Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ

13. Увековечиваться

1. Руки пусты, карманы пусты, пишет Сартр в конце «Слов», «передо мной была одна цель — спастись». В каком-то смысле так мог бы сказать и аль-Фараби. Его система — это учение о мышлении, а мысль — вопрос спасения. Человек мыслит и, мысля, шаг за шагом обманывает смерть. Нам возразят, заметив, что таково притязание — амбициозное, наивное, а то и героическое — всякой философии. И это правда. Но аль-Фараби, чтобы исполнить это притязание, делает ставку на незаурядную силу удивительного слова: tajawhara.

2. Tajawhara по-арабски значит становиться jawhar. А jawhar в первом значении — это украшение, драгоценный камень или жемчужина. В своей «Книге писем» аль-Фараби также говорит, что это минерал, из которого, если его расплавить и обработать огнем, можно получить золото, серебро, железо или медь. А на языке философии, не связывающей себя с Великим деланием, это понятие обозначает фундаментальную природу вещи, ее сущность, а точнее даже — ее субстанцию: tajawhara — значит обрести субстанцию.

Что есть субстанция? Реальность, полная настолько, насколько это возможно, ни на что не опирающаяся, существующая сама по себе, независимо от существования или деятельности других вещей мира. Между прочим, человек при рождении такой реальностью не является. Его существо — это разум, но вначале разум имеется лишь в потенции, он лишь приготовление, лишь способность к абстрагированию форм, вписанных в материю, и это на первых порах подчиняет его телу, чувствам, воображению. Человек — это субстанция, но лишь ожидающая реализации, как обещание, которое нужно сдержать, как удача, которую нужно испытать; жизнь человека — жизнь мыслящая — состоит в том, чтобы обрести полноту своего бытия путем раскрытия потенциала разумности.

Следовательно, мысль не есть владение, имущество, она заставляет быть. Вернемся еще раз к Декарту и попробуем прочесть его буквально: я мыслю, следовательно я существую, и чем больше мыслю, тем, поистине, больше существую. Продуманное и целенаправленное производство понятий усиливает мое существо, которое в противном случае не достигает всего, на что оно способно, остается ущербным, не делающим того, что может. С каждым шагом мысли человек возрастает, поднимается всё выше, приближается к тому пределу, каким является совершенство его природы. Мышление — не побочный атрибут человечества, но сам принцип антропогенеза.

Конечно, это парадоксальная формула. Если совершенство, нами достигаемое, состоит в том, чтобы быть только разумом, то мышление есть процесс, в котором мы, используя тело, тем самым избавляемся от него. Чем больше доля мысли в воображении человека, тем меньше его существо зависит от жизненной силы, тонуса и аффекций его тела, тем больше он дематериализуется — вплоть до полного отрыва, освобождающего разум от потребности в организме, сердце, мозге, приводящих его в движение. Человек обладает телом так же, как и прежде, но уже им не является. Его, скажем так, центр тяжести сместился, его бытие и его действие, отныне тождественные, сосредоточились в разуме. Совершенный мыслитель (по крайней мере до того, как ему придется «спуститься назад», чтобы вложить свои тело и душу в порядок политического, произнося речи, рассуждая, действуя), есть тот, кто более не нуждается в своей новой жизни ни в ощущениях, ни в воображении. Он мыслит без опоры на образы и аналогии; в своем преодолении тела он есть чистый безо́бразный разум.

3. Что произошло? Аль-Фараби пользуется, чтобы объяснить это, обманчиво общими терминами. В своей «Гражданской политике» он утверждает, что благодаря этому обретению субстанции человек «становится божественным (yaṣîru ilâhiyyan) после того, как был материальным». Блаженный покидает тленный мир, чтобы навсегда перейти в высшую область вечных сущностей, отделенных от всякой материи, то есть, в понимании людей Средневековья, в космическую иерархию Разумов, течение земной жизни которых провиденциально приостановлено. Бытие совершенного мыслителя — уже не в порыве, не в напряжении, не под угрозой распада. Он освободился от тела и материальности, так что его природа отныне упорствует, сохраняется, увековечивается, находясь, как говорят суфии, в сменяющем уничтожение, fanâ’, пребывании — baqâ’.

К идее этого непреходящего состояния подтолкнул аль-Фараби самый известный отрывок из арабской версии «Никомаховой этики» (X. 7). Если греческий текст Аристотеля советует людям не заниматься только смертным, а, напротив, делать всё от них зависящее, чтобы «возвышаться до бессмертия (athanatizein)», то арабский вариант говорит о «стремлении человека» (himam, занятие, забота) и утверждает, что он, насколько это в его силах, «должен сделать его [свое стремление] бессмертным» (an yuṣayyira-hâ ‘âdimat mawt). Человек увековечивает свою интеллектуальную жажду и, мысля, избегает небытия. Вначале принадлежавший к разряду «возможных» реальностей, в которых смешаны бытие и небытие, он преодолевает свою ущербность.

Возможное существо — говорит, в самом деле, аль-Фараби — есть существо, которое может существовать, а может и не существовать. Его реализация не является необходимой, постоянной, но не является и немыслимой, она представляет собой попытку, рывок от провала, каким была бы сохраняющаяся ущербность, к успеху, каким является для человека полное овладение разумом. Чем объясняется неопределенность? Самим составом этих возможных существ, а именно — наличием в них материи, которая, поскольку она никому не принадлежит (и является, скажем так, свободной, падкой на приключения в эротическом смысле слова), требует для себя превращений (быть чем-то другим, иногда этим, иногда тем), предъявляет право на неопределенность или, вернее, на непрерывное изменение определенности, нарушающее устойчивость формы. Наше тело — наше, но вот материя нашего тела, избегающая определенности, нам не принадлежит. В ней есть материя Вселенной, заявляющая о своем праве отдать себя всему и всем. Любое тело предано общностью жизни, материя которой постоянно напоминает в нем о себе; так, гадюка, чей укус вызывает омертвение тканей, чей яд убивает организм, является не врагом всего живого, а лишь агентом трансиндивидуальной справедливости, освобождающей вещества для новых композиций. Мыслить, с этой точки зрения,— значит уклоняться от желания материи, неисправимо враждебной заключению в ней формы, определенной формы, стремящейся ею овладеть. Мыслить — значит подвергаться постоянной опасности распада, которую создает обще-бытие нашей собственной материи (ведь мы живем и должны позволять вещам воздействовать на нас), и одновременно предотвращать эту опасность вплоть до полного избавления от нее в состоянии совершенной разумности.

4. Означает ли это, что мыслящий меняет свою сущность? В своей «Книге, избавляющей от заблуждений» аль-Газали приводит среди характеристик суфизма тезис о превращении атрибутов (tabaddul al-ṣifât) — и, действительно, Абу Наср ас-Саррадж утверждает, наряду с прочим, что любовь как приближение к божественному «состоит в том, что качества Возлюбленного приходят на место качеств любящего». Но об этом ли речь в нашем случае? Можно ли сказать так же, что мыслящий преображается, что некая алхимия совершает с ним трансмутацию, что контингентное в нем становится непреложным, эфемерное — постоянным? По мнению Аверроэса, нет.

Аверроэс, как и подобает философу, убежден, что материальное не может освободиться от материи, что то, что подвержено тлену, никогда не станет вечным. Нельзя надеяться на преображение, будь то с помощью мысли или чего-то другого, и потому, с точки зрения Аверроэса, не избегает заблуждения Авиценна. Его учение, согласно которому существа, за исключением первого из них, возможны в себе, но необходимы через другого (через Бога, существо, необходимое само по себе), есть лишь одна из версий глубоко ошибочной идеи, будто не-вечное может обрести вечность. Мы, с одной стороны, истощаем, исчерпываем, опустошаем реальное, а с другой — стремимся вернуть его себе назад, но это напрасный труд: тварное — настаивает Аверроэс, возражая своему предшественнику,— не обращается (inqualaba) в нетленное, возможная вещь не становится необходимой путем некоего переворота или взлета в горние выси, а равно не может быть и той и другой одновременно.

Таким образом, само по себе существо не покидает своего порядка, не меняет своего состояния. И это не значит, что Земля не движется, что мир застыл, что природа мертва. Разумеется, кругом кипит размножение, одни существа умирают, другие появляются, но никому из них, пока они живы, не дано изменить свой вид или категорию. Как Аверроэс пишет в трактате «О природе сферы» («De substantia orbis»), не сохранившемся на арабском языке, не бывает полного внутреннего conversio, изменения на уровне сущности, и мысль тоже — хотя мы готовы поспешно, риторически отстаивать ее способность к эффективному превращению или преобразованию — не в силах сделать конечное бесконечным, привести его к нематериальности. Через мысль, поясняет один из средневековых комментаторов этого текста, то, что, как человек, вступило в существование, не может быть увековечено (eternifficari).

Между прочим, христианские богословы ставили это в упрек Аверроэсу, а через него и всей философии. В великопостной проповеди, произнесенной 13 марта 1267 года, святой Бонавентура осуждал «безрассудную самонадеянность философских измышлений», приводящих к утверждению, будто «смертное не может достичь бессмертия». Для него это утверждение означало, что Бог не мог наделить вечной жизнью тленные человеческие тела, и тем самым подрывало сам догмат о воскресении плоти.

5. Если нашей голове не суждено приобрести размеры Вселенной, не следует ли умерить амбиции мысли? Не следует ли заключить, что мышление — человеческое и не более того, что по своему ритму и охвату оно несопоставимо с вечностью и в лучшем случае смыкается с нею на краткие мгновения? Совсем не это хочет сказать Аверроэс. Нам дано больше, чем миру сему, пусть и через него. Так, наш разум наделен не только предрасположенностью к одному типу объектов (к абстрактным формам, извлеченным из данной чувствам реальности), у него есть и другая предрасположенность, сверхъестественная и вытекающая из первой. Наш разум создан, чтобы воспринимать земные формы, выведенные нами из опыта, но в конце этого естественного пути, обретя полноту и насыщенность, он становится способен постигать то, что его превосходит: он открывается чистой мысли. В плане разума мы вначале — как tabula rasa, как чистый лист, ожидающий записи, но вот страница уже исписана и тем самым подготовлена к восприятию финального текста, другого, который первый текст вовсе не исключил, а, наоборот, обусловил.

И если знать, что такое разум, то очевидно, что в этом нет и тени абсурдной трансмутации. Ведь что есть человеческая способность мыслить? Это единая для всего рода человеческого и вечная реальность, говорит поздний Аверроэс, а потому мысль о вечном подобает ей по природе и не требует, чтобы ее воспринять, никакого метаморфоза. Для человека мыслить — значит по-своему, в конкретном времени своей телесной жизни использовать эту способность, по сути своей вневременную и всеобщую. И чем активнее он ее использует, чем прочнее он присваивает ее себе, воображая (поскольку через свои образы он устанавливает личную связь с понятиями, которые из этих образов извлекает), тем больше эта способность мыслить, в обратном движении, набирает универсальности и бессмертия, тем самым ускользая от него или, скорее, превосходя его, возвращая его к чувству вневременного.