания и станет причиной беспрецедентной по своим масштабам миграции населения, когда люди будут спасаться из охваченных засухой и наводнениями районов в поиске пригодной для обитания земли и других жизненно важных ресурсов. Как эти изменения скажутся на социальной структуре? Для кого они откроют или закроют возможности эффективного действия? Если мы хотим понять последствия этой грядущей реальности, нам нужно сначала выявить затрагиваемые группы, а затем предсказать их реакции. Так как на одних регионах мира глобальное потепление скажется сильнее, чем на других, нам необходимо исследовать, каким может быть отклик различных классов, регионов или национальных государств на те конкретные формы, в каких их затронет экологический кризис.

Темпоральность здесь не менее важна, чем физическая и социальная география. Глобальное потепление не получится повернуть вспять. Напротив, физическая реальность нехватки ресурсов и экологических катастроф не исчезнет и будет только усиливаться (хотя острота этой проблемы может быть ослаблена в результате катастрофической убыли населения). Впрочем, тот социальный порядок, на который будет воздействовать эта физическая реальность, сам будет изменяться со временем. Жизненно необходимо пошагово разметить подрывные изменения и отклики социума и выстроить контингентные цепочки изменения так же, как это сделано историческими социологами для событий прошлого.

Например, коль скоро одним из ближайших следствий глобального потепления станут массовые миграции, нам необходимо оценить влияние, оказываемое подобными миграциями на те государства, на территории которых осели бы беженцы. Ослабнут ли эти государства от притока людей или же озлобление местных жителей против иммигрантов приведет к росту национализма и усилению способности этих государств сдерживать потоки беженцев? Подобным же образом не каждое государство в одинаковой степени пострадает от ресурсного дефицита. Смогут ли богатые с точки зрения ресурсов государства выгодно использовать свои преимущества или же они станут мишенями для атаки? Изменится ли со временем потенциал этих государств и если да, то каким образом? Смогут ли бедные с точки зрения ресурсов государства с могучей военной силой захватить ресурсы более слабых государств? Для предсказания будущего потребуется нечто большее, чем просто ответы на эти вопросы. Помимо этого мы обязаны проследить, каким образом исходные изменения (например, мобилизуются ли люди, стремящиеся или пытающиеся защищать ресурсы, по классовым, этническим или национальным признакам или у них вообще не выходит самоорганизовываться) формируют их дальнейший потенциал, последующие стратегии и потенциал различных институтов предпринимать эффективное действие.

Когда мы пытаемся ответить на эти вопросы, мы занимаемся проспективными контрфактическими предположениями, оценивая, как изменились бы государственный курс, государственный потенциал, экономика, демография и коллективные идентичности наций от одной изменившейся переменной — в данном случае глобального потепления и его последствий. Наши ответы позволяют нам взвесить силу и мощь причинных факторов в каких-то особых ситуациях: например, чтобы установить, как миграция сказывается на национальной идентичности, на том, в какой степени национализм формирует государственный курс, и на эффективности военной мощи в обеспечении безопасности и охраны природных ресурсов.

Предложенный Джеймсом Махоуни (Mahoney, 2010) анализ того, как испанское завоевание Америки сказалось на социальных отношениях и последующем экономическом развитии (мы разбирали его в четвертой главе), является моделью, показывающей, как провести пошаговый проспективный анализ тех социальных последствий глобального потепления, которые мы только что обрисовали. Вспомним, что Махоуни начал с изучения разных социальных структур, существовавших в Америке до испанского завоевания. Подобным же образом прогнозы относительно последствий глобального потепления следовало бы начинать с оценки организационного и мобилизационного потенциала институтов и акторов до начала экологического кризиса. Точно так же, как Махоуни поэтапно отслеживал институциональное изменение и стремился выявить ключевые события, сдвинувшие отдельные латиноамериканские государства с колеи развития, заданной сочетанием доколумбовой социальной структуры и испанской колониальной политики разных эпох, так и нам понадобилось бы выявить события (войны, революции, коллапсы государств, сдвиги в структуре мировой экономики), которые бы столкнули государства, классы и других акторов с пути, обусловленного их первоначальным откликом на экологическую катастрофу.

Спад труда, когда — вслед за обрабатывающей промышленностью и сельским хозяйством — замена работников машинами приходит и в сервисную сферу (Collins, 2013; Brynjolfssom and McAfee, 2012), не в одинаковой мере повысит уровень безработицы среди классов и стран. Страны в разной степени будут способны компенсировать недостаток рабочих мест на капиталистических предприятиях созданием рабочих мест в государственном секторе, обеспечением правительственной поддержки раннему выходу на пенсию или продлением срока школьного обучения молодежи. В то же время безработные и частично безработные по-разному отзовутся на свое затруднительное положение, как в прошлом это уже бывало с теми, кто оказывался в нищете и без работы. Эти отклики могут быть разными, начиная от пассивного принятия (зачастую сопровождаемого алкоголем и наркотиками и/или насилием, обращенным на самих себя, семью и сообщество) и кончая политическими требованиями о предоставлении материальной помощи и рабочих мест, адресатами которых могут быть разные структуры (частные работодатели, локальное территориальное образование либо национальное государство или другие этнические, национальные или религиозные группы, рассматриваемые в качестве конкурентов в вопросах занятости).

Если безработным удавалось добиться уступок, тогда сам масштаб программ, разработанных для создания рабочих мест или оказания материальной помощи, вызывал реструктуризацию всей экономики и создавал новый политический электорат для поддержания программ такого рода. Таким образом, будущий потенциал самоорганизации безработных, рабочих, капиталистов и государственных чиновников и те признаки, по которым они будут размежевываться или сплачиваться, изменятся в той мере, в какой безработные окажутся способны заставить решить проблему вызванной технологическим прогрессом (и поддерживаемой капиталистами) массовой безработицы.

В поиске моделей того, как анализировать это возможное будущее, мы можем обратиться к тем историческим социологам, которые уже изучили истоки и вариативность социальных программ. Как те ученые, с которыми мы встретились в пятой главе, стремились взвесить относительную значимость государственного потенциала, народной мобилизации и сплоченности капиталистического класса при установлении межстрановых различий в системах социального обеспечения, точно так же и нам понадобилось бы оценить эти факторы и попробовать просчитать, как они изменились бы в условиях растущей массовой безработицы. В дебатах о социальных пособиях и льготах центральным является вопрос, становятся ли (и каким образом) данные пособия и льготы — и общая структура социального государства — замкнутыми, тем самым подготавливая почву для введения новых пособий в последующие времена. Эспинг-Андерсен, Скочпол и другие исследователи по-разному отвечают на этот вопрос; впрочем, все они признают необходимость рассмотрения того, как институционализация социальных пособий и льгот сказывается на государственном потенциале, на организации политической жизни (включая партии, выборы и политические идеологии), на структуре и культуре домохозяйств и семей и на общей организации экономики (включая степень ее декоммодификации и ее место в капиталистической миросистеме). Подобным образом нам понадобилось бы взглянуть на тот же набор факторов, если бы мы захотели понять, как массовая безработица скажется на разных обществах, и в особенности предсказать, каковы будут отклики и как тогда эти отклики преобразят дальнейшую политическую жизнь и социальные отношения. Сегодняшние социальные государства — это продукты цепи контингентных изменений; будущий мир с меньшим количеством рабочих мест и разнообразными государственными программами для решения проблемы массовой безработицы возникнет и преобразится также благодаря серии взаимодействий между социальными акторами и социальными структурами. Обе стороны этого отношения должны быть выявлены, а их меняющиеся идентичности и потенциал — полностью конкретизированы.

Рост неравенства за минувшие три десятилетия во многих странах Европы и Северной Америки (Запада) — одновременно с сокращением громадного разрыва в доходах между Западом и остальным миром — несет в себе потенциальную возможность (в особенности в сочетании с ресурсным дефицитом и массовой безработицей) переупорядочения идентичностей и сдвига границ социальной солидарности и конфликтов внутри стран. Сначала мы хотели бы выявить те социальные группы, которые уже обрели или утратили (и по-прежнему будут обретать или утрачивать) относительное положение с точки зрения доходов и богатства. После этого нам понадобилось бы сравнить страны, чтобы увидеть, где неравенство становится шире, а где уже. Имея подобную глобальную сравнительную картину изменений неравенства, мы были бы в состоянии рассмотреть, как эти изменения скажутся на положении дел с идентичностью и солидарностью.

Подход, избранный Шаниным, Эмай и Селеньи с его коллегами (их мы обсуждали в шестой главе), предлагает вариант изучения последствий будущих изменений в неравенстве как внутри стран, так и на международном уровне. Данные исследователи показывают, как индивиды, семьи и социальные группы справлялись с внезапными переменами в доходах и богатстве. Их труды особенно хороши для рассмотрения этой проблемы, потому что они прослеживают, каким образом сочетание индивидуальных и семейных стратегий переупорядочивает политическую жизнь и классовые отношения, в то же время показывая, как эпохальные сдвиги в политической экономии общества вызывают индивидуальные и коллективные отклики. И все же их исследования посвящены в случае Шанина отдельно взятой стране (России), а в работе Селеньи — сравнению внутренней динамики ряда стран, без обращения к тому, как сдвиги глобальной позиции одной единственной страны сказываются на классовой и прочих групповых идентичностях и действиях внутри ее границ. Иными словами, их анализы не обращаются к вопросу о том, как группы или индивиды отзываются на двусторонний ход изменений внутри их страны и в мировой экономике.

Валлерстайн и Арриги, миросистемный подход которых мы разбирали во второй главе, обращаются к рассмотрению источников и последствий сдвига позиций стран в миросистеме. Арриги (Arrighi, 2007; Арриги, 2009) как раз интересует объяснение того, как постепенное превращение Китая в ядро миросистемы сказывается на классовой динамике и государственной системе в этой стране. Внутренние последствия заката США обсуждаются им более поверхностно, и поэтому он мало что может сказать о том, как этот закат сказывается на американской политической жизни. Это проблема миросистемного анализа, выделенная Цейтлиным: недостаток внимания (или недостаточное признание самой этой возможности) тому, какой вклад внутренняя динамика может внести в изменение положения страны в миросистеме. Таким образом, мы можем обратиться к Арриги, чтобы понять подъем Китая в мире, так как действия этого государства в качестве восходящего гегемона составляют неотъемлемую часть функционирования самой миросистемы. И наоборот, закат США или закат малых стран ядра, и в особенности реакция групп, принимающих на себя основной удар, видится скорее следствием, нежели причиной в миросистемной динамике. В результате миросистемные аналитики не замечают того, что от происходящих сдвигов в глобальной экономике национализм и государственная власть могут не ослабеть, а усилиться, а следовательно, не замечают потенциальных зон возникновения откликов и негативных реакций на неравенство. Когда мы пробуем предсказать последствия изменений в неравенстве внутри стран и на международном уровне, нам нельзя ограничиваться непосредственными последствиями этого процесса для тех, чьи позиции укрепляются или ослабевают, как это сделали бы исследователи «достижения статуса». Также нам нужно допускать возможность того, что событийное изменение начинается вдали от мест, где неравенство обостряется или смягчается.

Урок, который мы должны извлечь из нашего разбора сравнительно-исторической социологии, состоит в том, что всякое изучение изменения (будь то историческое или проспективное) обязательно должно быть сосредоточено на поиске времени и места эффективного действия. Часто они обнаруживаются на определенном удалении от средоточий существующей власти и вне круга центральных движущих сил, производящих главные события данного момента. Путь от причины к действию зачастую долог и почти всегда имеет контингентный характер. Задача сравнительной исторической социологии состоит в том, чтобы проследовать этим путем. Это-то как раз и сделано в лучших работах об истоках государств, капитализме и системе социальных пособий и льгот. Это то, благодаря чему мы стали понимать возникновение, развитие и последствия империй, социальных движений и революций. Это то, как мы обрели более полное понимание исторических изменений, коснувшихся гендера, семей и тех культурных каркасов, посредством которых мыслят и действуют социальные существа. Именно этот подход позволит нам сделать строгие предсказания относительно того, как экологические катастрофы, технологическое изменение, геополитические сдвиги, растущая способность обладателей богатства и власти укреплять свои позиции или непредвиденные случаи мобилизации народных сил запустят причинно-следственные цепи, которые, возможно, окончатся неожиданным и непредсказуемым образом.

Историческая социология не имеет какого-то своего отдельного предмета. Скорее, она — это некий способ заниматься социологией, признающий изменения истинным предметом этой дисциплины. На страницах этой книги мы увидели, что изменения и их причины могут быть объяснены с использованием множества разнообразных методов: контрфактической истории, разбора конкретных случаев, анализа негативных случаев, межвременного и межстранового анализа. Какой метод будет наилучшим — зависит от того, какая проблема изучается и какие теоретические вопросы затрагиваются. Безотносительно используемого метода лучшие работы объединены общим вниманием к темпоральности — пониманием того, что решающее значение для объяснения причинной связи имеет сам момент, когда нечто случается, то есть место этого в последовательности событий.

За два столетия, прошедшие с тех пор, как Маркс, Вебер, Дюркгейм и их современники создали эту дисциплину, многочисленные ученые — не только социологи, но и представители других областей — преуспели в создании более точных и более полных объяснений целому ряду исторических изменений, придавая темпоральную глубину тем зачастую статичным способам, посредством которых формулируются проблемы во многих подобластях социологии. Методологические приемы и разносторонняя восприимчивость исторической социологии позволяют использовать ее для переосмысления трактовок старых проблем и для обращения к неизученным и недостаточно изученным моментам социального изменения — прошлым, настоящим и будущим.